В этих письмах, которые я читала, дрожа от стыда, Г. освещал события нашей истории, глубоко вдаваясь в подробности (на случай, если она была не в курсе происходящего и будто бы это касалось ее лично). Он не только совершил недопустимое вмешательство в мою личною жизнь, но еще и избрал для этого приторный и печальный тон. Притворившись, что буквально находится на смертном одре, он пытался вызвать в ней жалость и среди прочего вздора писал, что его самое заветное желание – увидеть меня. Будучи тяжело больным, он не мог с миром покинуть эту землю, пока снова не увидит моего дорогого его сердцу лица, ля-ля-ля… Умирающим не отказывают, ля-ля-ля… Поэтому, заклинал ее он, она должна любой ценой передать мне его послания. Только при таком раскладе потакание его прихотям имело смысл.
Далее он сокрушался, что за неимением моего личного адреса вынужден писать на рабочий. Апогей! Еще лицемерно выразил удивление, что я так и не ответила на его письмо (на самом деле больше чем одно), которое он отправил мне по почте некоторое время назад, и предположил, что это связано с нашим недавним переездом.
На самом деле я неоднократно находила на своем рабочем столе письма Г. и регулярно выбрасывала их в мусорную корзину, не читая. Чтобы заставить меня открыть хотя бы одно, он однажды даже попросил кого-то другого подписать конверт, так я не смогла бы узнать его почерк. В любом случае содержание всех этих писем не изменилось за тридцать лет: мое молчание оставалось для него загадкой. Ведь я совершенно определенно должна была сгорать от сожалений при мысли о том, что разрушила столь возвышенный союз и заставила его самого так страдать! Он никогда не простит меня за то, что я его оставила. Ему не за что извиняться. Виновата во всем только я, виновата в том, что покончила с самой красивой историей любви, какую только могли пережить мужчина и девочка-подросток. Но что бы я ни говорила, я есть и останусь навечно его, потому что наша безумная страсть никогда не померкнет в ночи благодаря его книгам.
Мне бросилась в глаза фраза, которую Г. написал в ответ на решительный отказ моей коллеги, литературного директора, выступить в его защиту: «Нет, я никогда не стану частью прошлого В., а она моего».
И снова затаенный гнев, ярость и бессилие.
Он никогда не оставит меня в покое.
Сидя перед экраном своего компьютера, я зарыдала.
В 2013 году Г. с триумфом вернулся на литературную сцену, которая не слишком им интересовалась пару десятков лет. Ему вручили престижную премию Ренодо за новое эссе. Уважаемые мной люди не стеснялись публично, с телевизионных площадок, восхвалять неоспоримый талант этого великого деятеля литературы. Пусть так. Конкретно в этом нет сомнений, это правда. Мой личный опыт не позволял мне объективно оценивать его творчество, которое не вызывало у меня ничего, кроме отвращения. Однако что касается его произведений, хотелось бы, чтобы в первую очередь были услышаны критические замечания, поступавшие последние двадцать лет в адрес его неблаговидных поступков и идей, которые он отстаивал в некоторых своих книгах.
Во время вручения этой премии вспыхнула полемика, увы, очень сдержанная. Всего лишь несколько журналистов (по большей части молодых, принадлежащих не к его и даже не к моему поколению) выступили против присуждения ему этого почетного звания. А Г. в своей речи, произнесенной во время вручения премии, высказал убежденность в том, что она венчает не только одну из его книг, но и весь ансамбль его творческого наследия, что было неправдой.
«Судить о книге, картине, скульптуре, фильму не по их красоте и выразительной силе, но по нравственному или надуманно безнравственному облику уже само по себе невероятная глупость, а если еще и задаться нездоровой идеей составить или подписать петицию, очерняющую прекрасный прием, оказанный людьми со вкусом этому произведению, петицию, чьей единственной целью является причинить вред писателю, художнику, скульптору, кинематографисту, – это чистейшая мерзость», – оборонялся он в прессе.
«Чистейшая мерзость»?
А трахать «свежие попки» за границей на деньги, полученные от продажи авторских прав на описания его похождений со школьницами, чьи фотографии он потом анонимно размещает в интернете без их согласия, – это как называется?
Теперь, когда я сама стала издателем, мне сложно понять, как маститые профессионалы литературного мира могли выпускать в печать тома дневников Г., содержавшие имена, места, даты и другие точные данные, позволявшие идентифицировать его жертв как минимум их ближайшему окружению. Тома, в которых никогда не создавалась даже минимальная дистанция с реально происходившими событиями. Особенно учитывая, что на обложке четко указывалось, что этот текст является дневником автора, а не вымыслом, за которым он мог ловко спрятаться.
