— Хуже могло быть, Софьюшка, куда хуже. Что из того, что велено тебе в монастырь удалиться? Ведь не постриг же принять.
— Не согласилась бы я, ни за что не согласилася. Лучше руки на себя наложить, чем в темнице монастырской до конца века пробыть.
— Не богохульствуй, царевна-сестрица! Не ровён час кто услышит. Перед Богом ответ держать все станем, а вот перед людьми… Да и монастырь тебе достался московский. Глядишь, опамятуется государь-братец Иоанн Алексеевич — обратно тебя потребует. А уж мы постараемся. До Новодевичьего дорога от Кремля короткая — часто у тебя бывать будем, коли государи-братцы согласия своего не дадут, чтобы нам здесь и поселиться.
— Марфушка… Спасибо тебе за любовь да верность, а в чем виновата перед тобою, прости Христа ради. Прости гордыню мою проклятую. И еще… Сказать не решаюся.
— Поди, о князе Василии узнать хочешь. Да мне и сказать-то нечего. Как увезли их в Каргаполь, так и не знаю о нем ничего.
— Нет, тут другое. Имение-то у него все отобрали.
— Все как есть — ничего не оставили.
— Вот я и хотела… Передать бы ему… Не привык он к бедности. Каково-то ему сейчас. Я тут денег собрала. Немножко. Нету больше. Сто пятьдесят рублев — у казначеи в монастыре заняла. Обещала, что отдам. Не знаю еще как, но отдам. В долгу перед обителью не останусь. Передать бы их князю. Отай передать. Пригодятся ему.
— А тебе не пригодятся, Софьюшка? Известно, за нами дело не станет. Всем тебе поможем. А если Нарышкины пронюхают? Что тогда делать будем?
— Не спрашивай, Марфушка, не спрашивай! Можешь сделать, ради Христа, сделай. И вот мелочишка еще разная — колечки, серьги. Их в Воскресенский монастырь в заклад отдай — все больше денег получится. Не один ведь князь — сколько вокруг него народу кормится. У него за всех сердце болит. Добрый он. Знала бы ты, сестрица, какой добрый. Все обо мне беспокоился…
27 декабря (1689), на день памяти первомученика и архидиакона Стефана, преподобного Феодора Начертанного, исповедника, и святителя Феодора, архиепископа Константинопольского, после литургии к патриарху приходили в Крестовую палату из школы, что за Иконным рядом, учитель иеромонах Софроний и с ним ученики его Греческого языка риторического, грамматического и книжного Греческого и Словенского учения, и Христа славили пением Греческого согласия и говорили Гречески и Словенски о Христове воплощении от Божественных писаний многие речи и орации святейшему патриарху с поздравлением. Было орацейщиков семь человек.
Глава 9И наступило время Петрово
Шестого января (1690), на Святое Богоявление, Крещение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, был выход государей Петра Алексеевича и Иоанна Алексеевича в крестном ходе на Москва-реку для освящения воды во Иордани.[133]
— Не ходила, царевна-сестрица, с крестным ходом? Звали ведь государи братцы. Я так пошла. Может, не надо было, Марфушка? Может, в терему лучше остаться. Да не видала я николи красоты такой. Только что девки да мамки сказывали.
— Я тебе, Федосьюшка, заказать не вправе. А сама… сама лучше в дому остануся. Никогда ведь Петр Алексеевич к Иордани не хаживал, а тут победу свою отпраздновать решил.
— Что ты, что ты, Марфушка! Сказывали, царица-мать его послала. Как мог отпирался, Наталья Кирилловна настояла.
— Да уж куда ему лоб лишний раз перекрестить. И то чудо, что с полпути не сбежал.
— Так по правде ему покрасоваться перед иноземцами в царском уборе захотелося.
— Перед какими иноземцами?
— А как же, сестрица. Около Тайницкой башни, на кремлевской стене их поместили. Датского короля комиссара…
— Андрея Бутенанта фон Розенбуша.
— Имя-то какое мудреное. Как только ты выговорила.
— Государыне правительнице он еще представлялся.
— Тут с королевскими дворянами был. Округ него иные гости заморские из окрестных государств, да еще Донские казаки.
— Фрол Минаев с товарищами.
— Все-то ты знаешь, Марфушка, все-то помнишь!
— Это уж на останях. Больше никого видеть не придется. Кончилось наше царство, царевна-сестрица, кончилось. Помнишь, как Софья Алексеевна наша Новодевичий монастырь отстраивала, каждым хоромам, каждому храму новому радовалась. Мечта у нее была — Кремль свой построить. Вот и построила, чтоб за стены его боле не выходить. Спасибо, хоть хоромы Катерины Алексеевны по душе ей пришлись. Просторные. Светлые. У въездных ворот. Народ во все стороны снует, какая ни на есть жизнь теплится. А то где подальше под сугробами и келий-то не видать. Деревья и те недвижимые стоят, будто жизнь отсюда ушла, будто ни тепло, ни лето сюда не придут.
— Полно тебе, царевна-сестрица, полно, Марфушка! Бог даст, минет лихолетье. Образуется все.
