ьптуры из дерева, которые были убраны потому, что священнослужитель счел нужным заменить их украшениями, купленными на площади Сен-Сюльпис. Наконец, сад, похожий на садик какого-нибудь кюре, начинал заменять собой клумбы перед зданием замка, составлявшие гордость не только Камбремеров, но и их садовника. Последний смотрел на Камбремеров как на единственных своих хозяев и изнемогал под ярмом Вердюренов, как будто поместье на время досталось завоевателю, было захвачено его войсками, тайно ходил сокрушаться к низвергнутой владелице, возмущаясь тем пренебрежением, в котором теперь находились его араукарии, его бегонии, его очитки, его георгины, и тем, что в столь пышном месте теперь осмеливаются сажать столь обыкновенные растения, как пупавки и женский волос. Г-жа Вердюрен чувствовала это глухое сопротивление и была намерена, в случае долгосрочного контракта или даже приобретения Ла-Распельер, поставить условием увольнение садовника, которым старая владелица, напротив, крайне дорожила. Он безвозмездно служил ей в трудные для нее времена, обожал ее; в результате причудливой пестроты, господствующей во взглядах простонародья, где глубочайшее нравственное презрение совмещается с самым страстным почитанием, которое в свою очередь уживается с незабытыми старыми обидами, он часто говорил о г-же де Камбремер, которая в 1870 году, находясь в своем имении на востоке Франции, была застигнута врасплох нашествием и в течение месяца должна была терпеть общество немцев: «Госпоже маркизе ставили в вину, что во время войны она стала на сторону пруссаков и даже поселила их у себя. В другое время — я бы еще понял; но во время войны ей бы не надо это делать. Нехорошо это». Таким образом, он готов был хранить ей верность до гроба, чтил ее за доброту и верил тому, что она виновна в измене. Г-жу Вердюрен обидело, что г-н де Камбремер, по его словам, так хорошо все узнает в Ла-Распельер. «Вы должны были бы, однако, заметить некоторые изменения, — ответила она. — Во-первых, тут были барбедьенские бронзовые детины да еще этакие плюшевые креслица, которые я поскорее отправила на чердак, хотя и он еще слишком хорош для них». После этой колкой отповеди, обращенной к г-ну де Камбремеру, она подала ему руку, чтобы он вел ее к столу. Он колебался один миг, думая: «Ведь не могу же я все-таки идти впереди господина де Шарлюса». Но, решив, что барон, должно быть, старый друг дома, поскольку почетное место принадлежит не ему, он решился взять протянутую ему руку и сказал г-же Вердюрен, как он гордится тем, что и его допустили в синклит (этим словом он назвал маленькое ядро, причем сам усмехнулся от удовлетворения, что такое слово ему знакомо). Котар, сидевший рядом с г-ном де Шарлюсом, желая ближе познакомиться, смотрел на него поверх пенсне и, чтобы сделать первый шаг, прибег к подмигиваньям, гораздо более настойчивым, чем в прежние времена, и уже не прерывавшимся от застенчивости. И эти взгляды, любезные, улыбающиеся, не встречали преграды в виде стекол пенсне и лились, минуя их, во всех направлениях. «Вы много охотитесь, мосье?» — с презрением спросила г-на де Камбремера г-жа Вердюрен. — «Рассказывал вам Ски, что у нас было приключение?» — спросил Хозяйку Котар. — «Я охочусь больше всего в лесу Шантпи», — ответил г-н де Камбремер. — «Нет, я ничего не говорил», — сказал Ски. — «Заслуживает он свое название?» — спросил г-на де Камбремера Бришо, украдкой взглянув на меня, так как он обещал мне разговаривать об этимологиях, но просил меня утаить от Камбремеров то презрение, которое внушали ему этимологические толкования священника из Комбре. «Наверно, это оттого, что я не в состоянии понять, но я не улавливаю смысла вашего вопроса», — сказал г-н де Камбремер. — «Я хочу сказать: много ли там поет сорок?»