видом говорили Берготу: «Я купил вашу книгу, не извольте сомневаться», одна из тех собирательных общераспространенных улыбок, которую при надобности, — наподобие того, как пользуются железной дорогой или фургоном для перевозки мебели, — заимствуют люди за немногим исключением более утонченных личностей, как например Сван или г-н де Шарлюс, на губах которого мне никогда не довелось видеть подобной улыбки. С этого момента наш визит был отравлен. Я сделал вид, будто не понял. Еще через минуту выяснилось, что и г-н Вердюрен примет участие в этом празднестве. «Но эта прогулка покажется господину Вердюрену слишком длинной», — сказал я. — «Да нет, — ответила мне г-жа Вердюрен, со снисходительным и оживленным видом, — он находит, что ему будет очень весело проехаться в компании молодежи по этой дороге, когда-то давно им изъезженной; если понадобится, он может сесть рядом с шофером, это нисколько не пугает его, и мы вернемся поездом вдвоем скромненько, как примерные супруги. Взгляните, какой у него довольный вид». Она говорила о нем, как о знаменитом старике-художнике, полном добродушия, который, намного моложе иных молодых людей, забавляется, малюя картинки на потеху ребятишкам. Мое огорчение росло оттого, что Альбертина не разделяла его и находила забавным разъезжать с Вердюренами. Что касается меня, то жажда удовольствия, ожидаемого мной от прогулки с ней, была настолько властной во мне, что я не мог позволить Хозяйке испортить его; я изощрялся во лжи, вполне простительной, поскольку она вызывала нелепые угрозы со стороны г-жи Вердюрен, но которую, увы, опровергала Альбертина. «Нам еще нужно сделать один визит». — «Какой визит?» — спрашивала Альбертина. — «Я объясню вам потом, это необходимо». — «Ну что ж, мы подождем вас», — говорила г-жа Вердюрен, соглашаясь на все. Страх, что у меня могут отнять эту давно желанную радость, внушил мне в последнюю минуту мужество быть невежливым. Я категорически отказал, шепнув на ухо г-же Вердюрен, что у Альбертины было горе, относительно которого ей хотелось посоветоваться со мной, поэтому мне необходимо было остаться с ней наедине. Хозяйка приняла оскорбленный вид: «Хорошо, мы не поедем», — сказала она дрожащим от гнева голосом. Я увидел ее такой рассерженной, что, желая сделать видимость уступки, сказал: «Но, может быть, мы могли бы…» — «Нет, — продолжала она, разозлившись еще больше, — если я уже сказала «нет», то значит нет». Я решил, что мы расстаемся в ссоре, но у порога двери она окликнула нас, напоминая нам не «упустить» завтрашней среды и не приезжать на этой штуке, которая небезопасна ночью, а ехать на поезде вместе со всем маленьким кружком, затем снова остановила автомобиль, уже съезжавший вниз по парку, потому что слуга забыл положить в машину кусок торта и песочное печенье, приготовленные для нас в пакете. Мы ехали, опять сопровождаемые в течение двух-трех мгновений маленькими домиками, примчавшимися сюда со своими цветами. Лик этой местности показался нам сильно изменившимся, ибо в топографическом представлении, составляемом нами о любой из них, понятие пространства далеко не играет наибольшей роли. Мы уже сказали, что понятие времени разграничивает их гораздо больше. И оно не является единственным. Некоторые места, которые мы всегда видим отдельно от других, перестают иметь для нас общее мерило со всеми остальными, находятся как бы за пределами нашего мира, подобно тем людям, которых мы знавали в периоды, особо стоящие в нашей жизни, как время пребывания в полку, наше детство, и которые мы ни с чем не можем связать. В первый год моего пребывания в Бальбеке была одна возвышенность, куда любила возить нас г-жа Вильпаризи, потому что оттуда были видны лишь одни леса и воды, и называлась она Бомон. Так как дорога, которую она выбирала туда, находя самой красивой из-за ее столетних деревьев, шла все время в гору, коляска могла двигаться только шагом и тратила на это очень много времени. Едва приезжали мы на гору, как сходили с экипажа, немного прогуливались, влезали обратно и возвращались той же дорогой, не встретив по пути ни деревни, ни замка. Мне было известно, что Бомон было нечто очень любопытное, очень высоко и далеко расположенное, у меня не было ни малейшего представления, в каком направлении он находился, потому что мы никогда не проезжали через Бомон куда бы то ни было; кроме того, приходилось очень долго ехать в коляске, прежде чем добраться до него. Он находился очевидно в том же самом округе (или в той же самой провинции), что и Бальбек, но был для меня расположен в каком-то другом плане, пользовался особой привилегией экстерриториальности. Однако автомобиль не уважает никаких тайн; миновав Энкарвиль, дома которого оставались еще перед моими глазами, мы начали спускаться по поперечному косогору, упирающемуся в Парвиль (Paterni villa); завидев море с той земляной насыпи, где мы находились, я спросил, как называется это место, и прежде, чем мне ответил шофер, я узнал Бомон, мимо которого я проезжал таким образом, сам того не зная, всякий раз, как я садился в поезд местного сообщения, ибо он оказался в двух минутах пути от Парвиля. Подобно тому, как офицер моего полка казался мне особым существом, слишком добродушным и простым, чтобы принадлежать к хорошему роду, слишком уж далеким и таинственным, чтобы просто принадлежать к хорошему роду, а я бы вдруг узнал, что он приходится деверем, двоюродным братом таким-то, куда меня постоянно звали к обеду, подобно этому и Бомон, оказавшись неожиданно связанным с местами, мною отграниченными от него, потерял свою таинственность и водворился на свое место в окружающей области, заставляя меня с ужасом подумать, что г-жа Бовари и