— Толкуешь, ровно дитя малое. Что образуется-то? Может, Нарышкины Милославским власть уступят али Петр Алексеевич Софье Алексеевне свой скипетр передаст? Такого и в сказках-то не бывает. Подумала бы, каково Софье Алексеевне на колокольню свою любимую смотреть. Одного житья до Ивана Великого не хватило и не хватит больше. Нешто Петр Алексеевич дозволит строить продолжать, честь сестрину утверждать. Вот теперь живи и вспоминай, чего могла, а чего не смогла. Горько-то как, Господи! А что на крестном ходу-то было?
— Не мне судить, сестрица, а Фекла говорит, все как при государе-братце покойном Федоре Алексеевиче было. И золотных одежд столько же, и полковники да головы стрелецкие, в объяринных и бархатных ферезеях,[134] в турских цветных кафтанах. А у стрельцов кафтаны цветные и пищали все золоченые. По всей Ивановской площади те же пищали большие голландские. Решетки кругом точеные да резные красками писаны.
— А Петр Алексеевич в каком платье — в русском аль иноземном? Все грозится, что с немецким кафтаном николи не расстанется, никто, мол, его не заставит.
— Ой, что ты, Марфушка, в русском, да еще каком богатом, как покойный государь-братец Федор Алексеевич любил. Только Петр Алексеевич-то повыше ростом, в плечах пошире и шаги у него большущие. Наш Иоанн Алексеевич еле поспевал за ним. Иной раз так задыхался, страх смотреть.
— Да уж где царю истинному с мужиком равняться.
— А как, Марфушка, теперь с собором-то церковным будет? Преосвященный сказывал, будет с папежниками и латинистами борьбу вести. Ни в чем им уступки не сделает.
— Оттого и заторопился, чтобы Петр Алексеевич сведом его условиям был. Если Нарышкин первое слово скажет, отменить непросто будет.
— А правда ли, толкуют, без патриарха не одержать бы Петру Алексеевичу победы над правительницей?
— Проторил ему святейший дорожку, что и говорить. Думает, при молодом государе легче будет волю свою творить.
— Думаешь, сестрица, не будет?
— Так кто его знает, Петра Алексеевича-то. Молод. Несмышлен. На первых порах не иначе матушка его с родными своими распоряжаться станет.
18 февраля (1690), на день памяти святителя Льва папы Римского, Агапита, исповедника, епископа Синодского, и преподобного Космы Яхромского, родился у царя Петра Алексеевича царевич Алексей Петрович.
— Родила, родила Авдотья! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ты послушай только, царевна матушка Марфа Алексеевна, — принесла царица Авдотья Федоровна Нарышкиным сынка.
— Здоров ли?
— Куда здоровее. Как заорал, повитуха чуть из рук его не упустила. Да преогромный какой! Видать, в родителя пойдет.
— Вот как оно счастье-то Нарышкиным косяком пошло. Поди, Петр Алексеевич ног под собой от радости не чует.
— Где там! Его еле в Преображенском сыскали — со своими робятами потешными балует.
— Позже примчался — и так может быть.
— И позже не примчался. Так и сказал, мне, мол, сынок на целую жизнь, чего спешить с ним свидеться. Никуда, мол, не денется. Ему бабы сейчас меня важнее.
— Вот, значит, как. А имя-то, имя для младенца выбрали?
— Тут уж бабка постаралася. По деду, сказала, нарекать будем, по покойному государю Алексею Михайловичу.
— Дескать, она одна государя помнит, одна о памяти его во всем дворце хлопочет.
— Так выходит, царевна. Да что ты хочешь, сколько она праздника своего ждала. Состарилась, с лица спала.
— Что ж, ее время наступило. Пока ее время.
5 марта (1690), на день памяти Обретения мощей благоверного князя Феодора Смоленского и чад его Давида и Константина Ярославских, святейший патриарх Иоаким заскорбел главною болезнью.
15 марта (1690), на день памяти мученика Агапия и с ним семерых мучеников — Пуплия, Тимолая, Ромила, двух Александров и двух Дионисиев, патриарх соборовался, посвятился елеем.
16 марта (1690), на день памяти святителя Серапиона, архиепископа Новгородского, апостола Аристовула, епископа Британского, и священномученика Александра папы Римского, патриарх Иоаким за спасение души своей и ради облегчения от болезни указал на Москве во все монастыри девичьи и женские, кроме Вознесенского и Алексеевского, игуменьям и старицам, и во все московские богадельни нищим мужеска полу и женска, раздать милостыни по 6 денег человеку и роздано 58 рублей 10 денег.
17 марта (1690), на день памяти Алексия, человека Божия, и преподобного Макария, игумена Калязинского, чудотворца, святейший патриарх Иоаким скончался.
18 марта (1690), на день памяти святителя Кирилла, архиепископа Иерусалимского, мучеников Трофима и Евкарпия, святейший патриарх Иоаким был погребен.
— Вот и привел Господь свидеться, Софья Алексеевна, да в монастырских стенах. Видно, отвернулся от нас Всевышний, не внял молитвам бабьим.
— Узнала что, царевна-сестрица? Что с нашими, Марфа?
— Узнать узнала, да не знаю, как и сказать тебе, Софьюшка. Одна новость другой горше. Может, Бог с ними? Ничем ты теперь никому не поможешь, только душу себе бередить будешь.
— Нет, Марфа Алексеевна, мне каждая новость нужна. Запомнить ее хочу. Крепко запомнить. Может, еще удастся с недругами да обидчиками нашими счеты свести. Говори, сестра!