[5] — ответил Бришо. Котар между тем терзался, что г-н Вердюрен не знает о том, как они чуть было не опоздали на поезд. «Ну, так что же, — оказала своему мужу г-жа Котар, чтобы ободрить его, — расскажи-ка свою одиссею». — «Она в самом деле выходит за пределы обычного, — сказал доктор, снова приступивший к своему повествованию. — Когда я увидел, что поезд уже у платформы, я прямо остолбенел. Все это по вине Ски. У вас, дорогой мой, сведения бывают скорее фантастические. А Бришо ждал нас на вокзале!» — «Я думал, — сказал профессор Сорбонны, бросая вокруг себя взгляд, от которого уже так мало оставалось, и улыбаясь тонкими губами, — что если вы задержались в Гренкуре, то, значит, вы встретили какую-нибудь перипатетическую даму». — «Да замолчите вы, что, если моя жена вас услышит, — сказал Котар. — Мой жена, он такой ревнивый». — «Ах, этот Бришо! — воскликнул Ски, в котором резвая шутка Бришо пробудила его шаблонную веселость. — Он все такой же, — хотя, по правде говоря, он не мог бы сказать, был ли Бришо когда-нибудь шалуном. И, дополняя свои трафаретные слова соответствующим жестом, он сделал вид, будто не в силах удержаться от желания ущипнуть его за ногу. — Он совсем не меняется, этот молодчик, — и, не думая о том, какой печальный и вместе комический смысл придает его словам почти полная слепота Бришо, он прибавил: — Всегда одним глазком смотрит на женщин». — «Вот видите, — сказал г-н де Камбремер, — что значит встретиться с ученым. Уже пятнадцать лет как я охочусь в лесу Шантпи, а никогда еще не думал о том, что означает его название». Г-жа де Камбремер бросила строгий взгляд на своего мужа; ей не хотелось, чтобы он так унижал себя перед Бришо. Еще более сердило ее то, что при каждом «готовом» выражении, которое употреблял Канкан, Котар, знавший все сильные и слабые стороны такого рода выражений, ибо он прилежно изучил их, доказывал маркизу, признававшему свою глупость, что они ничего не означают: «Почему — глуп, как пробка? Разве вы думаете, что пробка глупее, чем что-нибудь другое? Вы говорите: повторять одно и то же по тридцать раз? Почему именно тридцать раз? Почему — спит, как колода? Почему — звонить во все колокола?» Но тогда на защиту г-на де Камбремера выступал Бришо, объяснявший происхождение каждого из этих речений. А г-жа де Камбремер была занята главным образом тем, что всматривалась в изменения, которые Вердюрены осуществили в Ла-Распельер, дабы иметь возможность некоторые из них раскритиковать, а другие или, может быть, даже те же самые перенести в Фетерн. «Я задаю себе вопрос, что это за люстра, которая висит совсем криво. Я с трудом узнаю свою старую Распельер», — прибавила она тоном непринужденно-аристократическим, — так, как если бы говорила о старом слуге, не столько имея в виду определить его возраст, сколько собираясь дать понять, что он присутствовал при ее рождении. А так как речь ее была несколько книжной, то она еще вполголоса прибавила: «Мне все-таки кажется, что если бы я жила в чужом месте, я посовестилась бы производить такие перемены». — «Это жаль, что вы приехали не вместе с ними, — сказала г-жа Вердюрен г-ну де Шарлюсу, надеясь, что он еще будет «появляться» у них и подчинится правилу, требующему, чтобы все приезжали одним и тем же поездом. — Вы уверены, Шошот, что Шантпи означает поющую сороку?» — прибавила она, желая показать, что, как настоящая хозяйка дома, принимает участие во всех разговорах зараз. «Расскажите-ка мне про этого скрипача, — сказала мне г-жа де Камбремер, — он меня интересует; я обожаю музыку, и мне кажется, что я где-то слышала о нем, просветите меня». Она узнала, что Морель приехал вместе с г-ном де Шарлюсом, и хотела, пригласив одного, постараться сблизиться и с другим. Однако, чтобы я не мог догадаться об этой причине, она прибавила: «Господин Бришо тоже интересует