ротуаре напротив, ее лицо просияло. На фоне других молодых людей, окружавших ее, она была словно сияющий ангел… Время, проведенное с ней, было прекрасно и божественно, она такая страстная. Я не удивлюсь, если эта девушка в будущем займет на этих страницах более значительное место».
С каждым словом, срывавшимся со страниц и превращавшимся в кишащий хоровод демонов, вселенная вокруг меня рушилась, мебель в комнате превратилась в дымящиеся руины, воздух, наполненный пеплом, невозможно было вдохнуть.
Г. вышел из ванной. Увидел меня, с покрасневшими от слез глазами, вопросительно смотрящую на открытую записную книжку. Побледнел. А затем пришел в ярость:
– Да как ты смеешь устраивать мне сцену, когда я работаю над романом? Ты хоть на секунду задумывалась о напряжении, в каком я сейчас нахожусь? Хоть немного подумала, сколько сил это у меня отнимает, как я сосредоточен на том, что делаю? Ты даже не представляешь, что значит быть художником, творцом. Конечно, я не вкалываю на заводе, но ты не имеешь ни малейшего представления, через что мне приходится проходить, пока я пишу! Все, что ты прочитала, не более чем черновик будущего романа, это не имеет никакого отношения к нам, к тебе.
Такая ложь – это уже слишком. Хотя мне было всего пятнадцать, я не могла не увидеть во всем этом оскорбление своих умственных способностей и полное пренебрежение моей личностью. Это нарушение всех его прекрасных обещаний, проявление его истинной натуры пронзило меня насквозь словно кинжал. Между нами больше не осталось ничего, что стоило бы спасать. Я предана, обманута и брошена на произвол судьбы. И виновата во всем только я сама. Перешагиваю парапет окна, чтобы прыгнуть в пустоту. Он ловит меня в самый последний момент. Я ухожу, хлопнув дверью.
У меня всегда была склонность к бродяжничеству и необъяснимая тяга к бездомным, с которыми я любила поболтать при малейшей возможности. Несколько часов я отрешенно бродила по району в поисках родственной души, человеческого существа, с которым можно поговорить. Под мостом села рядом со стариком в лохмотьях и разразилась рыданиями. Тот слегка приподнял бровь и пробормотал пару слов на незнакомом мне языке. Какое-то время мы молча смотрели на проплывающие мимо баржи, затем я продолжила свой бесцельный путь.
Ноги сами привели меня к роскошному дому, первый этаж которого занимал друг Г., румынский философ, которого он представил мне в самом начале наших отношений как своего наставника.
Перепачканная, со спутанными волосами и следами грязного пота на лице от того, что таскалась по улицам района, где каждая библиотека, каждый тротуар или дерево напоминали мне о Г., я зашла в подъезд. Дрожащая, с грязью под ногтями, взмокшая, должно быть, я была похожа на индейскую женщину, только что родившую под кустом. На ватных ногах, но с бешено колотящимся сердцем поднялась по ступенькам, покрытым темным ковром, позвонила в дверь, густо покраснела, подавила стоящие комом в горле рыдания. Мне открыла невысокая женщина неопределенного возраста. Я сказала ей, что извиняюсь за беспокойство, но мне нужно увидеть ее мужа, если он дома. Мой неопрятный вид привел жену Эмиля в замешательство. «Эмиль, это В., подруга Г.!» – крикнула она и скрылась в коридоре, ведущем на кухню. По раздавшемуся оттуда металлическому позвякиванию стало понятно, что она поставила вскипятить воду, естественно, чтобы заварить чай.
Чоран вошел в комнату, вскинул бровь – еле заметное, но красноречивое проявление удивления, – пригласил сесть. Этого было достаточно, чтобы мои слезы хлынули рекой. Я рыдала как младенец, ищущий свою мать, и печально пыталась утереть рукавом сопли, текущие из носа, когда он протянул мне вышитую салфетку, чтобы я смогла высморкаться.
Безусловное доверие, которое привело меня к нему, сформировалось по множеству причин: его сходство с моим дедом, тоже выходцем из Восточной Европы, седые, зачесанные назад волосы, высоко приподнятые и распадающиеся на обе стороны над макушкой, голубые пронзительные глаза, орлиный нос и режущий слух акцент.
Мне не удалось прочитать ни одну из его книг до конца. Они были короткими, но состояли по большей части из афоризмов, и еще его называли «нигилистом». Хотя в этом отношении он меня точно не разочаровал бы.
– Эмиль, я так больше не могу, – наконец произнесла я, икая и всхлипывая. – Он говорит, что я обезумела, а я точно сойду с ума, если он продолжит в том же духе. Его вранье, исчезновения, все эти бесконечно ломящиеся в дверь девчонки и даже сам гостиничный номер, в котором я чувствую себя пленницей. Мне больше не с кем поговорить. Он отдалил меня от всех моих друзей, от семьи…
– В., – прервал он меня серьезным голосом, – Г. – художник, великий писатель, мир когда-нибудь увидит это. А быть может, и нет, кто знает? Вы любите его, вам необходимо принять его индивидуальность. Г. никогда не изменится. Он оказал вам неимоверную честь, выбрав вас. Ваша миссия состоит в том, чтобы быть рядом с ним на пути созидания, и в том числе быть снисходительной к его причудам. Я знаю, он вас обожает. Но зачастую женщинам не дано понять, в чем нуждается художник. Знаете ли вы, что жена Толстого целыми днями перепечатывала рукописные черновики мужа, безропотно исправляла малейшие из его незначительных ошибок, с полнейшим самоотречением. Жертвенная и самоотверженная, только такую любовь спутница художника обязана дарить своему возлюбленному.
