[2]. Именно тогда, когда ему удавалось ускользнуть от внимания своих сотрудников, чтобы встретиться на пару часов с мамой и уединиться с ней в дальней комнате. Однажды он даже сделал ей замечание: «Твоя дочь шатается без дела. Ты могла бы записать ее в какие-нибудь кружки вместо того, чтобы позволять торчать перед экраном весь день!»
В этот раз он появился под конец дня. Я уже привыкла к его внезапным неурочным визитам, и они меня больше не выводили из себя, но меньше всего на свете я представляла такого мужчину на лыжах. После ужина я отправилась спать, оставив взрослых вести их туманные разговоры. Как обычно, прочитала несколько страниц книги, а затем начала погружаться в сон, мои уставшие мышцы внезапно стали легче хлопьев снега, я парила, снова скользила по нетронутым склонам, пока сон уносил меня прочь.
Меня разбудили вздохи, шевеление тел и шуршание простыней, затем шепот, в котором я распознала мамины интонации и, с ужасом, более властные нотки мужчины с усами. «Повернись», – моему внезапно обострившемуся слуху удалось различить только этот обрывок фразы.
Я могла бы заткнуть уши или слегка кашлянуть, чтобы дать понять, что проснулась. Но была не в силах даже пошевелиться все то время, пока продолжалась эта возня, пытаясь замедлить ритм дыхания и молясь, чтобы стук моего сердца не был слышен в другом конце комнаты, погруженной в тревожный полумрак.
Следующие летние каникулы я провела в Бретани, в доме одноклассника, который вскоре станет моим лучшим другом. К нам на несколько дней присоединилась его двоюродная сестра, чуть старше нас. Спали мы в одной из таких комнат, где есть двухъярусные кровати, шатры и потайные закутки. Едва взрослые выходили из спальни после последнего поцелуя перед сном, как только закрывалась дверь, под нашими шатрами из старых клетчатых пледов начинались фривольные, хотя еще вполне невинные игры. Мы запасались реквизитом, который казался нам чрезвычайно эротическим (перьями, кусочками ткани вроде бархата или атласа, оторванными от старых кукол, карнавальными масками, веревочками…). Один из нас добровольно становился пленником, а двое других принимались поглаживать беспомощную жертву, у которой чаще всего были завязаны глаза и связаны руки, задрана ночная рубашка или приспущены пижамные штаны, этими предметами, надежно спрятанными днем под нашими матрасами. Мы наслаждались этими дивными легкими прикосновениями и порой осмеливались украдкой прикоснуться губами, пока еще через ткань, к соску или гладкому лобку.
Наутро мы не чувствовали ни тени стеснения: память об этих ночных забавах растворялась во сне, мы все так же ссорились и все с той же непосредственностью резвились на природе. После просмотра фильма «Запрещенные игры» в программе Cinéclub мы как одержимые увлеклись созданием кладбищ животных: кротов, птиц или насекомых. Эрос и Танатос рука об руку.
Я и мой одноклассник Жюльен еще много лет так играли то у меня, то у него. Днем ссорились в пух и прах, как брат с сестрой. Вечером, в сумраке спальни, на детских матрасах, положенных на пол, магнетическое притяжение действовало как чары, превращавшие нас в ненасытных распутников.
Вечером наши тела стремились друг к другу в поиске наивысшего наслаждения, которого пока не получали, но сам поиск уже являлся достаточной причиной, чтобы раз за разом вслепую повторять одни и те же манипуляции, поначалу неумелые и едва ощутимые, но с течением времени все более уверенные. Мы в совершенстве владели искусством невероятной гибкости, поэтому в изобретении новых нестандартных телодвижений наше воображение ничем не было ограничено. Желанной на интуитивном уровне высшей степени наслаждения мы никогда не достигали, все же наши тела мы изучили еще слишком поверхностно. Но в течение долгих минут нам удавалось балансировать на грани его получения, наблюдая за воздействием каждой ласки на другого, испытывая смутное, полное страхов желание, чтобы внезапно произошло что-то, чего никогда не случалось.
Переход в коллеж положил конец нашей беззаботности. Однажды красная липкая жидкость потекла у меня между ног. Мама сказала: «Ну вот, ты стала женщиной». С тех пор как ушел отец, я безнадежно пыталась поймать на себе взгляды мужчин. Все напрасно. Я страшная. Во мне нет ничегошеньки привлекательного. Не то что Азья, такая красивая, что парни свистят ей вслед.
Мы с Жюльеном недавно отпраздновали двенадцатилетие. Хотя наши дерзкие вечерние игры и начинались с томных поцелуев, это взаимодействие так и не переросло в любовь. В повседневной жизни мы не проявляли друг к другу ни капли нежности, ни знака внимания. Никогда не держались за руки, что выглядело бы более целомудренно, чем то, что мы вытворяли ночью под сенью наших альковов из гусиного пуха. Мы были всем, кроме «жениха и невесты», как нас называли родители.
