Его поддержал воевода Даниил Холмский, тоже хохотнул:
— Ахмат того бабьего войска вусмерть перепужается али со смеху помрет. Вот и выйдет победа.
Остальных словно прорвало: со всех сторон посыпались шуточки-насмешки, кого-то забавляла сама мысль о бабьем войске, кто-то признался, что ни в жисть с мальцом своим не справится, ежели хоть на час остаться придется, лучше супротив ордынцев воевать. Хохот стоял в покоях такой, что на дворе слышно.
Смех растворил обиду, но главная мысль государыни не забылась. Дав боярам и воеводам вволю порезвиться, Иван Васильевич вдруг хлопнул рукой по поручню своего кресла:
— Не в бабьем войске дело, а в том, что права государыня — хватит уже под Ордой ходить. Ежели сейчас Ахмату подчинимся — оберет до нитки и еще ярмо на шею наденет.
— А не подчинимся, так они с Казимиром и вовсе на части растащат, — поосторожничал Никита Косой и снова спрятался.
— Казимиру не до нас, его Менгли-Гирей по уговору с нами тревожить сильно будет, если Ахмат двинется.
Конечно, София не собиралась никакое бабье войско собирать, бабам ли против ордынцев воевать, те с удовольствием в плен захватят. Но чем еще укорить мужчин, как не такой угрозой?
Получилось, решили противостоять Ахмату, надеясь, что и Менгли-Гирей не подведет, нападет на Литву, чтобы Казимир не смог прийти ордынцам на помощь.
Опасно? Конечно. Не просто опасно, но смертельно опасно для Москвы и Ивана Васильевича. Но иного выхода не видно.
И вдруг…
— Поедешь с детьми в Димитров.
— Почему?! А в Москве кто останется? — София испугалась, как бы ни были ветхи стены Москвы, но ее будут оборонять до последнего, а Димитров — маленький город, и крепость там маленькая. Она не была, но знала. К тому же это совсем недалеко, зачем уезжать?
Иван ничего объяснять не стал, не до того:
— С собой возьмешь всю свою свиту. В Димитрове подождешь.
— Чего?!
— Дальше скажу, что делать. А на Москве великая княгиня Мария Ярославна останется, митрополит и Михаил Борисович. С тобой поедет боярин Андрей Плещеев. Не тяни, сразу как мы уедем, и вы должны отъехать. Два дня на сборы.
София ужаснулась, хотя вида не подала. Если муж вот так жестко приказывает покинуть Москву, значит, не верит, что столицу защитят.
Собиралась, глотая слезы, которых снова никто не видел. Москве не до сборов великой княгини было, София давно жила замкнуто в своих покоях, а в самой Москве сборы шли другие — с ханом Ахматом воевать. Шутили, бодрились, мол, когда-то и князь Димитрий Мамая бивал, да и мы подле Алексина уйти вынудили. Но все понимали другое: заставить уйти, конечно, хорошо, тогда и потерь немного, а еще лучше — не приходил бы, но ордынцы с места далеко в степи уже двинулись, значит, придут и на сей раз, как в Алексине, не поддадутся, а будет сеча, значит, будет много крови и вдов с сиротами. А помощи ждать неоткуда, растащили вороги половину Руси, сколько княжеств под проклятой Литвой сидит, которая что ни год с Ахматом против Москвы сговаривается.
Не на охоту или в гости собирали москвичи своих воинов, понимали, что, ежели сеча будет, многих потеряют.
Просили и землю Русскую защитить, и самим живыми остаться, обещали Москву крепко держать, если, не дай Господь, придется.
Иван Васильевич к жене только заглянул, и то скорей детей поцеловать на прощание. Ее тоже поцеловал — крепко, словно запоминая. Коротко сказал одно:
— Сбереги детей.
А с матерью, великой княгиней Марией Ярославной, прощался прилюдно перед тем, как на коня птицей взлететь. Здесь был троекратный поцелуй, поклоны и напутствия. София смотрела со своего крыльца, стараясь держаться в тени и слез не вытирать, чтобы никто их не заметил. Конечно, ближние боярыни и девки заметили, но не удивились. Как же жене не плакать, коли муж в трудный поход уходит?
Смолк стук копыт вдали, опустилось облако пыли, поднятое уходящим войском, разбрелись по дворам москвичи судить да рядить обо всем.
Занялась делами и София.
Иван Васильевич приказал ехать в Димитров. Как надолго — не сказал, видно, не знал сам. Забрать детей и весь свой двор. По тому, как отстраненно с ней прощались, а потом словно и вовсе забыли, стоило последнему всаднику из московских ворот выехать, София понимала, что приказ разумный. На нее в Москве и без того косо смотрят, а без княжьей защиты волками глядеть станут. На душе от такой мысли неожиданно полегчало: может, великий князь жену с ее придворными из столицы отправил, чтобы мать да митрополита с их сторонниками не раздражать? Потому не далеко, до Димитрова полсотни верст, не больше. Значит, для Москвы опасность не так велика?
Дьяк Плещеев, к которому обратилась, согласно кивнул головой, мол, все знаю, приказано, несмотря на нехватку, и лошадей выделить, и повозки, и кареты приготовить, и подводы тоже. Подсчитал, сколько сможет выделить, просил уложиться в эти. Все равно обоз получался немалый.
София со вздохом согласилась, принялась распоряжаться сборами.
