Лето 1870 года было счастливым эпизодом в жизни Перовской. Родители уехали за границу. Соня, свободная от семейных обязательств и стеснительных домашних условий, созданных отцом, провела каникулы самостоятельно: с подругами на даче в Лесном под Петербургом. Девушки много читали: «Пролетариат» и «Ассоциации» Михайлова, «О положении рабочего класса в России» Флеровского. Штудировали и обсуждали «Политическую экономию» Милля с примечаниями Н. Г. Чернышевского, первый том сочинений Лассаля… Работа Флеровского, которой зачитывалась передовая молодежь, произвела на Перовскую особенно сильное впечатление своей правдивостью, жгучей ненавистью к помещикам, фабрикантам и чиновникам, яркой картиной нищеты и страданий народа.
В начале 70-х годов в квартире А. И. Корниловой собирался кружок передовых женщин Петербурга. Сходилось обычно человек двадцать. Большинство собравшихся со стрижеными волосами, в косоворотках, перетянутых ремешками, и коротких темных юбках — типичные «нигилистки»! Оживленно беседовали, спорили, разбившись на отдельные группы. Некоторые молча прислушивались.
Е. Н. Ковальская (в дальнейшем известная народница), приехавшая из Харькова в Петербург и впервые попавшая на собрание кружка, невольно обратила внимание на одну молоденькую девушку, скорее девочку, отличавшуюся от других особой простотой костюма: серое скромное платье с небольшим белым воротничком. На ее лице выделялся большой, высокий и широкий лоб, серо-голубые глаза смотрели немного исподлобья, недоверчиво, в них была какая-то упорная непреклонность; маленький детский рот крепко сжат, все лицо серьезно и вдумчиво. Она спорила чрезвычайно сдержанно, но с большим упорством. Это была Софья Перовская.
Ковальская вместе с Перовской и несколькими ее подругами начала заниматься политэкономией. По ее рассказам, Перовская относилась к занятиям очень серьезно. «Вдумчиво останавливаясь на каждой мысли, она развивала ее, возражая то Миллю, то Чернышевскому. Видно было, что умственная работа сама по себе не только как средство для чего-то дальнейшего захватывала ее и доставляла наслаждение».
И так каждый день: курсы или собрания на частных квартирах, лекции и практические занятия, политэкономия и геометрия, горячие споры о прогрессе и праве женщин… Жизнь, полная напряженного труда, размышлений, исканий правильного пути.
Однажды Перовская зашла в Вульфовскую коммуну. Это была одна из первых студенческих коммун — в Петербурге на Вульфовой улице. В ней жили студенты Медико-хирургической академии, в том числе будущие чайковцы М. А. Натансон, А. И. Сердюков и другие. Случилось так, что именно в этот день полиция устроила в коммуне засаду: всех приходивших впускали, но никого не выпускали обратно. Молодежь, попавшая в засаду, была в приподнятом настроении; пели и шумно спорили, угощались чаем и обедом из конины. Так незаметно время прошло до вечера, когда все были выпущены. Для молоденькой курсистки Перовской все было ново и интересно…
В конце ноября 1870 года она пришла на очередной урок геометрии сильно взволнованная и рассказала подругам, что отец приказал ей порвать все отношения с «нигилистками», в противном случае грозил запереть дома и не пускать на курсы. Мириться с этим посягательством на свою самостоятельность Софья Львовна не могла. Она уходит из дома родителей и долго скрывается: отец разыскивал ее с полицией. Больше, чем через два месяца Перовский, боявшийся широкой огласки и скандала, понял, что ему не сломить характер дочери, находившейся уже во власти каких-то чуждых и непонятных ему идеалов. Он выдал ей паспорт…
Решительный шаг Софьи Перовской — разрыв с отцом — был подготовлен всей предшествующей жизнью девушки. В ее биографии началась новая полоса.
Средь мира дольного
Для сердца вольного
Есть два пути.
Взвесь силу гордую,
Взвесь волю твердую —
Каким идти? —
писал в те годы великий Некрасов. Софья Львовна Перовская могла бы пойти проторенными путями отцов и дедов. Аристократическое происхождение, положение отца, а также ум и яркий характер обеспечили бы ей счастливое и спокойное будущее: муж, дети, выезды в свет, заграничные путешествия…
Одна просторная
Дорога — торная…
На вид блестящая
Там жизнь мертвящая
К добру глуха.
Но Софья Львовна не пошла таким путем. Она порвала со своим прошлым, отказалась от имени, положения в свете, богатства, от связанных с ними привилегий, от внешнего блеска и связала свою жизнь с русской свободой.
За обойденного,
За угнетенного,
Стань в их ряды.
Иди к униженным,
Иди к обиженным,
Там нужен ты.
Софья Львовна была одной из многих, — достаточно вспомнить хотя бы ее подруг по Аларчинским курсам: Корнилова воспитывалась в семье богатого купца, Прибылева была дочерью крупного инженера, отец Лешерн — родовитый дворянин, генерал, — но Перовской суждено было сыграть выдающуюся роль в русском революционном движении.
Глава IIВ НАРОД
«Ваше величество, если Вы встретите на улице молодого человека с умным и открытым лицом, знайте — это ваш враг».
