— Отныне, Афанасий Лаврентьевич, слушать дела с царевичем стану. В пятнадцать-то лет пора и о державе начинать думать, как полагаешь?
— Как решишь, государь. Не скушно ли Алексею Алексеевичу покажется? Слыхал, царевич до учения больно охоч.
— Симеон Полоцкий нахвалиться не может. Да одно другому не помеха. Ты вспомни, когда мне на престол вступать пришлось.
— Да Господь с тобой, великий государь, как ты такое подумать мог! Тебе жить да здравствовать до сту лет.
— Спасибо на добром слове, боярин, только не больно-то мы, Романовы, живучие. До Мафусаилова века не доживу.[68]
— А уж это как Господь захочет, великий государь. Оттого тебе мысли черные в голову приходят, что все царицу поминаешь. Только тебе, прости на дерзком слове, не с жизнью прощаться — жениться надо. С молодой-то женой и жизнь другой покажется.
— Еще скажешь царские смотрины на всю русскую землю устроить!
— А зачем смотрины-то? И без смотрин такую невесту тебе сыщем, что лучше и сам не выберешь.
— Полно тебе, Афанасий Лаврентьевич, совсем с мыслей сбил. Давай о делах лучше толковать.
— Можно и о делах, великий государь.
— Про Раду, что в Глухове была, новости есть?
— Как не быть. Гетман обеих берегов Днепра Дорошенко[69] Левобережную Приднепровщину наказному гетману Многогрешному[70] препоручил, как ты того и хотел, великий государь.
— Дорошенке теперь самому одна дорога — к туркам.
— Так и вышло, государь. Правобережное казачество на Раде своей решило под власть турецкого падишаха идти. Вот и список условий, на которых они в турецкую кабалу пошли — прислали, не поленились.
— Что там у них? Ты своими словами, боярин, расскажи.
— На первый-то взгляд, будто в рай попали. Будто бы не платить Малороссии туркам ни податей, ни взносов в турецкую казну, а только войско поставлять.
— И то немало. Выходит, за турок против христиан воевать.
— Выходит, да еще будто бы могут казаки в дела турецкие мешаться, коли дело до Москвы и ляхов дойдет.
— Ишь ты, ловкие какие.
— Да не столько казаки ловки, великий государь, сколько Дорошенко сам. Для себя особо выговорил, чтоб быть ему гетманом пожизненно, а по смерти чтоб сын ему гетманство наследовал. В цари, почитай, вышел. Теперь слово за казаками — то ли смирятся, то ли бунтовать начнут, как Стенька Разин.
— Господи, чего ты, Афанасий Лаврентьевич, разбойника-то этого поминаешь, еще, не приведи, не дай, Господи, в недобрый час.
— Что уж, великий государь, и так недобрый час с ним уже вышел. На Свиной их остров-то персидский флот напал, да весь и побит.
— Весь персидский флот? Не путаешь, боярин?
— Хотел бы, государь, да куда от правды деться. Начальник флота, Менеды-хан, спасся, а сын его да дочь в плен к разбойнику попали. Стенька, известно, над девицею надругался. Теперь в наложницах при себе держит, перед всеми похваляется. Еще сколько с ним горя увидим, один Господь ведает.
11 июня (1669), на день памяти апостолов Варфоломея и Варнавы и празднования иконы Божией Матери, именуемой Милующая, скончался царевич Симеон Алексеевич.
— Господи, Господи! Что это прогневался ты на нас — третья кончина за год. Ведь уж четыре годика братцу Семену исполнилось, веселый такой да ласковый, и в одночасье не стало царевича, государь-батюшка, поди, места себе не находит. Горе-то, горе какое! Как думаешь, крестная, теперь батюшка нам и заниматься долго не разрешит? Спросила у отца Симеона, сам не ведает. А по мне, так траур учению не помеха. Разве не так?
— Не знаю, Софьюшка, не знаю, крестница, как государь рассудит. Что нам с тобой за него решать. Только так мне чтой-то показалось, не убивается братец больно. Может, делами какими занят аль по себе показать горя не хочет. Вон опять в гости к Артамону Матвееву[71] собрался. Зачастил к нему.
— Я и то тебя, царевна-тетушка, спросить хотела, что Матвеев-то поумнее боярина Ордина-Нащокина будет?
— С чего это интерес у тебя такой, Софьюшка? Полагаю, каждый по-своему государю надобен.
— Я не про надобность — я про ум.
— Да какая ж тут разница?
— Не скажи, крестная. В государских делах когда ловкость нужна, а когда и рассуждение. Ловкостью не всегда обойдешься.
— Откуда мысли-то эти у тебя, Софья Алексеевна? Не из теремов же?
— Отец Симеон о древних царствах сказывал. Так что же, царевна-тетушка, с Матвеевым-то?
— Что о нем расскажешь. Из худородных он. Отец с подьячих простых начинал. Помнится, дозорщиком Рязанского уезда. Перед самым рождением моим рухлядь возил ногайским мурзам. С тех пор по посольским делам и пошел. Приставом у цесарского посла состоял, в чине дьяка с нашим посольством в Царьград ездил. Перед батюшкиной кончиной одним из послов в Персию посылан был. Дьяком-то он стал Казанского приказа дворца и оклад получил другим на зависть: сто рублей годовых, когда начинал с четырех. Батюшка его покойный нет-нет да похваливал.
