Мое дыхание начинает выравниваться. Мне нужно прийти в себя. Отдышаться. Подумать. Принять решение. Попробовала наспех набросать пару фраз в блокноте. На большее меня не хватило. Какая досада – жить с писателем и полностью лишиться вдохновения.
На часах 8:35. В трех улицах отсюда прозвенел звонок. Ученики поднялись по лестнице, расселись по парам, разложили тетради и пеналы. Учитель вошел в класс. Все затихли, пока он проводит перекличку. Дойдя до конца журнала, он произнес мое имя, даже не посмотрев в глубь класса. «Отсутствует, как всегда», – устало сказал он.
После возвращения Г. дверь нашего гостиничного номера начали осаждать экзальтированные особы. Их рыдания доносились с лестничной площадки. Иногда они подсовывали записки под коврик. Однажды вечером он вышел к одной из них и закрыл за собой дверь, чтобы я не слышала разговора. Крики, жестикуляция, затем сдавленные рыдания, шепот. Все хорошо, ему удалось урезонить эту валькирию, умчавшуюся отсюда вниз по лестнице.
Когда я попросила Г. объясниться, он сказал, что это поклонницы, проследившие за ним по улице или каким-то образом сумевшие узнать его адрес, скорее всего, у издателя, который не слишком-то заботился о его спокойствии (нашел на кого все свалить).
Затем он объявил мне, что снова уезжает, на этот раз в Брюссель, куда его пригласили на автограф-сессию и поучаствовать в книжной ярмарке. Я осталась в гостинице, одна, снова. Но спустя два дня, идя по улице с подругой, я заметила его прогуливающимся по противоположному тротуару рука об руку с молоденькой девочкой. Я машинально развернулась в другую сторону, пытаясь отогнать это видение. Этого не может быть. Он в Бельгии, он поклялся.
Я познакомилась с Г. в возрасте тринадцати лет. Любовниками мы стали в мои четырнадцать, теперь мне пятнадцать, и мне не с чем сравнивать, так как других мужчин я не знала. Тем не менее во время наших свиданий я довольно быстро стала замечать постоянные проблемы, возникавшие у Г. с эрекцией, его суетливые попытки ее поддерживать (стоило мне отвернуться, он с остервенением стимулировал себя рукой), все более механический характер наших занятий любовью, тоску, которую они навевали, страх быть подвергнутым малейшей критике, практически полную невозможность разжечь в нем страсть, которая позволила бы не только вырваться из рутины, но и увеличить получаемое мной удовольствие. С тех пор как я прочитала запрещенные книги, в которых автор бахвалился своей коллекцией любовниц и подробностями путешествия в Манилу, какой-то липкий и грязный налет начал омрачать каждую секунду нашей близости, в которой я больше не видела ни малейшего следа любви. Я чувствовала себя униженной и как никогда одинокой.
Однако наша история все еще была уникальной и прекрасной. Чем чаще он мне это повторял, тем больше я верила в ее возвышенный характер. Стокгольмский синдром – это не выдумки. Почему четырнадцатилетняя девочка не может любить мужчину старше ее на тридцать лет? Я сотни раз задавала себе этот вопрос. Не видя, что он изначально был неправильно сформулирован. Следовало задаваться вопросом о природе не моего увлечения, а его.
Все выглядело бы совершенно иначе, если бы в том же возрасте я влюбилась в пятидесятилетнего мужчину, который, презрев все моральные устои, не устоял бы перед моей юностью. Который, имея опыт отношений с женщинами своего возраста в прошлом, не смог бы противостоять внезапно нахлынувшему чувству и в первый и единственный раз в жизни влюбился в девочку-подростка. Да, в этом случае наша история была бы возвышенной. Это было бы правдой, если бы я была той единственной, любовь к которой вынудила его нарушить закон. Если бы вместо этого Г. не прокручивал одну и ту же ситуацию сотни раз в своей жизни. Вероятно, она была бы уникальной и бесконечно романтической, если бы я была уверена, что я первая и единственная, словом, исключительный случай в его личной жизни. Как тут не простить все его прегрешения? Любви все возрасты покорны, это правда.
На самом деле, изучив образ жизни Г., я уже понимала, что в его страсти ко мне не было ничего нового. Она была удручающе банальной, следствием невроза, проявлявшегося в форме неконтролируемой зависимости. Может быть, я была самой юной из соблазненных им в Париже девочек, но в его книгах разворачивались истории и других пятнадцатилетних Лолит (на год старше, но какая разница). И если бы он жил в стране, менее заботящейся о правах несовершеннолетних, мои четырнадцать показались бы ему не столь интересными, как одиннадцать лет маленького мальчика с раскосыми глазами.
Г. был не таким, как все. Его профессией стало заниматься любовью только с невинными девочками и едва оперившимися мальчиками, чтобы в дальнейшем набросать об этом рассказы в своих книгах. Именно это и происходило в тот момент со мной, он завладел моей юностью в сексуальных и литературных целях. Благодаря мне он каждый день утолял запрещенную законом страсть и этой победой вскоре должен был триумфально бравировать в новом романе.