Начало 70-х годов было временем огромной ломки, глубочайших изменений в русской истории. Немного более десяти лет прошло с тех пор, как самодержец Александр II, испуганный нарастающим народным движением и активностью революционеров, заявил предводителям московского дворянства, что будет гораздо лучше, если освобождение крестьян произойдет «свыше, нежели снизу». Пало крепостное право, совершился исторический поворот от России феодальной к России капиталистической. Проект «великой реформы» 1861 года вырабатывался в тайне от народа, в глубине различных комиссий и комитетов. В результате стараний «освободителей» крестьяне вышли «на свободу» ободранные до нищеты, из рабства у помещиков попали в кабалу к тем же помещикам и их ставленникам. «Ни в одной стране в мире, — писал В. И. Ленин, — крестьянство не переживало и после „освобождения“ такого разорения, такой нищеты, таких унижений и такого надругательства, как в России»[1]. Недаром поэт-демократ Некрасов через несколько лет после «воли» сделал заголовком своей поэмы горестный вопрос: кому на Руси жить хорошо? Народ тяжко страдал от старых и новых хозяев. Способная на отдельные стихийные бунты, темная, забитая, полная предрассудков и суеверий крестьянская масса не могла изменить существующий строй. Сила народа еще не проявилась с полной мощью. Помочь народу в его великой борьбе, облегчить его страдания — вот о чем думала тогда мыслящая революционная Россия, Россия Чернышевского и Герцена, Добролюбова и Писарева, Некрасова и Щедрина.
Главными представителями революционной России 60–70-х годов были революционеры-разночинцы. Невелика была еще их связь с народом, однако они поняли его страдания и нашли в себе силы подняться на сознательную борьбу с Россией Романовых и Валуевых, Катковых и Шуваловых. Это революционные разночинцы назвали столь воспетую либералами крестьянскую реформу «мерзостью», «новым крепостным правом», это они были «доброжелателями», славшими поклон барским крестьянам, призывая Русь к топору. Это они несли в своем сердце
Необузданную, дикую
К угнетателям вражду
И доверенность великую
К бескорыстному труду.
Эти люди не дожили до осуществления своих идеалов. Но они поставили перед мыслящей молодежью вопрос «что делать?» и попытались ответить на него. Они сеяли «разумное, доброе, вечное». И хотя их слова еще не дошли до самой деревенской, мужицкой России, их посевы давали всходы. В семинариях и гимназиях глухих захолустных городишек и в аудиториях больших университетов, среди юных курсисток и в провинциальных земствах, в маленьких и тесных комнатах, где дружной семьей жили молодежные коммуны — всюду распространялся дух брожения и бунта. «Бунтовало» и искусство: организуют выставки художники-передвижники во главе с Иваном Крамским, в музыке оформилась «Могучая кучка». «Бунтовала» наука — недаром в большом подозрении у властей находились и уже известный физиолог Сеченов, и молодые профессора Тимирязев, Менделеев…
1870–1871 годы… Многих из старых борцов уже нет. Вдали от родины умирает неугомонный и неукрощенный «Искандер» — Александр Иванович Герцен. На «краю света» — за тысячеверстной тайгой и тундрой томится на каторге Чернышевский. Погиб Писарев, на каторге М. Михайлов, Шелгунов, Серно-Соловьевич, казнен Каракозов… Но созрели и рвутся в бой их ученики и последователи.
В разговорах и спорах очень часто слышно слово «народ» — народ, лишенный земли, фактически не получивший и воли, народ, которого передовая молодежь почти не знает, но которому мечтает беззаветно служить. Помнят заветы «Современника» и «Русского слова», Белинского и Некрасова. Жадно проглатывают статьи одного из новых властителей дум — Лаврова. В них удивительная, потрясающая многих мысль о неоплатном долге интеллигенции перед народом: тот, кто получил образование, получил его за счет народа, который сам пребывает в темноте и нужде, тот, кто овладел специальностью врача или юриста, учителя или агронома, обязан вернуть свой долг крестьянам. Эти мысли заставляли биться многие сердца, звали к действию. Чувство общественного долга у многих молодых революционеров, незнакомых с противоречиями русской деревни, зачастую переходило в идеализацию народа, веру в «мужицкую правду» как в высшую истину.
Известный народник Дебагорий-Мокриевич в своих воспоминаниях удачно описал это восторженное отношение молодежи к крестьянину:
«Вероятно, многим, — писал он, — случалось переживать такое состояние: вот вы давно знакомы с женщиной, не раз встречались с нею, проводили время в ее обществе. И вам она казалась обыкновенным человеком. И вдруг случилось так, что ваше внимание почему-то привлеклось: и та самая улыбка, которая раньше казалась обыкновенной и которую вы сотню раз видели на ее лице, теперь вдруг стала вам представляться прекрасной; глаза ее получили такое выражение, какого вы никогда раньше не замечали, ее голос, жесты, походка, словом, все в ней изменилось и изменилось неизмеримо к лучшему, стало для вас привлекательным. Подобные этому чувства начал я испытывать к мужикам; я знал их с самого детства, но теперь они мне стали представляться не такими, какими я их знал, а какими-то другими, значительно лучшими…»