окость. Учила греческим словам, рассказывала о лазурном море и жарком солнце. Княжны хихикали и не верили.
Иногда казалось, так и должно жить — днем трудясь ради пропитания, а по вечерам заботясь о детях.
Но наступил день, когда птицы улетели, озеро замерло, а округа утонула в пушистом снегу. Заготавливать больше нечего, Софиина помощь не нужна, с остальным слуги справлялись сами. Боярыни смотрели на нее искоса, жаловались на боли в руках, на покрасневшую, потрескавшуюся кожу, стонали и охали, но княгиня не обращала внимания. Она трудилась не меньше и пострадала тоже, нечего жаловаться!
Слушая волчий вой по ночам и глядя на стоящий стеной лес вокруг, София понимала, в какую глушь забралась. Становилось страшно. Больше всего боялась пожара, вспоминая, как метался князь, стоило чему-то загореться в Москве. А ежели пожар тут? Останешься с детьми нагой на снегу волкам на добычу. Потому строго наказывала печи проверять, за лучинами следить, огонь гасить, но заслонки не закрывать.
Гликерия изумлялась:
— Откуда тебе, государыня, все это известно?
— Я не болтаю о пустяках, а дело спрашиваю. Если от моего знания зависит жизнь моих детей, значит, я должна знать все!
Многие только головами качали, мол, ну и государыня, работает за двоих, никакого труда не боится и не чинится перед теми, кто лучше знает.
Но так говорили те, кто рядом, кто видел, как валится она с ног от усталости, но пересиливает себя и вида не подает, чтобы и другие отлынивать не могли, как заботится о детях, да и об остальных вверенных ей людях. Большинство же говорили иначе, одни были недовольны необходимостью утруждать свои белые ручки, другие тем, что по приказу княгини со двора забрали корову и все сено, что на зиму заготовлено, дав взамен серебряные деньги, на которые ничего в лесной глуши не купишь. Софии не простили ни отъезд из Москвы, ни сидения у Белого озера, чего только не наговорили, но все в укор!
София придумала повод, чтобы не выполнять приказ князя. Заметив, как блестят ее глаза, дьяк Далматов только головой покачал: тоже мне повод!
— Да, я с детьми на Рождество в Кириллов монастырь уеду и пробуду там до Крещения. А как вернусь, тогда и поговорим про Студеное море.
Дьяку и самому вовсе не хотелось идти сквозь снега и метели невесть куда, он был рад отговорке княгини. Хитра! Одно дело просто ослушаться, совсем иное — в обители молебны стоять по святым праздникам. Согласился подождать до Крещения и выделить государыне охрану.
Но жизнь в очередной раз доказала, что загадывать и на вечер нельзя, когда утром глаза открыл.
С обозом великой княгини из Москвы ехал и грек Олеус. София не понимала, чем он занимается, подозревала, что просто шпионит для папы Сикста, но поделать ничего не могла, тот вел себя чинно, повода для придирок не давал. Деньги зарабатывал тем, что писал за неграмотных письма, переводил заезжим купцам и понемногу учил желающих греческому языку и латыни.
Многие его недолюбливали за скользкий, вечно утекающий в сторону взгляд, поймать который не удавалось.
София понимала, что никакой он не грек. Разве только по имени, но не обращала на соглядатая внимания, его никуда не допускали, тайн не открывали, а с остальным князь сам разобрался бы. Увидев Олеуса в обозе, она даже заподозрила, что отправлен самим Иваном Васильевичем шпионить за женой. Махнула рукой: пусть себе, не до грека, и без него хлопот полон рот. Чем занимается у Белого озера, не знала и не интересовалась. Слышала, что он за солью ездил да по округе меха скупал без счета, но не более того.
И вот теперь этот слизняк просил немедля поговорить, мол, сообщение важное есть, но только для княгини.
Гонца все не было, и София хваталась за любой слух, любое слово. Мелькнула мысль, что этот ушлый и скользкий человек что-то узнал, когда недавно в Кириллов монастырь ездил. Может, туда вести из Москвы или от Оки пришли?
Велела позвать Олеуса в свою комнату, где на кровати уже спали дети. Негоже княгине чужого мужчину в своей опочивальне принимать, да теперь не до правил, другого места все равно нет, а на улице метель третий день такая, что не выйдешь. Не на крыльце же друг дружке в ухо орать?
Грек пришел, но неуверенно топтался, не говоря, зачем встречу просил. Пришлось пригласить пройти к столу, хотя на нем никаких разносолов не было, княгиня и не собиралась ничем незваного гостя угощать.
К столу прошел, но, все еще сомневаясь, мялся. Софие надоело, прикрикнула:
— Сказать чего хочешь, так говори, не тяни. А нет, так ступай себе, и без тебя тошно да думы есть.
— Государыня, дозволь соображения высказать…
Покосился вбок на вход, словно проверяя взглядом, крепко ли дверь заперта. Она усмехнулась:
— Не подслушивают, не бойся. Я приучила, чтобы ничьих ушей рядом не было.
По его взгляду поняла, что не все так, но Софие и впрямь надоело хорониться, скрывать мысли и беседы. Еще чуть протянул бы в нерешительности Олеус — и отослала бы прочь. Наушничать тоже надо с умом.
Грек ловко раскинул на столе пергамент с чертежом:
— Изволь посмотреть, деспина.
Она только глазом повела:
— Знакомо мне сие. Что смотреть-то?
