тсеяв все постороннее, построили их плотными рядами, без единого пробела, на прямоугольной и тесной шахматной доске аристократического письма с черной каймой.
Моя мать вернулась к себе в комнату, размышляя о следующей фразе г-жи де Севинье: «Я не вижусь ни с кем из тех, кто хочет отвлечь от вас мои мысли, другими словами — хочет помешать мне думать о вас, ведь это меня оскорбляет», ибо председатель суда сказал ей, что ей следовало бы развлекаться. Мне он шепнул: «Вот принцесса Пармская». Страх мой рассеялся, когда я увидел, что дама, которую мне показывает судья, ничего общего не имеет с ее королевским высочеством. Но так как принцесса велела оставить для нее номер, намереваясь переночевать в отеле при возвращении от г-жи де Люксембург, новость эта для многих имела то последствие, что всякую новоприбывшую даму они стали принимать за принцессу Пармскую, а для меня — то, что я пошел на свой чердак, где и заперся.
Мне не хотелось оставаться там в одиночестве. Было только четыре часа. Я попросил Франсуазу сходить за Альбертиной, чтобы она провела со мной конец этого дня.
Мне кажется, я солгал бы, сказав, что у меня уже возникло то мучительное и постоянное недоверие, которое должна была возбудить во мне Альбертина, а тем более — что уже сложились те своеобразные, больше всего напоминающие о Гоморре черты, которые должно было приобрести это недоверие. Правда, с этого дня, — но и это был не первый раз, — ожидание мое приобрело несколько тревожный характер. Уйдя, Франсуаза так долго не возвращалась, что я начал отчаиваться. Лампы я не зажигал. Было уже вовсе не светло. Ветер играл флагом над казино. И, звуча еще более жалобно среди тишины, воцарившейся над берегом, на который набегали волны, как бы уподобляясь голосу, который выразил бы и еще усилил бы раздражающую неопределенность этого беспокойного и неестественного часа, маленькая шарманка играла перед отелем венские вальсы. Наконец Франсуаза вернулась, но одна. «Я ходила так скоро, как только могла, да она не хотела идти, говорила, что не так причесана. Если бы она не мазалась помадой целый час, то на сборы у нее и пяти минут не ушло бы. Сейчас тут будет пахнуть, как в настоящей парикмахерской. Она сейчас придет, она от меня отстала — прихорашивается перед зеркалом. Я думаю, она и сейчас еще там». Прошло еще много времени, прежде чем появилась Альбертина. Но веселость и приветливость, которые она принесла с собой, рассеяли мою грусть. Она сообщила мне (вопреки тому, что говорила на днях), что останется на весь летний сезон, и спросила, нельзя ли нам будет, как и в первый год, видеться каждый день. Я сказал ей, что сейчас мне еще слишком грустно и что лучше я время от времени буду посылать за ней в последнюю минуту, как в Париже. «Если вдруг вам взгрустнется или просто захочется повидать меня, не задумывайтесь, — сказала она мне, — посылайте за мной, я быстро приду, а если вы не боитесь, что это может вызвать толки в гостинице, я буду оставаться столько времени, сколько вы захотите». У Франсуазы, когда она привела ее, был довольный вид, как и всякий раз, когда ей случалось постараться для меня и удавалось сделать мне удовольствие. Но сама Альбертина была ни при чем в этой радости, и уже на другой день Франсуазе суждено было обратиться ко мне с такими словами, полными глубокого смысла: «Мосье не должен был бы видеться с этой барышней. Я-то вижу, какой у нее нрав, от нее вам будут огорчения». Провожая Альбертину, я в освещенном ресторане увидел принцессу Пармскую. Я только взглянул на нее, сделав так, чтобы она меня не заметила. Но признаюсь, что нашел известное величие в той царственной вежливости, которая вызвала у меня улыбку на вечере у Германтов. Как правило, монархи всюду у себя дома, а Церемониал находит этому выражение в мертвых, лишенных смысла обычаях, подобных тому, согласно которому хозяин дома в своем собственном жилище должен держать шляпу в руке, показывая, что он уже не у себя, а в гостях у принца. Принцесса же Пармская, может быть, не сумела бы сформулировать эту мысль, но она до такой степени была проникнута ею, что во всех ее поступках, непосредственно вызываемых обстоятельствами, эта мысль давала о себе знать. Встав от стола, она дала Эме на чай, — дала много, как будто он находился здесь исключительно для нее и как будто она, уезжая из замка, вознаграждает слугу, приставленного к ней. Впрочем, она не ограничилась тем, что дала на чай, но с милостивой улыбкой сказала ему несколько любезных и лестных слов, которым ее научила мать. Еще немного — и она сказала бы ему, что гостиница содержится прекрасно, что в столь же прекрасном состоянии находится и Нормандия, и что всем странам она предпочитает Францию. Другая монета скользнула из рук принцессы в пользу смотрителя винного погреба, которого она велела позвать и которому пожелала выразить свое удовлетворение, словно генерал, только что производивший смотр войскам. В эту минуту лифтер принес ей ответ на какую-то записку; на его долю тоже достались поощрение, улыбка и монета, причем всему этому сопутствовали ободряющие и скромные слова, имевшие целью доказать им, что она — не выше, чем тот или иной из них. Так как Эме, смотритель погреба, лифтер и прочие решили, что было бы невежливо не улыбаться до ушей в присутствии особы, улыбавшейся им, то вскоре она уже была окружена группой прислуги, с которой и вела благосклонную беседу; так как подобные обыкновения не приняты в гостиницах, то люди, проходившие по площади, не зная ее имени, подумали, что видят какую-то постоянную клиентку бальбекского отеля, которая, будучи низкого происхождения или являясь профессионально заинтересованной в этом (может быть, это была жена посредника по сбыту шампанского), ближе стоит к прислуге, чем к подлинно блестящим клиентам. Что до меня, то я думал о пармском дворце, о совете полурелигиозного, полуполитического характера, которые давались этой принцессе, обращавшейся с народом так, как будто ей надо было привлечь его на свою сторону, чтобы править им впоследствии. Вернее — так, как будто она уже правила им.