Я долго размышляла над этой непостижимой брешью в юридическом пространстве, к слову, весьма тонко устроенному, и нашла этому только одно объяснение. Если сексуальные отношения между взрослыми и несовершеннолетними младше пятнадцати лет запрещены законом, почему общество с такой терпимостью относится к ним, когда речь идет о представителях элиты: фотографах, писателях, кинематографистах, художниках? Надо полагать, что творческая личность принадлежит к особой касте, это высшее существо, которого мы наделяем аурой всемогущества только на основании его умения создавать оригинальное и провокационное произведение. Своего рода представитель аристократии, наделенный исключительными привилегиями, которого нельзя судить, а лишь пребывать от него в слепом изумлении.
Любой другой человек, который решит, например, опубликовать в социальных сетях описание своих похождений с филиппинскими подростками или похвастаться коллекцией четырнадцатилетних любовниц, будет иметь дело с законом и сразу же признается преступником.
Помимо творческих деятелей только священники имеют такую степень безнаказанности.
Разве литература может быть всему оправданием?
Я дважды пересекалась с молодой женщиной, чье имя обнаружила в небезызвестной черной записной книжке Г. Натали была одним из трофеев Г., которые он не переставал коллекционировать, когда мы были с ним в отношениях, несмотря на все свои обещания.
Первая встреча произошла в пивном баре, завсегдатаем которого был Г. На его имя там всегда был зарезервирован столик, и он приводил меня туда ужинать от силы за пару месяцев до того. Я зашла туда поздно вечером, чтобы купить сигарет, встретить там Г. в это время было практически невозможно, он слишком зануден для этого. К сожалению, я ошиблась. Я сразу же заметила его и юную девушку, сидевшую напротив. Меня поразили сияние и свежесть ее лица. Внезапно я почувствовала, что постарела. Мне не было и шестнадцати. Мы расстались меньше года назад.
Спустя пять лет (мне было около двадцати одного) я шла вниз по бульвару Сен-Мишель после занятий в Сорбонне, когда меня окликнули, несколько раз прокричав мое имя с тротуара напротив. Я обернулась и не сразу узнала молодую женщину, махавшую мне рукой. Она перебежала улицу, уворачиваясь от машин, сказала, что ее зовут Натали, и, немного смущаясь, напомнила мне ту короткую и мучительную встречу, произошедшую однажды вечером в прокуренном парижском баре, где Г. имел наглость поприветствовать меня победоносной улыбкой. Спросила, есть ли у меня время на чашечку кофе. Мне не особо хотелось иметь с ней дело, но меня заинтересовала одна вещь: ее лицо потеряло сияние, так ранившее меня тогда, создававшее впечатление, что моя юность была похищена ею. Это могло бы потешить мое самолюбие и дать мне почувствовать себя отомщенной. Ведь нужно было набраться недюжинной наглости, чтобы рискнуть подойти ко мне вот так, прямо на улице, и это после того, как пять лет назад она стала любовницей Г. параллельно со мной. Основное, что я отметила про себя, – это то, что выглядела она не очень хорошо. Ее лицо было искажено тревогой.
Несмотря на ее возбуждение и взволнованный вид, я улыбнулась и согласилась немного поболтать. Мы сели, и на меня обрушился поток слов. Натали рассказала о своем детстве, распавшейся семье, бросившем ее отце. Как тут не узнать себя? Тот же сценарий. Такое же страдание лилось из ее уст. Затем она рассказала мне, сколько зла ей причинил Г., о его уловках, чтобы изолировать ее от семьи, друзей, всего, из чего состояла жизнь юной девочки. Напомнила мне, как Г. занимался любовью, механически и однообразно. Несчастная малышка, которая, как и я, спутала любовь с сексом. Я поддалась ее настроению, вспомнила все, каждую деталь. С каждым новым ее словом я все больше дрожала от нетерпения тоже в подробностях рассказать, до какой степени воспоминания об этом опыте продолжают ранить меня.
Натали без конца говорила, извинялась, кусала губу, нервно смеялась. Если бы Г. стал свидетелем этой встречи, он, несомненно, был бы в ужасе, ведь он всегда старался не допустить малейшей возможности контакта между своими любовницами. Вероятно, опасаясь обнаружить себя посреди разъяренной толпы, объединенной жаждой мести.
У нас обеих появилось чувство, что мы нарушаем запрет. Что же нас так глубоко связывало, сближало? Острая потребность довериться тому, кто сможет нас понять. И действительно, мне самой становилось легче от этого неожиданного чувства единения с девушкой, которая несколько лет назад была не более чем одной из соперниц.
В этом новом для нас порыве женской солидарности мы старались утешить друг друга: это время осталось далеко позади, мы можем даже посмеяться над ним, без ревности, страданий и отчаяния.
– Говорил, что он ас из асов, лучший в мире любовник, каким же он был напыщенным на самом деле!
Нас охватил приступ дикого хохота. И вдруг лицо Натали снова стало расслабленным и сияющим. Таким, какое поразило меня пять лет назад.
А потом всплыла Манила, маленькие мальчики.
– Ты думаешь, он все-таки гомосексуалист? Или педофил? – спросила меня Натали.