Конец игры. Известный писатель победил скандальную бабу, неудовлетворенную и завидующую молоденьким девочкам, которые в сто раз прекраснее нее.
Как бы я повела себя, если бы Г. подвергся подобной критике в моем присутствии тем вечером, когда я слушала его молча, сидя среди зрителей в студии. Встала бы инстинктивно на его защиту? Попыталась бы объяснить этой женщине после съемок, что она ошибается и нет, я с ним не по принуждению? Догадалась бы, что именно меня, спрятанную между зрителями, или кого-то еще из моих соратниц по несчастью она пыталась защитить?
Но в тот раз не было никаких нападок, ни одной фальшивой ноты в этом безупречном хорале. Серьезная тематика книги Г. этому не способствовала. Хвалебные песнопения и бокал вина за кулисами. Г. свободно представлял меня всем подряд с нескрываемой гордостью. Еще одна прекрасная возможность подтвердить правдивость его произведений. Девочки-подростки стали неотъемлемой частью его жизни. И никто не выглядел хоть сколько-нибудь шокированным или хотя бы смущенным контрастом между Г. и мной, с моими детскими пухлыми щечками, не тронутыми ни румянами, ни возрастными изменениями.
Оглядываясь назад, я понимаю, сколько мужества понадобилось этой канадской писательнице, чтобы в одиночку противостоять попустительству целой эпохи. Сегодняшнее время сделало свое дело, и этот отрывок из «Апострофов» стал, что называется (хорошо это или плохо), «знаковым» для телевидения.
И уже очень давно Г. не приглашают сниматься в программах о литературе, чтобы бахвалиться соблазненными школьницами.
С начала анонимные письма, затем нависшая над нами обоими угроза СПИДа: все эти сменяющие друг друга трудности упрочили нашу любовь. Прятаться, исчезать, скрываться от назойливых взглядов, кричать в зале суда, что я люблю его больше всего на свете, пока на моего любимого надевают наручники… Умереть в объятиях друг друга, истлевшая кожа на белых костях, и одно только лишь сердце бьется для другого… Жизнь с Г. как никогда стала похожа на роман. Будет ли ее конец трагическим?
Должен же быть – или найтись – какой-то выход. То, о чем говорят даосы. Истинный путь. Важное слово, прекрасный поступок, стойкое чувство, что ты находишься в нужном месте в правильное время. Там, где, если так можно выразиться, находится источник чистой истины.
В четырнадцать лет тебя не должен ждать у выхода из коллежа пятидесятилетний мужчина, ты не можешь жить с ним в отеле, лежать в его постели с половым членом во рту вместо полдника. Все это мне было понятно – несмотря на свои четырнадцать лет, я не была полностью лишена здравого смысла. Из этой противоестественности я в некотором роде создала себе новую личность.
И напротив, когда моя ситуация никого не удивляла, интуиция все же мне подсказывала, что что-то не так.
Много позже, когда психотерапевты, выбиваясь из сил, начнут объяснять мне, что я стала жертвой сексуального хищника, даже тогда мне будет казаться, что осознание этого тоже не может быть «срединным путем»[8] избавления от страданий. Что это не совсем справедливо.
Я все еще испытывала противоречивые чувства.
IV. Освобождение
Поскольку не доказано мне… что поведение маньяка, лишившего детства малолетнюю девочку… не имеет ни цены, ни веса в разрезе вечности… я ничего другого не нахожу для смягчения своих страданий, как унылый и очень местный паллиатив словесного искусства.
Г. писал днем и ночью. Его издатель ждал готовую рукопись к концу месяца. Подобный период его жизни уже был мне знаком. Это была вторая книга, которую он готовился издать с тех пор, как мы познакомились год назад. Лежа на кровати, я обводила взглядом угловатую линию его плеч, склоненных над маленькой пишущей машинкой, вывезенной из квартиры-студии, которую мы были вынуждены покинуть. Его обнаженную идеально гладкую спину. Жилистые мышцы, узкую талию, обернутую в махровое полотенце. Я уже знала, что стройность тела стоит ему дорого. И даже очень. Дважды в год Г. ложился в специализированную швейцарскую клинику, где питался исключительно салатом и злаками, с полным запретом алкоголя и табака, откуда каждый раз возвращался помолодевшим лет на пять.
Такое кокетство никак не укладывалось в образ мужчины, который я создала себе, основываясь на его письмах. Тем не менее я влюбилась именно в это практически лишенное растительности тело, такое стройное и гибкое, такое белое и упругое. Но я предпочла бы не знать всех секретов сохранения его свежести.
Таким же образом я узнала, что Г. страдал настоящей фобией любых видов физических недостатков. Однажды я принимала душ и заметила на коже груди и рук какие-то красные пятна. Я выскочила из ванной комнаты, мокрая и нагишом, чтобы показать ему эти следы. Но, увидев сыпь на моей коже, он ахнул от ужаса, закрыл глаза рукой и, не глядя на меня, сказал:
– Ты вообще зачем мне это показываешь? Ты что, хочешь вызвать у меня отвращение к тебе?
В другой раз, едва вернувшись из коллежа, я уже сидела на его кровати вся в слезах, уставившись на свои туфли. В комнате повисла звенящая тишина. Я имела неосторожность упомянуть имя одноклассника, который пригласил меня на концерт.