И сама не могла объяснить, почему на его греческий по-русски отвечала. Потом опомнилась, что прав наушник, греческий не всякая служанка поймет, повторила уже по-гречески.
Олеус тоже все понял, быстро закивал:
— Я знаю, что тебе этот чертеж знаком, еще в Риме показывали. Но сейчас хочу на нем другое пояснить.
София шагнула к столу, он поднял свечу повыше, высветив нарисованное. Пятна морей и озер, нити рек, города крестами и названиями обозначены. Много пустого, но это неудивительно, велика Московия, ох как велика, хотя и рвут со всех сторон куски у нее все кто горазд — и ордынцы, и Литва…
Палец Олеуса ткнул в надпись «Москва»:
— Это Москва. Князь тут. — Желтый ноготь с черной полоской невымытой грязи чуть сместился вниз и влево. Поднялся выше Москвы: — Мы тут.
Теперь перст указывал на пятно Белого озера. София не стала его осаживать, мол, и без тебя знаю, понимала, что не зря сей чертеж земли Русской развернул перед ней.
На душе было тревожно, так тревожно, что не передать, словно судьба решалась. Да и как не волноваться, если от князя все нет гонца? Снова всколыхнулись давешние тяжкие думы и сомнения. Неужто так дела плохи, что Иван даже весточку прислать не смог? Или с самим князем что случилось, а его наследник Иван Молодой рад ненавистную мачеху в лесу сгноить?
— Князь велел, если что не так, сюда через озера Вожу и Лачу к Двине, а по ней до самого Белого моря пробираться. Так?
Вот откуда он все знал, если князь только ей об этом написал? А может, не только? А если знают несколько человек, то почему бы не узнать и Олеусу? Но сейчас не то важно, откуда узнал, главное, что задумал. А он явно что-то задумал.
Как бы ни был мерзок ей Олеус, но тут он один из немногих, кто защита, Василий Далматов скорей казну спасать станет, чем государыню с ее детьми.
— Чего придумал-то?
Софии надоело, кроме того, не ровен час услышит кто.
Олеус кивнул, убедившись, что она все понимает, заторопился:
— По государеву измышлению, тебе с княжичами надобно уехать к морю и чего-то ждать там. А чего? Сколько в снегах у Студеного моря сидеть? Там золото цену малую имеет, а жизнь и вовсе ничего не стоит. Но есть другой путь, вот сюда. — Теперь его палец уверенно пополз вверх от Белого озера. — По Ковже до Вытегры и в озеро Онегу, а оттуда по Свири до озера Нево и по Волхову в Новгород.
София усмехнулась, вышло как-то хищно, недобро:
— Там сторонники Борецких все еще сильны, казне обрадуются…
Олеус кивнул:
— Обрадуются. Казне, которая у тебя есть, везде обрадуются. А Новгород никогда под ордынцами не был и сейчас выстоит.
А ведь прав, во всем прав. У Студеного моря как жить и сколько? Но главное — это безнадежно. Если Москва не выстояла, то и Московия тоже. Новгород ждать не станет, там бояре вольницу еще не забыли, и без Борецких обойдутся.
Но тут же одолели сомнения: Марфу Посадницу и ее сыновей жене великого князя Ивана припомнят.
Олеус сомнения Софии расценил по-своему, снова зачастил, только успевала за его мыслью следить.
— А не в Новгород, так можно дальше на Псков и обратным путем домой. Или вовсе, в Новгород не заходя, через Нево на запад двинуться, чтобы на Березовом острове свейский корабль нанять, а то и несколько. С таким-то богатством…
София прикрыла глаза, чуть устало помотала головой:
— Василий Третьяк не для того к казне приставлен, чтобы ее мне отдать.
И снова Олеус не сомневался:
— И на него управа есть. С Далматовым справимся, а остальным и знать ни к чему, куда князь двигаться повелел.
Впилась глазами в худое, желтоватое лицо:
— Кто справится, ты, что ль?
Он вильнул взглядом:
— Есть люди.
— Кто? Я знать должна, от них моя жизнь и жизни моих детей зависеть будут.
Олеус понял, что надо отвечать честно, назвал троих.
— И всего-то?
Он добавил еще двоих.
— Я к тому же, и ты, государыня, свое прикажешь, тебя не ослушаются. Скажешь, что Василий и еще трое, кого назову, супротив государевой воли пошли, потому их убрали.
Тяжело было на душе, ох как тяжело, словно гнусность какую совершить собралась. Так ведь и было, поперек мужниной и государевой воли идти решалась. Но кто знает, как правильно поступить?
Зачем-то спросила:
— Кто эти трое? Сейчас говори, не виляй, ты мне страшное предлагаешь, а доверия не будет, ежели юлить станешь.
Он назвал и этих. Как ждала, это оказались боярин Василий Борисович, Морозов и Андрей Плещеев.
София вздохнула:
— Может, ты и прав… Только куда двигаться и как?.. — Жестом остановила готовый излиться поток слов (пламя свечи качнулось, по стенам заметались огромные тени, мелькнула мысль, только бы кто из детей не проснулся, не испугался этих зловещих теней): — Не мельтеши, подумать должна. И Новгород, и свеи опасны, каждый по-своему. Иди пока, я к завтрему решу. Только сам ничего не делай, не то беду накличешь раньше времени. День-другой ничего не решат. Не то вдруг от государя гонец прибудет?