– А-а, это там, где собирается городская тусовка? Вот, там вы и видели этого человека. Разве нет?
– Может, и видел, но не разговаривал, тем более, не давал ему ключей от своей квартиры. И потом, последний раз я был там недели две назад…
(«Уходи, – сказал Мишка. – Ты нам всю малину портишь. Договорились же: стольник с носа за портрет. А ты чё творишь? Берешь вдвое меньше…» Я усмехнулся: «Послушай, за такую работу вообще стыдно бабки брать, разве что – за бумагу и карандаш…»
Мишка насупился, поддернул носом свои круглые очки – он это классно делал: дужки держались плохо, и очки постоянно сползали на кончик носа, и тогда Мишка сморщивался и водил «рубильником» из стороны в сторону, пока его «велосипеды» не занимали привычное положение.
«Чё ты гонишь? – возмутился он и презрительно скривился: Классик сраный! Ты выше всех себя ставишь, да? Ну какого х… сюда ходишь, всю тусовку парафинишь? Сказано: стольник – значит, цену не спускай. Ты усёк наконец или ещё надо объяснять? – и выразительно кивнул в сторону тёмных аллей парка. – Вон там, в кустах, и объясним…»
Девица, которая мне позировала, уже начала тревожно поглядывать в нашу сторону. Фактуристая такая девица: ни выпуклостей,ни углублений, зато ноги чуть ли не из ушей растут, просто замечательные ноги, люкс! Я успокаивающе помахал ей: сейчас, мол, вернусь, детка. А Мишке сказал: «Извини, старик. За эту пачкотню я денег вообще бы не брал. Нужда заставляет. А во сколько я себя оцениваю – это моё дело, понял?»
«Ну-ну», – сощурился Мишка.
«Х… согну», – нагло ответил я.
А девицу я всё-таки дорисовал, эдакий весёлый шарж: голова, очень даже похожая на оригинал, и сразу – пара стройных ножек, а на полу – золотая туфелька.
«О! – девица цокнула языком. – Как интересно! Сколько я должна?»
«Нисколько, – ответил я, собирая этюдник. – Дарю! Гуд бай, дарлинг…»)
– И всё-таки постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, – настаивала Римма Петровна. – Дело в том, что тот человек, о котором веду речь…
– Не помню. Не видел я его!
–… входит в доверие, узнает привычки нового знакомого, изготавливает дубликаты ключей и совершает кражу, – продолжала эта зануда. – Конкретное воплощение криминального сценария, конечно, отличается в деталях, но его основа одна и та же.
– Понял, – сказал я. – Однако новых знакомых у меня нет…
– Вы уверены? – Римма Петровна вздохнула, я услышал, как она снова чиркнула спичкой. – Ну что ж, сценарий, видно, изменён. И всё же, если что-то вспомните, то позвоните…
Короткие гудки в телефонной трубке совпали с тихим, но явственным шипеньем. Господи, я совсем забыл, что поставил на плиту турчанку!
Чайник сжёг. Турчанку тоже чуть не постигла та же участь. Да что ж это за напасти?
К чёрту! Выдерну телефонный штепсель из розетки… Ни с кем не хочу говорить. И слышать никого не хочу. Не получается настоящий кофе – положу в чашку растворимый. Наверное, скоро вообще придётся перейти на эрзац. Как бабушка учила? Горсть желудей, горсть сухих корней одуванчика. Обжариваешь… Интересно, масло надо лить на сковородку? Не помню… Ладно, обжариваешь – как умеешь, перемалываешь, добавляешь, если есть, муку из жареных зерён сои (надо говорить: бобов! тоже мне, умник: соя – не горох), эту смесь заливаешь горячей водой и минуты две кипятишь. Получается бурда, смутно напоминающая плохой индийский кофе. Ещё надо умудриться «включить» фантазию на полную катушку, чтобы обдурить самого себя. Эрзац, он и есть эрзац.
Кажется, этот рецепт из той, «германской», жизни бабушки…
Из тетрадей Марии Платоновны
– Девки! Идите баванду повучать…
Баланда из гороха. Сверху тонкая мертвенно-бледная пленка из смальца с маленькими чёрными жуками. Ну, как это есть? Мы выплескивали её под проволочную ограду.
Не выливайте! Давай мне… И мне! Мне!
Из-под проволоки просовывали свои миски ребята из Харькова и Запорожской области. Они уже давно здесь. Успели хлебнуть лиха.
Утром дали на завтрак по кружке кипятка и маленькому брусочку чёрного хлеба. На вкус сладковатый, чувствуется сахарный жмых и древесные опилки. В обед – снова «баванда».
Что ж, голод – не тётка. Давясь, хлебнули ложку-другую.
– Девки! – кричат повара. – Второе подходите берите!
«Второе» – это немного серой лапши, огрызки яблок, косточки абрикосов и слив, тонкие полоски капусты.
– Девочки! Это ж объедки!
– Смотрите: тут и первое, и второе, и третье!
– У, гады! Кормят нас как свиней…
– А вы что, в ресторан, что ли, приехали?
Ребята снова нас окликают, просовывают свои миски из-под проволоки:
– Не выливайте на землю…
– Лей мне!
– И мне!
Это увидел надзиратель, замахал руками:
– Пся крев! Холера! Ферботен! Русский свинья!
Он подбежал к ребятам, стал их лупить кулаками по спинам. Но те, кому досталась баланда, мисок из рук не выпускали и, увёртываясь от надзирателя, пили «баванду» через край, обливаясь жидкостью.