Сансеверина, быть может, тоже показались бы мне существами, похожими на всех остальных, если бы я столкнулся с ними где-нибудь в другом месте, а не в замкнутой атмосфере романа. Может казаться, что моя любовь к феерическим путешествиям по железной дороге должна была мне мешать разделять восторги Альбертины перед автомобилем, который везет, даже больного, туда, куда он пожелает, и мешать — как было это до сих пор — рассматривать самое местонахождение как некий индивидуальный признак, неизменную сущность неповторяемых красот. Конечно, автомобиль не делал из самого местонахождения, как, бывало, железная дорога, когда я приехал из Парижа в Бальбек, какую-то самоцель, лишенную точек соприкосновения с обыденной жизнью; раньше оно было почти призрачным при отъезде и таким же при въезде в необитаемое и только украшенное именем города громадное помещение вокзала, и наконец оно словно обещало стать доступным, как бы материализуясь. Нет, автомобиль не подвозил нас таким волшебным образом к городу, который мы видим сначала в том целом, что заключает в себе его имя, со всеми иллюзиями зрителя в театральном зале. Дальше он вез нас по кулисам улиц, останавливаясь за нужным указанием перед местными жителями. Но зато — как награда за столь обыкновенное продвижение вперед — у нас оставались самые колебания шофера, не уверенного в своей дороге и поворачивающего назад, пляшущая перспектива, заставляющая играть вперебежку замок с горой, с церковью и с морем, в то время как мы подъезжали к нему, а он тщетно пытался притаиться за своей вековой листвой; эти круги, все более и более замкнутые, описываемые автомобилем вокруг очарованного города, который разбегается во все стороны, лишь бы не поймали его, и на который под конец набрасывается автомобиль прямо с вышины, вглубь долины, где город лежит, распростершись на земле; все это таким образом, что это местонахождение, — единственная неповторимая точка, — с которой автомобиль сперва срывает покров тайны скорых поездов, в конце концов оставляет в нас впечатление, что мы сами открыли его, определив собственноручно, будто компасом, и дает ощутить нам с любовным чувством разведчика, с предельной точностью подлинную геометрию, прекрасную меру земли.К сожалению, я не знал тогда и узнал лишь два года спустя, что одним из клиентов шофера был г-н де Шарлюс и что Морель, который должен был платить ему и оставлял себе часть из этих денег (заставляя шофера утраивать и удесятерять количество километров), очень подружился с ним (скрывая при этом перед окружающими это свое знакомство) и пользовался его машиной для дальних поездок. Если бы мне было известно тогда об этом и о том, что доверие, которое вскоре возымели Вердюрены к этому шоферу, шло отсюда, без их ведома, возможно, что многие огорчения моей парижской жизни на следующий год, многие несчастья, коснувшиеся Альбертины, были бы устранены, но я никак не подозревал этого. Поездки г-на де Шарлюса в автомобиле с Морелем сами по себе не представляли для меня непосредственного интереса. К тому же они сводились чаще всего к завтраку или обеду в каком-либо местном ресторане, где г-н де Шарлюс сходил за старого разорившегося слугу, а Морель, на обязанности которого было платить по счетам, — за тароватого дворянина. Я расскажу об одном из таких обедов, чтобы дать представление обо всех остальных. Это происходило в продолговатой зале ресторана в Сен-Мар-ле-Ветю. «Нельзя ли убрать это?» — спросил г-н де Шарлюс Мореля в качестве посредника, не желая обращаться непосредственно к официантам. Под «это» он подразумевал три завядших розы, которыми ревностный метрдотель счел своим долгом украсить стол. «Конечно можно, — сказал озадаченный Морель. — Ведь вы не любите роз». — «Наоборот, возбуждая этот вопрос, я мог бы привести доказательства, что именно я люблю их, поскольку здесь не бывает роз (Морель удивился), — но по существу я не очень люблю их. Я очень чувствителен к именам; а чуть роза сколько-нибудь хороша, узнаешь, что она носит имя баронессы Ротшильд или маршальши Ниэль, это расхолаживает. Любите ли вы имена? Подобрали ли вы красивые названия для ваших концертных номеров?» — «У меня есть одна пьеса под названием «Поэма грусти». — «Но это же отвратительно, — ответил г-н де Шарлюс пронзительным и резким, как пощечина, голосом. — Кажется, я заказал шампанское», — обратился он к метрдотелю, полагавшему, что он подал его, поставив рядом со своими клиентами два бокала, наполненных пенистым вином. — «Но, мосье…» — «Уберите эту гадость, не имеющую ничего общего с самым плохим шампанским. Это рвотное под названием «cup», где обычно плавают три гнилых ягоды земляники в смеси из уксуса и зельтерской. Да, — продолжал он, обернувшись к Морелю, — как видно, вы не знаете, что такое заглавие. И даже при интерпретации тех вещей, что вы исполняете лучше всего, вы словно не замечаете медиумической стороны вещей». — «Вы сказали?» — переспросил Морель, который, ровно ничего не разобрав в словах барона, боялся пропустить какое-нибудь полезное сообщение, как например приглашение на завтрак. Г-н де Шарлюс не удостоил принять это «Вы сказали?» за вопрос, вследствие чего Морель, не получив ответа, счел необходимым переменить разговор, стараясь придать ему сладострастный оборот: «Взгляните на маленькую блондинку, которая продает там ваши любимые цветы; вот еще одна, у которой, без сомнения, есть подружка. Тоже и старуха, которая обедает за столом в углу». — «А откуда ты все это знаешь?» — спросил г-н де Шарлюс, восхищенный даром ясновидения у Мореля. — «О, я их узнаю в одну секунду. Если б нам вдвоем потолкаться в толпе, вы бы увидели, что я не ошибаюсь два раза подряд». И если бы кто видел Море