Ее приказ среди придворных боярынь да многочисленных приживалок, которых со двора не гнала, обернулся паникой — завопили, заголосили, словно не повозки, а гробы предлагала и не в Димитров, а на кладбище везла. Пришлось прикрикнуть, да так, что ближние поприседали, а остальные быстро закрестились. И снова испытала сильнейшую головную боль. Досадуя на себя, разбила о стену два дорогих венецианского стекла бокала о венецианское же зеркало и о стену. Холопку оттаскала за косу из-за неповоротливости и непонятливости, еще троим досталось по спинам.
После выволочки свалилась с головной болью, и сборы организовали без нее. Получалось плохо — княгиня и здесь оказалась ненужной.
Пока София приходила в себя, лежа в темной опочивальне с прохладной повязкой на голове, обоз собрали. Ее удивили возы с теплой одеждой и множеством разной утвари, вплоть до кухонной. Сомнений добавил повар Афиноген, жаловавшийся, что никак не может оставить в Москве свои чугунки и поварешки, мол, как будет готовить для любимой княгини ее любимые блюда, а Плещеев не дает больше одной подводы. Махнула рукой:
— Грузи плотней. Сам же видишь, что ни подвод, ни лошадей нет.
Афиноген хотел спросить, почему вообще уезжают и куда, но, глянув в лицо государыни, не решился.
За сто лет до того великую княгиню Евдокию Дмитриевну, жену великого князя Дмитрия Донского, москвичи из города с детьми не выпустили, чтобы защищал князь Москву вместе со своей семьей. Не позволили уехать с шестью детьми, даже когда ворог под стенами стоял, княгиня с княжичами должны были разделить судьбы других матерей и детей.
А в 1480 году москвичи с удивлением, но не противясь, наблюдали, как из городских ворот выезжает обоз Римлянки, как по-прежнему называли Софию Фоминичну Палеолог в Москве. Княгиня покидала город не только со своими четырьмя детьми, но и со всем своим двором, хотя ни врага у стен Москвы, никакой угрозы пока не было. Князь уехал в Коломну, готовый двинуться туда, куда пойдет Ахмат-хан. Иван Молодой стоял с войском в Серпухове тоже в ожидании. В Москве остались великая княгиня Мария Ярославна, митрополит Геронтий и удельный князь Верейский.
Кибитка за кибиткой с закрытыми от дорожной пыли дверьми, подвода за подводой длинного обоза еще покидали город, а горожане и смотреть перестали. Уехала Римлянка — и ладно, пусть себе.
После девяти лет жизни в Москве София так и не стала своей.
Она могла креститься и молиться перед образами, могла позвать хоть всех итальянцев сразу, оставив в Риме одного папу Сикста, могла родить сколько угодно сыновей и потратить всю свою казну на сирых и убогих, построить сколько угодно соборов и выгнать хоть десяток ордынских баскаков, но русской от этого не стала.
Бабушка Ивана Васильевича София Витовтовна крестилась в православие после униатства, была женщиной резкой, вмешивалась в дела мужа и даже спровоцировала войну между двоюродными братьями, накликав на собственного сына Василия беду — ослепление.
Мария Ярославна тоже не сидела сиднем в тереме, и она вмешивалась в дела сначала мужа, потом сыновей, не всегда удачно и справедливо, не всегда помогая.
София же подчинилась обстоятельствам, она занималась только детьми, перестав даже давать мужу советы, редко появлялась на людях, жила тихо и замкнуто, а если что-то и делала, то только с согласия великого князя. И все же своей для Москвы, для Руси не стала.
Ей еще предстояло понять почему.
Предстояло осознать, как защитить себя и детей.
Но это было еще впереди, а пока не очень дальняя дорога, тревога и полная неизвестность…
Это для москвичей великая княгиня Римлянка удирала со своими домочадцами и слугами, для нее самой отъезд был ссылкой.
Чем больше думала, тем крепче утверждалась в этом мнении. Ахмат еще где-то в степи, дойдет ли до Москвы, пойдет ли на нее вообще — неясно. Конечно, не по грибы собрался, не ради прогулки Орду свою к Оке ведет, но все же. Угроза Ахматова не завтрашняя, ворога под стенами еще месяцы ждать, даже если дойдет, а княгиня удирает.
Все, кто это видел, смотрели косо. Не станешь же кричать, высунувшись в окно кареты, что поступает так по приказу великого князя?
Но для самой Софии страшно другое: куда едет! Димитров вовсе не защита от ордынцев, ежели Москву осадят, так полсотни верст пусть и по плохой, но все же дороге им не расстояние. Туда легко доберутся, а защиты в Димитрове и вовсе нет, разве что от соседей-бояр. Почему туда?
К чему зимняя одежда сложена? Это означало только то, что князь решил ее в Димитрове и на зиму оставить. А это ссылка. В монастырь упечь не может, четверо детей все-таки, так он всех вместе пусть недалеко от Москвы, но усылает.
И снова текли беззвучные слезы отчаяния. Вот чем обернулась резкая речь на совете! Войско против Ахмата выступило, а саму бунтовщицу из Москвы выгнали.
Все внутри сопротивлялось этой мысли. Может, не ссылка, может, действительно из-за опасности отправил семью прочь из Москвы Иван Васильевич? Вспомнила слова «пока в Димитров», значит, не насовсем? Андрей Михайлович Плещеев, которому обоз поручен, только руками развел: