– Перестань, ты совсем озабоченный!
– Ну ладно, а вот я, представь себе, одержал одну победу, когда был в твоем возрасте! Ты знаешь, что я был чемпионом по верховой езде? Отлично! Так вот однажды…
– Меня это не интересует! Это мое сочинение!
Г. нахмурился, а затем откинулся на подушки в изголовье кровати.
– Хорошо, как хочешь. Тогда я немного почитаю, раз моя юность тебя не интересует…
Я смутилась и наклонилась к нему, чтобы сгладить неловкость поцелуем.
– Ну конечно же, твоя жизнь меня интересует, мне любопытно все, что с тобой связано, ты это прекрасно знаешь…
Г. резко выпрямился.
– Правда, а давай я тебе расскажу? И одновременно будем записывать?
– Ты невыносим! Как ребенок! В любом случае моя учительница тут же догадается, что это сочинение писала не я.
– Нет, мы напишем все в женском роде и твоими словами, она ни о чем не догадается.
И вот, склонившись над двойным листочком в крупную голубую клетку с полями, очерченными тонкой красной линией, я начала писать под диктовку Г. своим мелким, убористым, неизменно старательным почерком историю девочки, которая в чрезвычайно сложном заезде сумела за несколько минут перепрыгнуть на лошади десять барьеров, не только не уронив, но даже не задев ни одну из планок. Она гордо восседала на своем скакуне под бурные овации толпы зрителей, пораженных ее мастерством, элегантностью и точностью движений. Вместе с тем я открыла для себя массу новых терминов, значение которых мне приходилось постепенно узнавать у него. И это принимая во внимание тот факт, что на лошадь я садилась только один раз за всю свою короткую жизнь, после чего незамедлительно оказалась в кабинете врача, покрывшись сыпью, кашляя и плача от отека, от которого раздулось мое покрасневшее лицо.
На следующий день я, смущаясь, вручила сочинение учительнице по французскому языку. Через неделю, раздавая тетради обратно, она воскликнула (всерьез или нет, я этого уже никогда не узнаю): «На этой неделе вы превзошли саму себя, В.! 19 из 20 баллов, нет слов, это лучшее сочинение в классе. Остальные, послушайте меня внимательно, я раздам вам работу вашей одноклассницы и прошу внимательно ее прочитать. И мотайте себе на ус! Надеюсь, вас это не смутит, В., тем более что ваши друзья наконец узнают, какая вы искусная наездница!»
Процесс поглощения начался именно так, ненавязчиво.
Впоследствии Г. никогда больше не интересовался моим дневником, не побуждал меня писать, не помогал найти свой путь.
Писателем был он.
Реакция моих весьма немногочисленных друзей на Г. обескураживала. Мальчики испытывали к нему животную неприязнь, что Г. более чем устраивало, ибо он не испытывал ни малейшего желания с ними познакомиться. Мальчиков он предпочитал молоденьких, максимум двенадцати лет от роду, что я в скором времени и обнаружила. Все остальные являлись уже не объектами удовольствия, а соперниками.
Девочки, напротив, только и мечтали с ним познакомиться. Одна из них однажды спросила меня, может ли она почитать ему рассказ, который недавно написала. Мнение «профессионала» бесценно. Подростки моего поколения были гораздо более раскованными, чем представляли себе их родители. Факт, который не мог не радовать Г.
Однажды я, как обычно, опоздала в коллеж, пришла, когда уже начался урок пения и все стоя пели хором. Маленький, свернутый в четыре раза листочек бумаги приземлился на мой стол рядом с пеналом. Я его развернула и прочитала: «Ты рогоносица». Двое весельчаков гримасничали, приставляли указательные пальцы к голове и шевелили этими рожками. Урок окончился, и когда все ученики столпились на выходе у двери, я постаралась улизнуть, но один из шутников прижался ко мне вплотную и прошептал на ухо: «Я видел твоего старикашку в автобусе, он обнимал другую девочку». Я содрогнулась, но вида постаралась не подать. В завершение парень бросил мне в лицо: «Мой отец сказал, что это был мерзкий педофил». Это слово я, конечно, уже слышала, но не придавала ему значения. Впервые в жизни оно пронзило меня насквозь. Прежде всего потому, что адресовано оно было мужчине, которого я любила, и делало его преступником. К тому же по тону, с каким оно было произнесено этим парнем, презрению, исходившему от него, я догадалась, что он уже записал меня в число не жертв, но соучастников.
Г. впал в бешенство, когда я сказала ему, что некоторые люди из моего окружения считают его «профессионалом сферы сексуальных услуг». Это выражение приводило меня в замешательство. Искренность его любви не вызывала у меня никаких сомнений. Я постепенно начала читать некоторые из его книг. Те, которые он мне порекомендовал. Самые разумные, тот самый, только что вышедший философский словарь, несколько романов, не все, самые скандальные из них он открывать не советовал. Положив руку на сердце, с силой убеждения, достойной лучших политиков, он клялся, что все эти произведения не имеют более никакого отношения к мужчине, которым он стал теперь благодаря мне. К тому же больше всего на свете он боялся, что некоторые страницы могут повергнуть меня в шок. В общем, изображал из себя маленького невинного агнца.
