– Ты тоже комсомолка? – спросил он Ксеню.
– Нет!
– Тебя тоже заставляли вступать в комсомол?
– Нет, у нас никого не заставляли. Кто хотел, тот туда и вступал, – отвечала Ксеня, смущённо уставившись в пол. – А я не хотела…
Меня злило, что этот мужчина, который ещё совсем недавно назывался товарищем, делал вид, будто не знает, как у нас принимают в комсомол. Всё он знал! Но вот напялил немецкую форму, называется господином и получил власть над людьми.
– Комсомолка? – спросил он у меня.
– Да.
– Тебя заставляли вступать в комсомол?
– Нет, я вступила туда сама, – ответила я, глядя ему прямо в глаза.
– Смелая, – он хмыкнул и неловко отвёл глаза в сторону. – Врать не умеешь, да?
– Да.
Он вздохнул и крикнул в коридор:
– Господин Нечуйбаба!
Вошёл молоденький полицай и услужливо ему поклонился.
– Принесите со склада две пары ботинок, – сказал ему комендант. – Надо вот этих двух девушек обуть. Вишь, в тапках на босу ногу ходят…
Пока Нечуйбаба бегал за ботинками, он выписал моим спутницам пропуска. И Дуня, и Ксеня не знали, как и отблагодарить его. А он, разулыбавшись, принялся разглагольствовать:
– Красная армия разбита. Остатки бегут в Сибирь, но непобедимая немецкая армия настигнет их и там. Мы утопим всех жидобольшевиков в Волге. Советской власти больше никогда не будет. А вот эти ботинки остались на красных складах, – он кивнул на вошедшего в кабинет Нечуйбабу, который держал пару ботинок из жёлтой юфти.
Как я увидела эти ботинки, так будто застучала в мозгу моя блочковая машина: тах-тах-тах! Считай, каждую пару солдатских ботинок я держала в своих руках. И перед глазами возник тот плакат: «Каждая лишняя пара обуви – это лишняя пуля по врагу».
– Обувайтесь, идите домой, – сказал комендант девушкам. – Вы ещё послужите новому порядку!
Когда они ушли, он, откашлявшись, многозначительно сказал:
– А с тобой, гражданка, будет говорить немецкий комендант. Он прибудет через три дня, так что придётся тебе задержаться.
Нечуйбаба вывел меня из управы. Мы прошли несколько домов и завернули во двор, где стояла хата на две половины. Полицай постучал в окошко и что-то тихо прошептал на ухо выглянувшей женщины.
– Идите у хату! – сказала она мне. – Постель тут чистая, не брезгуйте. Располагайтесь, як у ридной хате…
– Тетя, мне бы теплой водички. Хочу умыться с дороги, – попросила я.
Хозяйка принесла таз с водой, угостила меня тарелкой каши и чаем. Увидев постиранные чулки и бинты, которые я развесила на печи, она покачала головой:
– Ой, бедовая дивчина! Далече ли тебе идти?
– Ещё сто двадцать километров…
– Совсем ног лишишься.
Она говорила на том русско-украинском диалекте, который использовался и в моём родном селе. Я ей об этом сказала, но женщина ничего не ответила и ушла на свою половину.
Я проснулась ночью. На хозяйкиной половине, видно, шла гулянка: громко и разом разговаривали женщины и мужчины, взвизгивала расстроенная гармошка, хриплый голос пытался вывести: «Утомленное солнце тихо с морем прощалось…»
Утром я долго не могла подняться. Сквозь тяжёлую дрёму слышала, как тихо зашла хозяйка, поставила на табурет у кровати крынку молока с куском белого хлеба. Постояла, громко вздохнула и вышла.
Спустя час, а может, и больше хозяйка снова скрипнула дверью:
– Ты что ж, дивчина, всё ляжишь? И не ела ещё! Вставай, вот вода, умойся…
В комнате было темно. Хозяйка почему-то не открывала ставни. Сквозь их щели пробивались столбики яркого света.
– Не могли бы вы, тётя, открыть ставни? – попросила я. – Душно мне…
– Ставни? – она глянула на меня острыми глазами, о чём-то подумала. – Ставни… Не велено… Но ладно, одну половину открою…
Видимо, она боялась, что я убегу и ей влетит от коменданта. Но куда бы я побежала днём, на виду у всего села?
Однако вечером она сама мне предложила:
– Уноси, девка, ноги. Я на ночь ставни не закрою. Куда хочешь, туда и беги. Как приедет немецкий комендант, так тебя и повесят. Он комсомолок не любит…
– Повесят? За что? – удивилась я. – Только за то, что не соврала в отличие от своих подруг?
А сама, между прочим, думаю: вот дёрнул же чёрт за язык… Геройство? Глупость! Так мне и надо, если голова дурная, – пусть вешают, гады окаянные! Только обидно, что ничего, ничего не сделала, чтобы хоть как-то отомстить фашистам. Жаль, что мама так ничего и не узнает обо мне…
– Что задумалась? – спросила хозяйка. – Или не веришь мне?
– Не могу я бежать, – отвечаю. – Мой паспорт у коменданта остался. Как я без него буду?
– Чёрт с ним, с паспортом. Если наши вернутся, скажешь: потеряла, – новый выпишут.
– Нет, не могу я оставить свой паспорт врагам. Они могут его использовать в своих коварных целях. И будет на мне всю жизнь лежать чёрное, несмываемое пятно позора.
– Тю-ю! А что, если они и тебя повесят, и твой паспорт используют?
– А я этого знать не буду. И не будет меня мучить совесть…
– О, це девка! Так говоришь, будто газету вслух читаешь, – неодобрительно покачала головой хозяйка. – Задурили тебе голову всей этой агитацией…
– Что?
– А ничего!