Как же они так опустились, эти молодые ребята! А ведь были, наверное, комсомольцами, где-то учились, вальсировали с девушками на танцплощадках, напевали «Рио-Риту», читали хорошие книги… А теперь что? Их бьют, а они, как стадо животных, хватают помои, глотают их на ходу, лишь бы утолить голод. Где ваша гордость, парни?
Подумала так и… испугалась. А что, если и у меня от голода помутится разум и я… Нет! Лучше умереть, чем смириться с такими унижениями!
На третий день нас построили в колонны и повели на завод.
– Шнель, шнель, – подгоняли эсэсовцы.
В цехе мы увидели стройные цилиндры снарядов.
Я попала в группу девушек, которых заставили грузить эти снаряды в железнодорожные вагоны. Причем, нас расставили так, что никто не мог увильнуть от работы: восемнадцатикилограммовые снаряды приходилось передавать из рук в руки по цепочке.
Часа через четыре завыла сирена. Оказывается, наступило время обеда. Я опустила ложку в свою миску и побулькала серо-зелёную жижу. В ней плавали мелко порубленные листья капусты, осколки костей, скользкая говяжья плёнка.
– Ой, девочки, мне шерсть попалась!
– Червяк! Фу, какой зелёный! Меня вырвет сейчас…
– Да что это за издевательства такие?
И пошло-поехало! Девушки повыскакивали из-за стола, сгрудились в кучу. Крик, шум, плач.
– Отправьте нас домой!
– Не будем работать!
– Снимите колючую проволоку!
– Уберите овчарок! Мы не преступники…
Долго кричали, плакали. Удивительно, что ни охранники, ни мастера цеха нас почему-то даже пальцем не тронули. Наоборот, привели переводчика, который сообщил:
– Тихо, девки! Велено сказать, что как только вам найдут замену, вас тут же отправят домой.
Некоторые девушки успокоились, перестали возмущаться. Переводчик сказал:
– Что, думаете, вас сюда на экскурсию привезли? Здесь работать надо!
– Мы не свиньи, чтоб с нами так обращаться, – заметила я.
– Видишь, они пытаются с нами договориться, – цыкнула на меня Тося, и даже глазами засверкала. – Могли бы избить, наказать. А они относятся к нам как к наёмным работникам…
Наивная Тося! Совсем скоро и она убедилась, что к нам относились ещё хуже, чем к быдлу.
Забыла, кстати, написать, что мы попали в цеха завода Круппа «Рейн-металл Борзиг» в Берлин-Тегеле неподалёку от озера Тегелер. По крайней мере, именно так этот завод называли сами немцы.
Так вот, один из надзирателей, пан Фляков, из ополяченных русских, лет пятидесяти, обличьем смахивающий на старую злую лошадь, очень любил устраивать такую потеху. Он специально приносил с собой и бросал на землю селёдочные объедки. К обглоданным рыбьим хребтам и головам в ту же секунду бросались парни. Они молотили друг друга кулаками, катались по земле клубком, матерились.
Пан Фляков заливался смехом, наблюдая эту картину. Потом подбегал к ребятам, пинал драчунов носками краг:
– Пся крев, русский собака… свинья… партизан…
Такие сцены рвали мою душу. До чего люди могут себя опустить! Той косточкой не наешься, а только унизишь себя. Позор!
Но вскоре и я почувствовала истощение и ненасытность. Кусок «черняшки» стал для меня слаще медового пряника. Вот так-то!
Иду как-то на погрузочную площадку. Смотрю: меж бюгелями с цилиндрами, которые делали военнопленные, стоит немец. Кто он – рабочий или, может, инженер – не знаю, для меня он был немец – враг мой.
Только поравнялась с ним, он манит пальцем. Я остановилась, а он быстро огляделся и протянул мне какой-то сверток.
Я отрицательно покачала головой и ещё глубже засунула руки в карманы куртки.
– Битте… эссен, – зашептал он, толкая этот свёрток мне в карман. Я отпихивалась.
Не знаю, заметил ли он моё смятение. Хлеб! Аромат настоящего хлеба! И аппетитный мясной запах колбасы… О, Господи! Взять? Нет! Но как же я хочу есть… Взять! Ни за что… А в памяти ярко мелькнула картинка: мама испекла подовый хлеб и, бережно обвернув его льняным полотенцем, прижимает к груди, чтобы отрезать ломоть, но каравай ещё не остыл и обжигает кожу, и мама, смеясь, просит: «Подуй, дочка! Остуди…» А теперь фашисты отбирают зерно и вывозят его в Германию.
– Сволочи! Гады! – закричала я немцу. – Хочешь купить меня своим вонючим бутербродом? Да подавись ты им!
Немец растерянно смотрел на меня, смущенно улыбался и что-то говорил. А я, убежав в другой конец склада, вволю наревелась, но была горда собой. Ещё бы! Победила свой желудок – личного предателя. Голод делает человека покорным. Победить в себе естественную, жизненно важную потребность, ох, как нелегко. А есть мне хотелось, да так, что ни о чём другом и думать не могла…
Но что такое голод, я знала с детства. Вот только, пока в городе жила и на фабрике работала, «разбаловалась» : узнала, что такое колбаса, сыр, ситро, да и конфеты-подушечки у меня всегда к чаю были. А в селе… А! И вспоминать не хочется!
Помню, как отец собрал по осени скудный урожай. Хоть у нас и было одиннадцать десятин земли, но засеять их было нечем, да и слепой мерин – плохой работник, едва-едва шевелился… Сдали, что положено, государству, оставили на семена, да немного муки намололи. Вскоре отцу пришлось отдать и семенное зерно. А через несколько дней явилась целая комиссия. Она по всем дворам ходила и требовала зерно.