Нет, этот человек руководствовался вовсе не лучшими побуждениями. Он не был хорошим. Он был тем, кем нас всех пугали в детстве: людоедом.
Наша любовь была похожа на такой крепкий сон, что ничто, ни одно из немногих предостережений моих близких, не могло пробудить меня от него. Это был самый извращенный из кошмаров. Насилие, имени которому нет.
Чары рассеялись. Пришло время. Но ни один прекрасный принц так и не пришел мне на помощь, чтобы разрубить джунгли из лиан, все еще удерживавших меня в царстве тьмы. С каждым днем я все больше пробуждалась, открываясь навстречу новой реальности. Реальности, которую все еще не готова была полностью принять – она могла меня раздавить.
Но ни одно из своих сомнений я больше не пыталась скрыть от Г. Все, что я о нем узнала и что он пытался скрыть до сего момента, меня возмущало. Я пыталась понять. Что за удовольствие ему доставляет секс с малолетками в Маниле? И откуда эта потребность спать с десятью девочками одновременно, о чем он хвастался в своем дневнике? Кто же он, наконец, такой на самом деле?
Когда я пыталась добиться ответов, он уклонялся от них и переходил в нападение. Называл меня невыносимой спорщицей.
– А ты, ты-то кто такая со всеми своими вопросами? Современная версия инквизиции? А может, феминистка? Только этого не хватало!
С этих пор Г. ежедневно стал наседать на меня с одним и тем же упреком:
– Ты сошла с ума, не умеешь жить настоящим, как, впрочем, и все женщины. Женщины просто не способны наслаждаться текущим моментом, это заложено у них генах, как говорится. Вы хронически не удовлетворены, вечные заложницы истерии.
И вот уже нежные слова «мое милое дитя» и «моя прелестная школьница» отправлены в небытие.
– Позволь напомнить, мне всего четырнадцать лет, как ты знаешь, и я пока еще не совсем та, кого называют «женщина». Кстати, ты сам-то что знаешь о женщинах? Стоит девочкам дорасти до восемнадцати лет, как ты сразу же теряешь к ним интерес!
Но я пока еще не созрела для словесной дуэли. Была слишком юна и неопытна. По сравнению с ним, писателем и интеллектуалом, мне катастрофически не хватало словарного запаса. Я тогда еще не была знакома с терминами «перверзный нарцисс» и «сексуальный хищник». Не знала, что это человек, для которого другие люди не существуют. Все еще думала, что насилие бывает только физическим. А Г. владел словом как острой шпагой. Одним простым оборотом он мог ранить и добить меня. С ним было невозможно вести бой на равных.
Тем не менее я была уже достаточно взрослой, чтобы разглядеть обманчивость ситуации и понять, что все его клятвы в верности, обещания оставить в моей памяти самые восхитительные воспоминания были не чем иным, как очередной ложью в интересах его творчества и похоти. Теперь я ловила себя на мысли, что ненавижу его за то, что он заточил меня в этом выдуманном мире, о котором писал из книги в книгу, где отвел себе самую лучшую роль. В этой фантасмагории, ограниченной лишь рамками его собственного эго, которая вскоре будет предъявлена широкой публике. Я не могла больше выносить, что недомолвки и ложь стали его религией, а профессию писателя он превратил в алиби, покрывавшее его зависимость. Он больше не мог одурачить меня своей игрой.
Отныне каждое мое слово оборачивалось против меня. Его дневник стал моим злейшим врагом, фильтром, через который Г. пропускал нашу историю, превращая ее в повествование о нездоровой страсти, творцом которой была исключительно я сама. При малейшем намеке на упреки он немедленно хватался за перо: ты увидишь все потом, моя красавица, смотри, хлоп! – твой идеальный портрет в моей черной записной книжке!
Раз уж я взбунтовалась, раз более не испытывала удовольствия от необходимости путаться в его простынях между уроками, то пришла пора избавиться от меня. Силой росчерка пера он превратил «малышку В.» в неуравновешенную девочку, разъедаемую ревностью, врал с три короба. Я, как и другие мои предшественницы, теперь стала не более чем обреченным персонажем, которого он в скором времени сотрет со страниц своего проклятого дневника. Для читателя все это всего лишь слова, литература. Для меня же – начало конца.
Но что стоит жизнь неизвестной девочки-подростка по сравнению с литературным произведением высшего существа?
Да, волшебная сказка подошла к концу, чары рассеялись, и прекрасный принц показал свое истинное лицо.
Вернувшись однажды из коллежа, я не увидела Г. в гостиничном номере. Он брился в ванной комнате. Я поставила свой портфель на стул, села на край матраса. Увидела одну из его черных записных книжек, небрежно брошенную на кровати. Открыла ее на странице, где Г. совсем недавно набросал несколько строк своими бирюзовыми чернилами, которые сами по себе уже стали его фирменным знаком: «16:30. Пошел встретить Натали у лицея. Как только она заметила меня, стоящего на т