– Но, Эмиль, он постоянно врет мне.
– Ложь – это и есть литература, мой друг! Вы этого не знали?
Я не поверила своим ушам. Неужели это он, философ, мудрец, произносил эти слова?! Он, непререкаемый авторитет, просил девочку, которой едва исполнилось пятнадцать, пренебречь своей жизнью и бросить ее к ногам престарелого извращенца? Раз и навсегда заставить ее замолчать. Вид маленьких пухленьких пальчиков жены Чорана, обхватывающих ручку заварочного чайничка, поглотил целиком мое внимание и задержал поток обвинений, готовых сорваться с губ. Разодетая, с голубоватыми волосами, так подходящими к ее изящной блузке, она молчаливо соглашалась с каждым словом своего мужа. В свое время она была популярной актрисой. Но потом перестала сниматься в кино. Нет смысла гадать, в какой момент это произошло. Единственной разумной мыслью Эмиля, настолько проливающей свет на истинное положение дел, что даже не верилось, было то, что Г. никогда не изменится.
Иногда после уроков я сидела с маленьким мальчиком, сыном маминой соседки. Помогала ему сделать домашнее задание, помыться, готовила ему ужин, немного играла и укладывала спать. Когда его мама ужинала не дома, меня сменял один молодой человек.
Юрию было двадцать два года, он изучал право, играл на саксофоне и все оставшееся время подрабатывал, чтобы оплачивать учебу. Совпадение или нет, но у него тоже были русские корни по линии отца. Мы просто иногда пересекались. Здоровались, перекидывались парой фраз, во всяком случае, поначалу. Но спустя несколько недель я все чаще стала задерживаться перед уходом. Мы все больше сближались.
Однажды вечером мы вместе стояли у окна, наблюдая, как на город опускается ночь. Юрий спросил, есть ли у меня парень. Я решилась довериться ему и, смущаясь, рассказала о ситуации, в которой оказалась. И снова я говорила о себе как о пленнице. В пятнадцать лет я заплутала в лабиринте, будучи не в силах найти свой путь в повседневной жизни, которая теперь сводилась только к бесконечным скандалам и примирениям в постели, единственном месте, где я все еще могла почувствовать себя любимой. Я сходила с ума в те редкие моменты, когда бывала в коллеже, сравнивая себя со сверстниками, которые после уроков благоразумно вернутся домой, послушают пластинки Daho или Depeche Mode, хрустя хлопьями из миски. А в то же самое время я по-прежнему буду удовлетворять похоть человека, который старше моего отца, потому что страх быть брошенной сильнее моего рассудка, и я вбила себе в голову, что только это отклонение от нормы делает меня интересной.
Я подняла глаза на Юрия. Его лицо побагровело от гнева, и ярость, на которую, как мне казалось, он не был способен, исказила его черты. Однако он с невероятной нежностью взял меня за руку и погладил по щеке. «Ты хотя бы понимаешь, как этот тип пользуется тобой и какой вред причиняет тебе? В этом нет твоей вины, только его! И ты не сумасшедшая и не пленница. Тебе всего лишь надо поверить в себя и уйти от него».
Г. догадался, что я ускользаю от него. Чувствовать, что я больше не в его власти, ему было невыносимо – это было заметно. О наших с Юрием разговорах я ему ничего не рассказывала. Впервые в жизни Г. пригласил меня поехать с ним на Филиппины. Он хотел доказать мне, что эта страна вовсе не врата ада, которые он описывал в своих книгах. Больше всего ему хотелось, чтобы мы уехали как можно дальше, он и я, на другой конец света, anywhere out of the world[9]. Чтобы вновь обрести друг друга, влюбиться заново, как в первый раз. Я оторопела. Поездка меня пугала, но все же я неудержимо этого хотела. Возможно, в нелепой надежде, что этот кошмар рассеется, что все вызывающие тошноту подробности, которые можно найти в некоторых его книгах, не более чем фантазия, провокация и бахвальство. Что торговли детьми в Маниле нет и в помине. И никогда не было. В глубине души я прекрасно понимала, что это не так, и поехать с ним было бы полным безумием. А вдруг он предложит мне разделить ложе с одиннадцатилетним мальчиком? К счастью, у моей матери, к которой он обратился с этой бредовой идеей, хватило рассудка, чтобы решительно отказать ему. Я несовершеннолетняя и не могу покинуть страну без ее разрешения. Эти слова сбросили с моих плеч неимоверный груз.
Еще какое-то время Г. продолжал настаивать на расхождении между вымыслом и реальностью, текстом и жизнью, которое я была не способна уловить. Старался запутать следы, сбить с толку то шестое чувство, которое все чаще и чаще позволяло мне ловить его на лжи. Я постепенно открывала для себя масштаб его таланта манипулятора, ту неприступную стену вымысла, которую он способен возвести между нами. Он был выдающимся стратегом, умел просчитывать каждый свой шаг. Вся сила его интеллекта была направлена на утоление страстей и их перенос в книги. Г. управляли только две потребности. Получение удовольствия и писательство.