– На чей концерт?
– The Cure, это музыка «новой волны». Мне было стыдно, понимаешь. О них знали все, кроме меня.
– О ком?
– О The Cure.
– Вот скажи мне, что можно делать на таком концерте? Только курить косяк и трясти головой как дура? И потом, разве не очевидно, что этот тип пригласил тебя только для того, чтобы облапать в паузах между песнями или, еще хуже, зажать в темном углу и поцеловать. Я надеюсь, ты хотя бы сказала «нет»?
С приближением моих пятнадцати лет Г. вбил себе в голову, что должен контролировать все сферы моей жизни. В какой-то степени он стал моим опекуном. Мне следовало есть поменьше шоколада, чтобы не покрыться прыщами. Следить за фигурой в целом. Бросить курить (я курила как паровоз).
Моя духовность тоже не была оставлена без внимания. Каждый вечер он читал мне Новый Завет, проверял, правильно ли я поняла суть посланий Христа в каждой из притч. Удивлялся моему абсолютному невежеству в этой области. Меня, атеистку, некрещеную, дочь феминистки, сторонницы идей 1968 года, периодически возмущало, как с моими соплеменницами обращались на страницах этой книги, текст которой – помимо женоненавистничества – по большей части казался мне непонятным и состоящим из повторений. Но в целом это открытие не вызвало моего недовольства. Библия в первую очередь была для меня таким же литературным произведением, как и другие. «Нет, – возражал Г., – именно от Нее и произошли все остальные тексты». В перерывах между ласками он еще научил меня произносить полный текст молитвы «Богородице Дево, радуйся» на французском и затем на русском. Я должна была выучить молитву наизусть и читать ее про себя перед сном.
Бог ты мой, чего же он так боялся? Что я попаду в ад вместе с ним?
«Церковь создана для грешников», – говорил он.
Г. уехал на две недели в Швейцарию на свои омолаживающие процедуры. Ключи от гостиничного номера и квартиры-студии он оставил мне. Я могла туда пойти, если захочу. Однажды вечером я решила нарушить табу и открыть запрещенные книги. Я прочла их залпом, словно во сне. Два дня я не высовывала носа наружу.
Порнографическое содержание некоторых отрывков, слегка припорошенное налетом утонченной культуры и стилистическим мастерством, вызывало у меня рвотный рефлекс. Например, я застряла на абзаце, описывающем, как во время путешествия в Манилу Г. отправился на поиски «свежих попок». «Маленькие мальчики одиннадцати-двенадцати лет, которых я привожу в свою постель, весьма пикантны», – писал он после этого.
Я задумалась о тех, кто его читает. Мне вдруг представились отвратительные старикашки – которых я тут же наградила абсолютно отталкивающей внешностью, – возбужденные этим описанием юных тел. Став одной из героинь романов Г., этих его черных записных книжек, может, и я тоже буду объектом рукоблудия его читателей-педофилов?
Если Г. действительно извращенец, о чем мне так часто говорили, абсолютный подонок, который по цене авиабилета на Филиппины устраивает оргии с одиннадцатилетними мальчиками, заглаживая свои поступки обычной покупкой портфеля, неужели все это и меня делает монстром?
Я сразу же попыталась отогнать эту мысль. Но яд уже проник внутрь и начал растекаться по телу.
На часах 8:20. Трижды за эту неделю я не смогла переступить порог коллежа. Вставала, принимала душ, одевалась. Залпом выпивала чай, надевала рюкзак, спускалась вниз по лестнице дома моей матери (Г. пока еще не вернулся). Во дворе дома все шло хорошо. Но на улице становилось хуже. Я боялась взглядов прохожих, боялась столкнуться с кем-то из знакомых, с которыми надо будет заговорить. С соседом, продавцом, одноклассником. Шла, вжимаясь в стены, выбирала самые запутанные маршруты и самые безлюдные улицы. Каждый раз, увидев свое отражение в витрине, я съеживалась и с величайшим трудом заставляла себя двигаться дальше.
Но сегодня я почувствовала себя полной решимости, собранной, сильной. Нет, в этот раз я не поддамся панике. Но как только я оказалась на пороге коллежа, у меня перед глазами развернулась эта картина. Сначала прячущиеся в тени церберы, проверяющие пропуска учеников. Затем десятки спин, толкающих рюкзаками друг друга, стремящихся попасть в этот шумный улей, и неразбериха центрального двора. Кишащий и враждебный рой. Так не пойдет. Я развернулась и пошла обратно по улице по направлению к рынку. Запыхавшаяся, с колотящимся сердцем, вспотевшая так, будто совершила преступление. Виновная и беззащитная.
Убежищем мне служило местное кафе, откуда я не вылезала все то время, которое проводила вне гостиничного номера. В нем я могла сидеть часами, и никто меня не тревожил. Официант был ненавязчив. Он только наблюдал, как я исписываю свой дневник или молча читаю в разношерстной компании немногочисленных завсегдатаев бара. Ни разу не сказал ничего лишнего. Не поинтересовался, почему я не на занятиях. Не предложил заказать еще что-нибудь, кроме чашки кофе и стакана воды, даже если я просиживала три часа подряд в этом прохладном и уединенном помещении, где звуки пинбол-автомата периодически прорывались сквозь позвякивание стаканов и чашек.