Я долгое время соблюдала этот запрет. И все же две из его книг возвышались на полке рядом с кроватью. Их названия словно глумились надо мной каждый раз, когда мой взгляд падал на них. Но такова участь жены Синей Бороды, я не сдержала слово. Скорее всего, потому, что рядом со мной никогда не было и тени сестры, способной удержать от неверного шага, если вдруг меня посетит мысль нарушить запрет.
Когда до моих ушей доходили самые худшие обвинения в его адрес, бесконечная наивность заставляла меня верить, что художественный вымысел Г. – это всего лишь пародия на него, что его книги не более чем лицедейское преувеличение собственного образа, что он принижает и обезображивает себя, провоцируя читателя, как герой романа, на которого навешивают ярлык. Словно современная версия портрета Дориана Грея, его произведения стали вместилищем всех его грехов, что позволило ему вернуться к жизни прежней, непорочной, спокойной и чистой.
И разве мог он быть плохим, если я его любила? Благодаря ему я больше не была маленькой одинокой девочкой, ждущей своего папу в ресторане. Благодаря ему я наконец существовала.
Нехватка, нехватка любви схожа с жаждой, которую утоляешь всем подряд, с ломкой наркомана, который не смотрит на качество проданного ему товара и вкалывает смертельную дозу, будучи уверенным, что делает себе лучше. С облегчением, благодарностью и блаженством.
С самого начала наших отношений мы общались посредством писем, как во времена «Опасных связей», в чем я наивно уверяла себя. Г. сразу же настоял на использовании именно этого способа связи в первую очередь, конечно, потому, что он писатель, но и, естественно, из соображений безопасности, чтобы защитить нашу любовь от посторонних глаз и ушей. Я не видела в этом ничего дурного, мне самой больше нравилось писать, чем говорить. Это был естественный способ самовыражения для меня, такой сдержанной с одноклассниками, неспособной произнести речь перед людьми, выступить, непригодной для любых видов театральной или артистической деятельности, предполагающей появление перед публикой. Интернета и мобильных тогда еще не существовало. А телефон, этот заурядный предмет, лишенный какой-либо поэтичности, не вызывал у Г. ничего, кроме презрения. Я держала в старой картонной коробочке заботливо перетянутую лентой стопку пламенных признаний в любви, которые он отправлял мне, когда не мог прийти или мы не виделись несколько дней. Мои он хранил так же бережно, я это знала. Но, погрузившись в некоторые из его книг (причем не самые скабрезные из них), я обнаружила, что все эти эпистолярные излияния чувств были предназначены далеко не мне одной.
В частности, в двух книгах рассказывалось о его беспорядочных связях с целой вереницей молоденьких девочек, которым он, вероятно, был не в состоянии отказать во внимании. Все эти любовницы были весьма требовательными, и довольно быстро, не представляя, как выпутаться из этой ситуации, он с ловкостью акробата начинал жонглировать все более и более изощренными небылицами, чтобы в один день суметь назначить два, три, а порой и четыре свидания.
Г. не единственный, кто не стеснялся включать в свои книги письма соблазненных им девушек, но все они удивительным образом похожи одно на другое. По своему стилю, восторженности и даже словарному составу они словно сливаются в единый ансамбль на все времена, в котором можно услышать далекий голос идеальной девушки, сотканной из многих других. Каждое из них повествует о любви такой же возвышенной, как у Элоизы и Абеляра, такой же страстной, как у Вальмонта и Турвель. Кажется, что читаешь наивную старомодную прозу влюбленных барышень из другого века. Это не слова современных девчонок, это универсальные и неподвластные времени обороты любовной эпистолярной литературы. Г. выдыхал их нам в тиши и вдохнул в наш лексикон. Лишил нас своих собственных слов.
Мои письма ничем от них не отличались. Неужели все молоденькие «склонные к литературе» девушки от четырнадцати до девятнадцати лет пишут в подобной одинаковой манере? Или и на меня оказал влияние этот стиль, весьма типичный для любовных писем, некоторое количество которых я прочитала в книгах Г.? Я больше склоняюсь к мысли о некоем подспудно навязанном «техническом задании», которого я инстинктивно придерживалась.
Оглядываясь назад, я теперь понимаю, что мне морочили голову: словно фетишист, Г. из книги в книгу вставлял письма юных цветущих девушек, что позволило ему создать свой образ обольстителя. И что более опасно, они же стали залогом того, что он не такой монстр, как о нем говорят. Все эти признания убедительно свидетельствовали о том, что его любили, и даже больше, что он тоже умел любить. Такой лицемерный прием для введения в заблуждение не только его юных любовниц, но и читателей. В итоге я догадалась об истинном назначении десятков писем, которые он без устали строчил мне с самой первой нашей встречи. Поскольку в Г. любовь к подросткам успешно сочеталась с писательским призванием и мастерством психологического давления, этого было достаточно, чтобы подтолкнуть интересующую его нимфетку письменно подтвердить, что ее переполняют чувства. Письмо оставляет следы, на нег