меня». Ибо, если г-жа де Камбремер и была весьма образована, то все же, подобно тому, как некоторые особы, склонные к полноте, почти ничего не едят и целый день ходят пешком, а все-таки полнеют прямо на глазах, она, хотя и погружалась, особенно живя в Фетерне, в философию все более и более эзотерическую, в музыку все более и более ученую, но эти занятия она покидала только для того, чтобы затевать интриги, которые позволили бы ей «обрывать» те или иные буржуазные дружеские связи молодости и завязывать знакомства, которые, как она сперва считала, должны были составлять принадлежность общества, где вращалось семейство ее мужа, и которые, как она потом заметила, были чересчур высоки и находились в слишком большом отдалении. Философ, для нее недостаточно современный, Лейбниц, сказал, что от ума до сердца — долгий путь. Г-жа де Камбремер, так же, как и ее брат, была не в силах одолеть его. По мере того как она все меньше верила в реальность внешнего мира, бросая чтение Стюарта Милля только ради чтения Лашелье, она со все большим упорством старалась, прежде чем умереть, создать себе в этом мире хорошее положение. Ей, влюбленной в реалистическое искусство, ни одна вещь не казалась слишком скромной, чтобы служить оригиналом художнику или писателю. Светский роман или картина из светской жизни вызвали бы в ней тошноту; толстовский мужик, крестьянин Милле были крайним социальным пределом, который она не позволяла художнику переступить. Но выйти за пределы, которыми ограничивались ее собственные связи, возвыситься до знакомства с герцогинями — это была цель всех ее усилий, — настолько тот духовный режим, которому она следовала, изучая мастерские произведения искусства, оказывался недействительным по отношению к врожденному и болезненному снобизму, все более развивавшемуся в ней. Этот снобизм, подобно тем своеобразным и непроходящим патологическим состояниям, которые всякому, кто им подвержен, дают иммунитет от других болезней, исцелил ее от известных задатков скупости и поползновений нарушать супружескую верность, — склонностей, которых в молодости она была не чужда. Впрочем, слушая ее, я не мог не воздать должное утонченности ее выражений, хоть они и не доставляли мне никакого удовольствия. Это были выражения, которые в определенную эпоху употребляют все лица, стоящие на одном интеллектуальном уровне, так что утонченное выражение, точно отрезок окружности, сразу же дает возможность описать весь круг и установить его пределы. Недаром они — причина того, что женщины, пользующиеся ими, сразу же наводят на меня скуку, как нечто, мне уже знакомое, но вместе с тем слывут незаурядными, так что нередко, когда мне случается сидеть с ними за столом, мне их рекомендуют как очаровательных и неоценимых соседок. «Вам небезызвестно, сударыня, что названия многих лесных местностей связаны с животными, населяющими их. Рядом с лесом Шантпи находится лес Шантрен (Chantereine)?» — «Я не знаю, о какой королеве идет речь, но вы негалантно с ней обращаетесь», — сказал г-н де Камбремер. — «Вот вам, Шошот, — сказала г-жа Вердюрен. — А вообще доехали вы благополучно?» — «Нам встречались только неизвестные человеческие особи, наполнявшие поезд. Но я отвечу на вопрос г-на де Камбремера; «reine» здесь не жена короля, а лягушка. Этим словом она долго называлась в этих краях, как о том свидетельствует название станции Реннвиль (Renneville), которое следовало бы писать «Reineville». — «Это, кажется, замечательная штука», — сказал г-же Вердюрен г-н де Камбремер, показывая на рыбу. Это был один из тех комплиментов, с помощью которых он, как ему казалось, словно платил дань за обед и исполнял долг вежливости. «Приглашать их не стоит, — часто говорил он своей жене, когда речь шла о тех или иных знакомых. — Они были в восторге, что мы у н