Хозяйка больше не заговаривала со мной о побеге. На третий день щелкнул ключ в замке, звякнула накладка, отворилась дверь. Нечуйбаба молча поманил меня пальцем на улицу.
В управе сидел всё тот же русский комендант. Он с нескрываемым любопытством посмотрел на меня и хмуро спросил:
– Что, не удалось сбежать?
– Я себя виноватой не считаю, – ответила я.
– Ладно, – он взял со стола мой паспорт, покачал его за уголок, как бы взвешивая, и протянул мне:
– Возьми свой документ. Тебя и дома успеют на виселицу вздёрнуть. Вот пропуск на переправу. Иди!
Я уже была учёная и потому ничем не выдала своего волнения. Вот он, мой дорогой документ!
– Спасибо, до свиданья! – неторопливо, с достоинством сказала я. Полицай смотрел мне в спину. Я чувствовала его тяжелый, обжигающий взгляд, но так и не повернула головы. А самой хотелось поскорее вылететь из этой клетки, я боялась, что Нечуйбаба снова возьмёт меня за плечи и посадит под замок.
Когда я вышла к Днепру, то не узнала его. Он обмелел. Старик-лодочник переправил меня на песчаную косу, с которой до берега было проложено что-то вроде тротуара. Где вода доходит по щиколотки, где – чуть выше.
Я вскрикнула, увидев нашего солдата: он лежал лицом вниз, шинель в темной воде вздулась. А чуть подальше – ещё и ещё убитые солдаты, и все они лежали головами на запад… Грудью стояли за Днепр и упали, сражённые, на его песчаное дно.
От станции Кудашево я свернула на село Покровку. На его краю стояла новая, может быть, перед самой войной построенная хата. Во дворе я увидела старика. Он тянул к сараю упирающегося телёнка. Мимо него просеменила низенькая, полная бабулька. Как она напомнила мне маму, столь же быструю в ходьбе!
– Здравствуйте, дедулёя! – сказала я. – Можно у вас переночевать?
Старик, занятый телёнком, ничего не слышит. Может, он глуховат?
– Дедуля, позвольте у вас переночевать, – сказала я громче.
– А? Переночевать? Не знаю… Иди к моей старухе…
Теленок, оттопырив хвост, взбрыкнул копытами и потащил деда к забору.
– Давайте, деда, я вам помогу, – предложила я. – Ишь, какой бычок строптивый!
– А? Спроси у старухи…
Я поднялась на крыльцо, нажала щеколду, а дверь не отворяется. Постучала – никто не отвечает. Я сильнее стукнула.
Скрипнула внутренняя дверь, щёлкнул засов и в щёлку на меня глянула старушка.
– Пожалуйста, пустите на одну ночку на постой…
– Чего ломишься? – закричала старушка. – Черти вас тут носят… Нет у меня для вас места…
– Бабушка, весь день иду… Устала… Ноги гудят… Я вас не побеспокою, лягу на полу…
Старушка, однако, резко прихлопнула дверь, накинула изнутри крючок и заворчала:
– Коммунисты! Комсомольцы! У, проклятые! Вот и на вас пришла погибель, слава Богу… Ох, долго мы ждали своего часа и дождались…
– Что вам плохого сделала советская власть?
– Нечего тут пропаганду разводить! Не пущу я тебя… Иди вон через дорогу, там у Катьки весь ваш сброд собирается.
Ничего я не ответила злобной старушонке. Заковыляла к Катьке.
– Не удивляйтесь, – сказала Катерина. – Это не люди, а змеи. Они встречали немцев хлебом-солью. Их выслали к нам со Смоленщины. Кулаки!
– Старушка напомнила мне мою матушку, – повинилась я. – Вот и пошла к ним…
– Ладно, переночуете у меня…
Катерина предложила мне стул, а сама куда-то вышла. Я огляделась: хатка бедная, но чистенькая, на лежанке спал малыш. Ему, наверное, и годика ещё не исполнилось. Он зашевелился, покряхтел, зачмокал и снова утих.
Хозяйка внесла цинковую ванночку. Я подумала, что она собралась купать на ночь ребёнка.
– Ну вот, помоете голову, – сказала Катерина. – Во дворе кипячу целый бак воды, так что полностью сполоснётесь. Отдохнёте, а завтра дальше двинетесь. Вы в каком селе живёте?
– В Большой Софиевке.
– Осталось-то всего ничего: километров двадцать пять, пожалуй, будет. За день и дойдёте. Ну, давайте мыть голову…
– Я даже косы не могу расплести, – засмущалась я. – Руки меня не слушаются. Будто онемели…
Катерина расплела мне косы, помыла волосы, завязала их полотенцем, потом принесла ещё воды:
– Не стесняйтесь! Раздевайтесь… Вижу, у вас чулки в пятнах… Прилипли… Ничего, мы их потихонечку отмочим…
Я молча подчинялась движениям её быстрых рук и терпела боль, стискивая зубы. Катерина, не брезгуя, сама выстирала чулки и бинты, развесила их на печке и опять во двор выбежала. А я прилегла на кровать и тут же забылась тяжелым сном. И не слышала, как Катерина снова в хате объявилась.
– Вставайте! – сказала она громко. – Я борщ сварила. У меня во дворе летняя печка. На ней готовлю, чтоб в хате дыма не было…
Спасибо, не хочу, – ответила я.
– Да как же так? Я ведь для вас петуха зарезала, – расстроилась Катерина. – Не хочу, чтобы он немцам достался. Сколько тут народу проходило – я всех угощала. Куры у меня такие знатные были – красивые, рябенькие хохлатки, и зимой, и летом неслись! Теперь ни одной нет. И гусей тоже порубила. Чем фрицам они достанутся, пусть наши люди досыта поедят.