— Да я не о нем, царевна-тетушка, я об Артамоне Сергеевиче, ведь это его государь-батюшка навещать стал. Он в батюшкиных летах, поди, будет?
— Годика на четыре государя-братца постарше. Его отец сразу к посольским делам пристроил. И к Богдану Хмельницкому он сколько раз ездил, и с поляками воевал, и под Ригой побывал. А теперь, видишь, приказами Малороссийским да Посольским ведает.
— Так нешто государь-батюшка боярство ему пожаловал?
— То-то и оно, что нет. В думных дворянах ходит, а место боярину впору занимает. Так уж государь-братец рассудил.
— Мы еще до матушкиной кончины «Комедию о Навуходоносоре-царе»[72] разучили отца Симеона. Он нам пояснял и как ее представляти. Братцам царевичам надлежало отроками быти. Таково-то все прекрасно было. А царевны в хоре пели.
— Не время сейчас, Софьюшка, совсем не время.
— Все знаю, крестная. Да вот, сказывали, у Матвеева-то государь-батюшка всякие представления смотрит. Так ли оно?
— Меньше болтовню теремную слушай, царевна. Себя не понижай. Царской дочери то негоже. Лучше припомни-ка мне вирши, что отец Симеон про деву сложил. Помнишь, поди?
— Как не помнить! Почитай все его вирши на память знаю.
Срам честный лице девы велми украшает,
Егда та ничесоже не лепо дерзает.
Знамя же срама того знается оттуда,
Аще очес не мещет сюду и онуду,
Но смиренно я держит низу низпущенны,
Постоянно, аки бы к земле пристроенны.
Паки аще язык Симеон держит за зубами,
А не разширяет ся тщетными словами,
Мало бо подобает девам глаголати,
Много же чистым словам умы приклоняти.
— Сама видишь, что наставник-то твой пишет.
— Веришь ли, государыня-тетенька, отец Симеон порой не согласиться с собой позволяет. Спорить, право слово, разрешает.
— Отец Симеон? Неужто?
— Государыня-тетенька, еще и похваливает! Человеку, мол, все выразуметь следует, на веру брать ничего нельзя.
— А в вере как же?
— И в вере. Так и толкует: мол, весь раскол наш пошел от слепой веры, а надо бы рассудок применить. А вон теперь, сказывают, стрельцы монастырь Соловецкий осадили. Правда ли?
— Правда, царевна, горькая правда.
— Это что же выходит, воинство земное супротив воинства божественного воюет? Да как же такое быть может?
25 августа (1669), на день памяти перенесения мощей апостола Варфоломея, Степан Разин явился в Астрахань с повинной, положил бунчук и знамена в приказной избе, за что получил разрешение отправить шестерых выборных в Москву для испрашивания у царя полного прощения.
— Великий государь, письмо большое от воеводы князя Прозоровского. Ответа князь ждет — дело спешное.
— О Разине, что ли?
— О нем, окаянном, о ком же еще.
— Так вроде столковался с ним воевода? Помнится, он, чтобы прощения просить, обещал всех пленных персиян воеводе сдать вместе со своими пушками, а русских служилых людей беспрепятственно пропускать.
— На словах столковался, а до дела дошло, воеводы награбленные у персиян товары с казаков потребовали, а те ни в какую — слышать не хотят. Сами торговать стали. До того дело дошло, что шелка наилучшие по осьнадцати копеек за фунт пошли. Сам Стенька на радостях загулял, все в стругах по Волге со своими разбойниками катался да тогда же персиянку, дочь Менеды-хана, в Волге утопил.
— А это для чего еще?
— Воевода сказывает, будто такие слова при этом говорил: мол, Волга-матушка, много ты мне дала серебра, золота да всякого добра, наделила честью и славою, а я тебе отплатить сполна красотой такой неписаной хочу.
— Душегуб проклятый! Смутьян! Нехристь! Кажись, казни такой нету, чтобы по грехам его казнить!
— Полно, великий государь, и на него свой час придет. Сам знаешь, Господь наш Вседержитель долго терпит да больно бьет. Не уйдет от расплаты, помяни мое слово, не уйдет.
— Только бы поскорее, Господи!
— И долготерпение твое, великий государь, ему зачтется, не сомневайся.
4 января (1670), на день памяти Собора 70 апостолов, скончался царевич Алексей Алексеевич, объявленный наследник царя Алексея Михайловича.
— Нет, нет, только не сына, Господи! Меня возьми, ему жизнь верни! Не для себя прошу — для всего государства Московского, для державы нашей, Господи! Ему бы только отца и сменить, о земле нашей и устройстве радеть, ему, разумному да незлобивому, кроткому да мудрому. Господи, Господи, не наказуй так меня, многогрешного, за грехи мои! Ему бы только жизни радоваться — ведь ничего еще и повидать не успел, ничем волю свою потешить. Бывалоча скажешь, делай по своей воле, улыбнется так светло-светло: государь-батюшка, я как ты, мне воля твоя слаще. Слова грубого никому не сказал, взглядом никого не обидел. Господи, за что! У четвертого гроба стою, а нет горше сыновьего, последнего. Троих сыновей ты у меня взял, двух дочек, без жены осиротил — меня, Господи, наказуй окаянного, меня! Как я без них? Как?