В коллеже Жюльен начал отдаляться. Лишь изредка мы встречались у него или у меня дома, до этого неделями пребывая в неведении друг о друге. Жюльен рассказывал мне то об одной, то о другой девушке, в которую он влюблялся. Я слушала его, стараясь не показывать своего отчаяния. Надо полагать, я никому не нравилась. Слишком высокая, слишком плоская, волосы, постоянно падающие на лицо, однажды один парень даже обозвал меня жабой прямо на перемене. Азья переехала на новое место очень далеко от нашего дома. Как все девочки моего возраста, я купила тетрадь и начала вести дневник. И к тому моменту, как отрочество положило на мое плечо свою тяжелую ладонь, я не чувствовала ничего, кроме всепоглощающего одиночества.
В довершение всех бед маленькое издательство, находившееся на первом этаже, закрылось. Чтобы свести концы с концами, мама начала редактировать путеводители. Часами сидела дома, склонившись над километрами страниц, которые она просматривала. Пришло время считать каждый грош. Выключать везде свет, не транжирить. Вечеринки стали реже, все меньше друзей приходило поиграть на пианино и погорланить песни. Некогда такая красивая мама зачахла, замкнулась в себе, стала много пить, часами сидеть перед телевизором, набрала вес, запустила себя. Ей было слишком плохо, чтобы увидеть, что ее отшельничество я переносила так же тяжело, как и она.
Сгинувший отец, чей уход оставил в моей жизни бездонную пустоту. Огромный интерес к чтению. Немного ранее половое созревание. А главное – острая потребность в том, чтобы на меня обращали внимание.
Итак, все необходимые условия созданы.
II. Добыча
Согласие:Моральный аспект. Добровольно принятое решение, означающее всеобъемлющую готовность принять или совершить что-либо.
Юридический аспект. Разрешение на вступление в брак, выданное несовершеннолетнему лицу родителями или опекуном.
Однажды вечером мама затащила меня на ужин, куда были приглашены несколько представителей литературного мира. Поначалу я наотрез отказалась идти. Общество ее друзей тяготило меня не меньше, чем компания моих одноклассников, которых я все чаще и чаще избегала. В свои тринадцать лет я стала абсолютным мизантропом. Она настаивала, злилась, использовала эмоциональный шантаж, говорила, что мне пора уже перестать прозябать в одиночестве с книгами, и вообще, что такого мне сделали ее друзья, что я не желаю их больше видеть? Наконец я сдалась.
Он сидел за столом, откинувшись на спинку стула. Представительный. Привлекательный мужчина неопределенного возраста с абсолютно лысой, но очень ухоженной головой, что придавало ему начальственный вид. Он украдкой следил за каждым моим движением и, когда я осмелилась повернуться к нему, одарил меня улыбкой, которую я тотчас же приняла за отеческую, ибо это была улыбка мужчины, а отца у меня больше не было. Этот писатель, о чем я быстро догадалась, при помощи удачных реплик и всегда к месту упомянутых цитат умел очаровать публику и знал как свои пять пальцев все тонкости званых ужинов. Стоило ему открыть рот, как отовсюду раздавался смех, но свой взгляд, веселый и интригующий, он задерживал только на мне. Ни один мужчина еще никогда так не смотрел на меня.
Я мимоходом услышала его имя, чье славянское звучание тут же разожгло мое любопытство. Это не более чем совпадение, но фамилией и четвертью моих кровей я обязана Богемии, родине Кафки, чью повесть «Превращение» только что с упоением дочитала. А романы Достоевского в тот период своей юности я считала недосягаемой вершиной литературного творчества. Русское отчество, сухопарое телосложение буддийского монаха, нереально голубые глаза – большего и не требовалось, чтобы завладеть моим вниманием.
На таких застольях, куда бывала приглашена моя мать, я обычно дремала, полулежа в соседней комнате, убаюканная гулом голосов, доносившимся до моего рассеянного, хотя в обычной жизни очень острого слуха. В этот вечер я захватила с собой книгу и после основного блюда скрылась в небольшой гостиной, выходящей в столовую, где уже подавали сыр (бесконечная череда блюд, сменявших друг друга, с не менее бесконечным количеством интервалов). Там, склонившись над страницами книги и будучи не в силах разобрать текст и сосредоточиться, я каждую секунду ощущала скользивший по моей щеке взгляд Г., сидевшего в другом конце комнаты. Звук его сипловатого голоса, ни мужского, ни женского, пронизывал меня словно чары, как колдовство. Казалось, каждое изменение интонации, каждое слово было обращено ко мне. Неужели я одна это замечала?
Сила воздействия этого мужчины была совершенно неземной.
Настало время уходить. Миг, о котором я боялась даже мечтать, смущение, когда впервые в жизни чувствуешь себя желанной, – все это должно было скоро закончиться. Через несколько минут мы попрощаемся, и я больше никогда о нем не услышу. Но, надевая пальто, я заметила, как мама заигрывает с обворожительным Г., и казалось, он тоже поддерживает эту игру. Я была поражена. Ну конечно, как я могла вообразить, что такой мужчина может заинтересоваться мной, обычным подростком, страшным как жаба? Г. и мама перебросились еще парой слов, она смеялась, польщенная его вниманием, и внезапно обратилась ко мне: