– потом целую неделю спать не будете, но уж тогда пеняйте на себя. – Не подумав о том, что она противоречит самой себе, г-жа Вердюрен продолжала: – Если у вас есть желание посмотреть на дом, – а дом недурен; сказать, что он красив, это было бы преувеличением, но он интересен, и этот старый ров, и старый подъемный мост, – приезжайте в тот день, когда и я буду там ужинать: один раз уж как-нибудь придется потерпеть, – приезжайте, а я постараюсь затащить туда весь мой кружок: вот тогда все будет очень мило. Послезавтра мы поедем на лошадях в Аранбувиль. Дорога чудная, там превкусный сидр. Поедемте с нами! Вы, Бришо, тоже поедете. И вы, Ский, тоже. Это будет пикник – мой муж все уже для него подготовил. Вот только я точно не знаю, кого он пригласил. Барон! Вы ведь тоже?» Барон не слышал нашего разговора, не понял, что речь идет о поездке в Аранбувиль, и так и подпрыгнул на месте. «Странный вопрос!» – насмешливо пробормотал он, покоробив г-жу Вердюрен. «Вот что, – обратилась она ко мне, – почему бы вам еще до ужина у Говожо не привезти к нам вашу родственницу? Она любит поговорить? Любит интеллигентных людей? Она симпатичная? Ну вот и отлично, превосходно. Приезжайте с ней. Ведь не одни Говожо существуют на свете. Я знаю, что они будут счастливы пригласить ее к себе, им никого не удается зазвать. Здесь она всегда может подышать свежим воздухом, встретиться с интеллигентными людьми. Во всяком случае, я надеюсь, что в следующую среду вы меня не подведете. Я слышала, что вы с вашей родственницей, с бароном и с кем-то еще собираетесь попить чайку в Ривбеле. Приезжайте оттуда к нам; как бы это было мило, если б вы приехали целой компанией! Сообщение – удобнее не придумаешь, дорога прекрасная; если хотите, я вышлю за вами экипаж. Не понимаю, что вас тянет в Ривбель. Там тучи комаров. Быть может, вам нарассказали, что Ривбель славится галетами? Мой повар делает их гораздо лучше. Я вас угощу нормандскими галетами, настоящими, и песочным печеньем, можете не сомневаться. Вам нравится эта гадость, которой потчуют в Ривбеле? Вольному воля, но у меня вы этого не получите, я моих гостей не отравляю, а если б и захотела отравить, мой повар не стал бы готовить эту неописуемую пакость и нашел бы себе другое место. Непонятно, из чего делаются тамошние галеты. Одна несчастная девушка, моя знакомая, наелась их, у нее началось воспаление брюшины, и через три дня она умерла. Ей было только семнадцать лет. Жаль ее бедную мать, – наморщив чело, с видом многоопытной и много пережившей женщины, печально проговорила г-жа Вердюрен. – Ну, Бог с вами: поезжайте в Ривбель, если уж вам так хочется расцарапать себе горло и выбросить деньги на ветер. Но только уж я на вас надеюсь: ровно в шесть часов соберите всех и везите сюда, только смотрите, чтобы не разбрелись. Привозите кого угодно. Это я не всякому позволю. Но я уверена, что у вас друзья славные, я вижу, что мы друг друга понимаем. Не говоря уже о нашем „ядрышке“, именно в среду у нас должны быть очень приятные люди. Вы не знакомы с этой малышкой, госпожой Лонпон? Она обворожительна, остроумна, в ней совсем нет снобизма, она вам понравится, вот увидите. Она должна привезти с собой целую ватагу друзей, – сочла нужным сообщить мне г-жа Вердюрен, чтобы я убедился на примере, что это хороший тон. – Посмотрим, кто из вас пользуется большим влиянием и кто привезет больше народу: Барб де Лонпон или вы. Если не ошибаюсь, к нам должны привезти еще и Бергота, – сказала она неопределенно, так как после заметки в утренних газетах о том, что здоровье этого большого писателя внушает самые серьезные опасения, приезд его к Вердюренам представлялся весьма сомнительным. – Словом, вы увидите, что это будет одна из самых блестящих моих сред; скучных дам я к себе не пущу. Но только не судите по сегодняшнему вечеру – он решительно не удался. Не спорьте; мне было еще скучнее, чем вам, я просто изнывала от скуки. Но ведь раз на раз не приходится! Я говорю не о Говожо – эти просто невыносимы, но некоторые светские люди производят на многих приятное впечатление – и что же? Мое „ядрышко“ их совершенно затмило. Я слышала, что вы отзывались о Сване как о человеке интеллигентном. Прежде всего, на мой взгляд, вы сильно преувеличиваете, но я имею в виду даже не его характер, хотя я всегда считала, что он крайне антипатичен, замкнут, угрюм, – ведь он часто ужинал у меня по средам. Спросите кого угодно: даже рядом с Бришо – а Бришо далеко не орел, он хороший учитель в старших классах, которого я протолкнула в Академию, только и всего, – Сван казался ничтожеством. Он был до того бесцветен!» На мою попытку возразить г-жа Вердюрен ответила так: «Нет, тут я права. Я не хочу сказать о нем ничего дурного, раз он был вашим другом; он действительно очень вас любил, отзывался о вас прекрасно, но спросите у моего „ядрышка“, сказал ли он хоть что-нибудь интересное на наших ужинах. А это все-таки пробный камень. Ну так вот, не знаю, почему, но только со Сваном у меня ничего не выходило, ничего не получалось. Да и то, чем он мог бы похвалиться, он почерпнул у нас». Я начал доказывать, что он был очень умен. «Нет, вы это утверждаете только потому, что узнали его гораздо позднее меня. В сущности, он очень скоро приелся. На меня он наводил тоску. (Это означало: „Он бывал у Ла Тремуй и у Германтов, хотя знал, что я туда не вхожа“.) Я могу вытерпеть все, кроме скуки. Что – что, а скуку я не выношу!» Считая нужным объяснить, кого она допускает в свой кружок, г-жа Вердюрен давала понять, что ею руководит страх скуки. Она все еще не принимала у себя герцогинь, потому что ей было не по силам скучать, – вот так же она, боясь морской болезни, не ездила по морю. Я подумал что в словах г-жи Вердюрен есть доля истины; Германты, например, заявили бы, что такого дурака, как Бришо, они еще никогда не видели, а мне приходила в голову мысль, не выше ли он если не Свана, то уж, во всяком случае, тех, кто был пропитан духом Германтов, кто считал, что хороший вкус сказывается, между прочим, в том, чтобы не слушать его педантических побасенок, и кто получил достаточно нежное воспитание, чтобы они вогнали его в краску, и я задавал себе этот вопрос, решавшийся мною так же глубокомысленно, как христианин, находящийся под влиянием Пор-Рояля[318] и старающийся постигнуть, что есть благодать, как будто ответ, который мне предстояло дать себе на свой вопрос, мог в известной мере прояснить мне свойство интеллигентности. «Вот вы увидите, – продолжала г-жа Вердюрен, – когда светские люди попадают в общество настоящих интеллигентов, людей нашего круга, тут-то они и саморазоблачаются: светский человек, самый умный в царстве слепых, здесь становится одноглазым. А люди из другого мира в его присутствии испытывают чувство скованности. И вот мне невольно приходит на ум: а что, если вместо того, чтобы собирать у себя разношерстное общество, от которого ничего хорошего не жди, устроить несколько вечеров подряд только для скучных, чтобы я могла вполне оценить мое „ядрышко“? Итак, вы приедете с вашей родственницей. С этим покончено. Отлично. Здесь, по крайней мере, вас обоих накормят. А в Фетерне – голод и жажда. Вот если вы любите крыс, тогда поезжайте туда немедленно: получите полное удовольствие. Вы можете там пожить сколько вашей душе угодно. Но только как бы вам не умереть с голоду. Во всяком случае, когда я туда выберусь, то перед отъездом поужинаю. А чтобы нам было веселее, заезжайте-ка за мной. Мы как следует закусим, а когда вернемся – еще раз поужинаем. Вы любите яблочный пирог? Да? Ну так вот, никто в мире не делает его как мой повар. Видите, я же говорила, что вам необходимо пожить здесь. Ну так приезжайте и погостите. Знаете, у нас тут гораздо больше места, чем кажется на первый взгляд. Я об этом не распространяюсь, чтобы не налетали скучные люди. Вы могли бы пожить здесь с вашей родственницей. Здесь она подышит не таким воздухом, как в Бальбеке. Я утверждаю, что этим воздухом мне удавалось вылечивать безнадежно больных. Честное слово, я их вылечивала, и не последнее время. Ведь мне раньше приходилось жить совсем близко отсюда, то место я сама же и открыла, и платила я за него сущие гроши, а виды там необыкновенные, не то что в этой их Распельер. Я вам его покажу на прогулке. Но я признаю, что и здесь воздух в самом деле живителен. Но я не хочу об этом раззванивать, а то как бы парижане не полюбили мой уголок. Я уж на это не раз нарывалась. Одним словом, передайте вашей родственнице. Вам предоставят две прелестные комнаты окнами на долину, по утрам вам будет видно, как из полумглы выплывает солнце! А кто такой этот ваш Робер де Сен-Лу? – спросила г-жа Вердюрен с беспокойством: она слышала, что я собираюсь к нему в Донсьер, и боялась, как бы из-за этого я ее не „надул“. – Лучше привезите его сюда, если только он не скучный. Я слышала, как о нем говорит Морель; должно быть, это один из его ближайших друзей, – сказала г-жа Вердюрен, но это была чистейшая ложь: Сен-Лу и Морель понятия не имели друг о друге. Услышав, что Сен-Лу знаком с де Шарлю, она вообразила, что их познакомил скрипач, и ей хотелось показать, что она обо всем осведомлена. – Может быть, он занимается медициной или литературой? Знаете, если вам нужна протекция на экзаменах, то Котар всемогущ, а для меня он сделает все. Что же касается Академии, если это понадобится потом, – сейчас, я полагаю, он еще не подходит по возрасту – то имейте в виду, что там я располагаю несколькими голосами. Ваш друг оказался бы здесь среди людей, родственных ему по духу; может быть, ему было бы интересно осмотреть самый дом. В Донсьере ничего любопытного нет. Словом, как хотите, как вам удобнее, – заключила она и больше уже не настаивала, чтобы я не вынес впечатление, будто она ищет великосветских знакомств, а еще потому, что образ правления, который она установила для „верных“, то есть тирания, должен был по ее требованию именоваться свободой. – Что с тобой? – спросила она Вердюрена – тот, жестами выражая возмущение, направлялся к бревенчатой террасе, которая примыкала к гостиной и откуда открывался вид на долину, и при взгляде на Вердюрена можно было подумать, что он задыхается от гнева и ему хочется подышать свежим воздухом. – Тебя опять обозлил Саньет? Но ведь ты же знаешь, что он идиот, так не надо кипятиться и доводить себя до такого состояния. Я этого боюсь, – обратилась она ко мне, – ему это вредно, у него это вызывает приливы крови. Но я понимаю, что в иных случаях с Саньетом нужно ангельское терпение; надо всегда помнить, что мы принима