Я вернулся к себе в комнату, но был в ней не один. Я слышал, как кто-то играет пьесы Шумана, вкладывая большую мягкость в исполнение. Случается, конечно, что образы людей, даже тех, которые нам всего дороже, проникаются печалью или раздражением, исходящими от нас. Но есть нечто, обладающее такой способностью приводить в отчаяние, которой никогда не достигнет человек: это рояль.
Альбертина просила меня запомнить те числа, по которым ей придется отсутствовать, так как она будет по нескольку дней гостить у подруг, и продиктовала мне также их адреса — на тот случай, если она мне будет нужна в один из ближайших вечеров, а все эти подруги жили недалеко. Таким образом, в поисках Альбертины, которые вели от одной девушки к другой, вокруг нее совершенно естественно возникли связи, подобные гирляндам цветов. Я решаюсь признаться, что многие из них — я не любил их еще — дарили мне на том или ином из пляжей минуты наслаждения. Эти доброжелательные юные подруги, как мне казалось, были не очень многочисленны. Но недавно я их вспомнил, имена их пришли мне на ум. Я сосчитал, что в течение одного этого сезона двенадцать из них удостоили меня своей мимолетной благосклонности. Еще одно имя вспомнилось мне, это составило тринадцать. И я с какой-то ребяческой жестокостью остановился на этом числе. Увы, я подумал о том, что забыл первую среди них, Альбертину, которой уже не было теперь и которая оказалась четырнадцатой.
Возобновляя нить прерванного рассказа, повторяю, что я записал имена и адреса девушек, у которых я мог бы отыскать ее в те дни, когда ее не будет в Энкарвиле, но я думал, что этими днями я скорее воспользуюсь для того, чтобы посетить г-жу Вердюрен. Впрочем, желания, возбуждаемые в нас разными женщинами, не всегда бывают одинаково сильны. В тот или иной вечер мы не можем обойтись без женщины, мысль о которой потом, в течение месяца или двух, нисколько нас не будет беспокоить. А потом, в силу чередований, причины которых здесь не место изучать, после какого-нибудь большого утомления, испытанного нашей плотью, женщина, чей образ неотступно будет преследовать нас в минуту внезапной слабости, окажется той, которую мы только могли бы поцеловать в лоб. Что до Альбертины, то я лишь изредка виделся с ней, и только в те, отдаленные друг от друга большими промежутками вечера, когда не мог обойтись без нее. Если же подобное желание овладевало мной в такой вечер, когда она была слишком далеко от Бальбека, чтобы Франсуаза могла отправиться за ней, я посылал лифтера в Эгревиль, в Ла-Сонь, в Сен-Фришу, прося его окончить работу чуть раньше обычного. Он входил ко мне в комнату, но оставлял дверь открытой, ибо, хотя он и добросовестно исполнял свою ежедневную работу, весьма нелегкую и заключавшуюся в том, что с пяти часов утра он занимался всякого рода чисткой и уборкой, не мог решиться на попытку закрыть дверь, а когда его внимание обращали на то, что она не затворена, он возвращался к ней и, делая крайнее усилие, еле-еле толкал ее. С демократической гордостью, которая отличала его и до которой на путях своей деятельности не доходят люди вольных профессий, чересчур, может быть, многочисленных, адвокаты, врачи, литераторы, называющие своим «собратом» только другого адвоката, литератора или врача, он вполне правильно пользовался выражением, употребляемым лишь в замкнутой среде, как например в среде академиков, и говорил мне о каком-нибудь груме, который раз в три дня исполнял обязанность лифтера: «Я постараюсь, чтобы меня заменил мой коллега». Эта гордость не мешала ему, в целях улучшения того, что он называл «своим окладом», принимать в награду за исполненные поручения денежные подачки, из-за которых Франсуаза возненавидела его: «Да, как посмотришь на него первый раз, так бы его в рай и послала, а бывают дни, что он вежлив, точно надзиратель из тюрьмы. Все они вымогатели». Это была категория людей, к которой она так часто относила Евлалию и к которой — увы! — ведь в свое время это должно было привести к множеству бед, — она уже причисляла и Альбертину, ибо ей часто случалось наблюдать, как я выпрашиваю у мамы для моей не избалованной богатством приятельницы разные мелкие вещицы, безделушки, а это Франсуазе казалось непростительным, так как г-жа Бонтан держала всего одну служанку. Лифтер, сняв то, что я назвал бы его ливреей и что сам он называл своим мундиром, вскоре затем появлялся в соломенной шляпе, с тростью в руках, стараясь придать изящество своей походке и держаться прямо, ибо мать наказывала ему никогда не брать за образец манеру рабочего или грума из гостиницы. Подобно тому, как наука, благодаря книгам, становится доступна рабочему, который, кончив трудиться, перестает быть рабочим, так же и элегантность, благодаря соломенной шляпе и паре перчаток, становилась доступной для лифтера, который, перестав подымать клиентов, уже считал себя безукоризненным человеком общества, каким может считать себя молодой хирург, только что снявший халат, или вахмистр Сен-Лу, расставшийся со своей формой. Он, впрочем, не был лишен ни честолюбия, ни таланта, который проявлял, орудуя в своей кабинке и не давая ей застревать меж двумя этажами. Но речь его была неправильна. Я думал, что он честолюбив, так как о швейцаре, от которого он сам зависел, он говорил: «мой швейцар» — таким же тоном, ка