— Семен Лукьянович, а Семен Лукьянович!
— Что тебе, Федор Федорович?
— Как тебе духовник-то новый?
— Сразу не разглядишь, а толки разные пошли. Будто обещал ему государь из своей казны церковь каменную в былом приходе на Полянке построить. Да еще вроде бы духовник подбивает великого государя Кремль да Китай обновить.
— Строить, что ли?
— Строить — не строить, а поновить. Обветшали, мол, башни со стенами, твоего царского величества стали недостойны. Богдан Матвеевич намедни сказывал: уже и грамоты государевы приготовлены, чтобы по всем городам разослать — всех до одного каменщиков, кирпичников и горшечников в Москву собирать для церковного, палатного и городского дела в Кремле, Китае и Белом городе. А если кто ухоронится, али воеводы недосмотрят, то жен их и детей велено в тюрьму метать, покамест мужья да отцы не объявятся.
— Строго!
— Куда как строго, а все духовник. Вот ты, князь, сам себе на вопрос и отвечай. Того гляди, второй Никон объявится.
— Полно, Семен Лукьянович! Пока второй объявится, Андрей Савинов с первым справиться поможет. Вот уж теперь ему государевой милости нипочем не вернуть, и то ладно.
— Спасибо, утешил, Федор Федорович. Дожить бы мне, чтоб его проклятущего в Москве не стало. Неможется мне что-то, больно неможется.
3 июля (1666), на память блаженного Иоанна, Христа ради юродивого Московского, и перенесения мощей святителя Филиппа, Московского и всея России чудотворца, скончался боярин Семен Лукьянович Стрешнев, любимый приближенный царя Алексея Михайловича.
Был человек, и нету человека. Сколь скоротечно и неверно бытие наше. На многих ли положиться можно, и все уходят. Нешто подумать о таком можно было! День ясный, солнечный. В самую пору на соколиную охоту выбираться. Луга под Коломенским душу радуют. Простор. Приволье. От трав дух медвяный. В пятом часу утра выехали. Часу не прошло — гонец мчится. В шестом часу не стало Семена Лукьяновича. В Москву поспешать надо, погребение готовить. На исходе дня похоронили в Чудовом. Отпевали все митрополиты, что в Москве оказались. Новгородский, Казанский, Ростовский, Крутицкий, Паисий Газский, Сербский да Амосийский. Поминки в монастырской трапезной по обычаю. Денег поминовенных сам жаловал и владыкам, и младшему духовенству.
26 августа (1666), на Сретение иконы Владимирской Пресвятой Богородицы, у царя Алексея Михайловича родился сын царевич Иоанн Алексеевич.
27 августа (1666), в ночь, на день памяти преподобного Пимена Великого, царь Алексей Михайлович совершил богомольный благодарственный выход в соборы и монастыри Вознесенский и Чудов.
— Ай да Марьюшка, ай да царица! Снова сынком подарила. Знаю, знаю, тяжко тебе пришлось, еле откачали. Да у Бога не без милости, и сынок живехонек, и ты, государыня моя, на поправку пойдешь. Как-никак двенадцатое дитя в царский дом принесла, чай, уж приобыкла, родительница наша.
— Сынок дорог, а того твоя радость дороже, государь. Мне бы тебе угодить. Поди, надоела уж тебе — все брюхатая да брюхатая — иной работы нету.
— И быть не должно, Марьюшка. Опасался я за тебя этим разом. Да и лекарь тоже.
— С чего бы, государь?
— Больно много по сестрице плакала. Ты у нас завсегда до слез охоча была, а тут уж цельное море выплакала. Жаль невестки Анны Ильичны, да что поделаешь. На все воля Божия.
— Спасибо, государь, что сестрицу добрым словом помянул. Разреши тебя о добром деле попросить.
— Проси, роженица. Сама знаешь, твой час.
— Не держи, государь, гнева на Федосью Прокопьевну Морозову. Отпусти грехи ее вольные и невольные, что с пути сбилась, протопопа Аввакума привечала. Мы и так с покойницей сестрицей в ножки тебе кинуться положили за Федосьюшку просить. Не качай, не качай головой, государь, только выслушай. Никого же больше после Анны Ильичны-то в морозовском семействе не осталось — один Иван Глебович. Каково-то ему с матушкой обиженной расти. Он-то в чем, государь, виноват.
— Вырастет, отцовские вотчины ему верну.
— Так ведь его вырастить надобно, государь. Несмышленыш Иванушка еще, подросток. Ты Федосьюшку-то вели поучить со всей строгостью, только имений-то не лишай.
— Не больно-то ее поучишь. Сама, поди, знаешь, что посылал к ней прошлым летом для увещевания и Петра Ключаря, и архимандрита Чудовского Иоакима. Куда там! Со всеми в спор вступает.
— Погоди, погоди, государь-батюшка, это она поначалу, а теперь, когда страху-то хлебнула, поди, иные песни запоет. Да нешто миловать не лучше, чем наказывать!
— Ишь ты, смиренница моя, как разговорилась. Не от Федосьи ли научилась?
— Что ты, что ты, батюшка, куда мне с кем спорить. Я так просто — от всего сердца. Сними с него камень, государь, сними!
— Снять, говоришь. Ладно, исполню твою просьбу — верну Федосье Прокопьевне мужнины вотчины. А знаешь ли, почему исполню? Не потому только, что ты просишь. Мне Андрей Савинов после молебна благодарственного о рождении отрока нашего Иоанна сказал, будто кто ему шепнул: быть Иоанну Алексеевичу на троне отцовском.
— Господи! А старшенькие-то наши как же? С ними-то что случится? Не доживут, али как?
— Полно тебе, государыня, без беды бедовать. О том не подумала, может, Иоанн Алексеевич два века проживет и в свой черед братьев сменит?
— Не подумала… А все равно боязно. Где уж ему два века прожить, слабенькому-то такому. Лишь бы один век прожил, пошли ему, Господи, сил и здоровья.
— Эх, государыня, и всегда ты так-то: начнешь за здравие, кончишь за упокой. Как это только у тебя получается!
2 ноября (1666), на день памяти мучеников Елпидифора, Анемподиста, Акиндина и иже с ними, прибыли в Москву Вселенские патриархи — Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. После торжественной встречи оба патриарха поместились в Афанасьевском монастыре, что подворье Кириллова монастыря, в Кремле.
4 ноября (1666), на день памяти преподобного Меркурия Печерского, что в Дальних пещерах, и преподобного Иоанникия Великого, царь Алексей Михайлович принял Вселенских патриархов в Грановитой палате.
Москва только теперь уверилась: конец. Конец патриарху Никону. Ни мира, ни чуда больше не будет. Даром, что ли, вселенские патриархи с самого приезда в столицу месяц битый собирались что ни день и толковали. Сколько разговоров было, что государь приказал перевести Макария и Паисия с Кириллова подворья в палаты у Чудова монастыря. Оттуда и к Грановитой палате, где сборища происходили, ближе, ход в любую погоду удобней. В городе разговоры пошли: как воронье на падаль слетелись. Где уж патриарху против них! Нипочем не выстоять.
1 декабря (1666), на день памяти пророка Наума да мученика Анании Персеянина, в Москву привезен из Воскресенского монастыря Никон с немногими своими соборянами для участия в суде над ним Вселенских патриархов.
Время выбрали глухое, ночное, часа за четыре до свету. Везли с опаской, чтоб москвичей обмануть. Через Новое Ваганьково, по Пресне, а там в Смоленские ворота Арбатские и на Троицкий, что у Кутафьи, мост. У Кутафьи зато светло, как днем. Стрельцов видимо-невидимо. Все с фонарями — досматривать, кто едет, что с собой везет. Толпой обоз Никонов окружили, да заталкивать заторопились — чтоб не увидел никто, любопытный не прибежал. По Кремлю по Житничной улице поехали. Кругом одни государевы дворы да приказы. Жилой-то один боярина Никиты Ивановича Одоевского двор будто вымер: ни огонька, ни собачьего лая. Может, знали и обезопасились.
Патриарху Лыков двор отвели — в самом что ни на есть углу, у ворот Никольских. Ворота на запор. Да что запор — мост к воротам со стороны площади Красной и тот разобрать догадались, чтобы ходу через ров не было. Вокруг Лыкова двора караул наикрепчайший — ни войти, ни выйти. Стрельцов понаставлено, только что плечом друг к другу не стоят. Никто слова не промолвит, голоса не подаст — научены.
На Лыковом дворе палаты не топлены. В печах и золы не видать — забыли, когда топили. Прилечь патриарху не на чем. Лавки узкие, колченогие. Ни тюфяка, ни подушки. Остальным и сесть не на что. И то бы не беда, а вот еды ни крошки. Одна четвертина хлеба по недосмотру стрелецкому осталась, а народу без малого тридцать человек. Все, что из монастыря взяли, все стрельцы в Китай-город, на Воскресенское патриаршье подворье отправили.
День прошел, другой. Патриарх видит, никто не идет. Того гляди, соборяне его голодом примирать начнут. На морозе-то долго ли до беды. Сам поднялся на высшую храмину двора да и позвал зычным голосом сотников, чтобы известили государя о бескормице. Нашлась добрая душа, не то боярам, не то самому государю доложила. Да еще при вселенских патриархах. Государь распорядился, чтоб немедленно из Сытного и Кормового дворцов еды и питья доставили узникам вволю.
Только Никон и тут заупрямился. Не пожелал царского угощения отведать. Заявил, лучше травы есть с любовью, нежели упитанного тельца с враждою. Мол, у него самого еды хватит, пусть только государь разрешит его людям дойти до Воскресенского подворья, беспрепятственно с Лыкова двора уходить и приходить. Разгневался государь, побелел весь, а дозволение дал: не пристало не давать при вселенских патриархах. Келейник Иван Шушера к патриарху кинулся: не пришлось бы, владыко, за гордость твою тебе платить. А патриарх при стрельцах ответил: мол, только у меня, грешного, теперь одна гордость и осталась. Неужто же ее на подачки царские разменяю!
12 декабря (1666), в день памяти святителя Спиридона чудотворца, епископа Тримифунтского, суд Вселенских патриархов постановил патриарха Никона отстранить от патриаршества и сослать на неисходное житье в Ферапонтов монастырь. Отъезд назначить на следующий же день.
Господи! Неужто конец? Неужто больше думать о патриархе не нужно? Сколько лет муки этой принял, и под конец добром кончить не пришлось. Велел ведь в ночь его увезти. Не помогло! Полон Кремль людишек набился. Проститься со страдальцем, вишь ты, пришли, благословиться у мученика! Иван Хованский разогнать брался. Мол, получаса не пройдет, как всех из Кремля выгонит. Может, и надо бы, да нельзя. Нельзя с людишками московскими — Коломенский бунт рядом. Чего гусей дразнить — лучше по-тихому. Андрей Савинов так и сказал: обмануть, мол, их надо. Обман-то он всегда с людишками на пользу выходит. А чтоб поверили, стрельцам строго-настрого заказать, чтоб не грубили, буянов саблями не охаживали. Андрею Савинову виднее — чай, в приходе служил, да еще замоскворецком. Повидал всякого. Не то что Никон — что ни скажет, все голосом ласковым, веселым. Шутить любит. За столом и не подумать, что сан имеет, Господу всю жизнь служит.