– Ничего у нас больше нет, – развёл руками отец. – Хотите – ищите… На всю семью припасено шесть пудов муки. Самим на зиму не хватит…
– Пошли муку забирать, – кивнула мужикам тётка Оришка. – Этот куркуль сам ничего не отдаст!
– Что ж вы делаете? – вскинулся отец. – Чем я буду детей кормить?
Тётка Оришка, не обращая на него внимания, распоряжалась в засеке.
– Оришка, неужто ты не знаешь, как мы живём, а? Едоков полно, а работать некому! У других хоть корова есть, а у меня – калека-мерин… Оставь муку! Подумай, чем дети питаться будут… Или забирай их тоже! – отец заплакал.
До этого я думала, что взрослые мужики никогда не плачут. Эти отцовы слёзы никогда не забуду.
Зимой пришлось питаться в основном сушеной тыквой и паслёном. Выручали и всякие соленья, сухофрукты. А если мама где-нибудь раздобывала сладкой свеклы, то наступал праздник: её можно было испечь, а ещё – отварить. Отвар мы выпивали вприкуску с варёной свеклой. А если в кипяток бросить вишневых веточек да горсть сушеных листьев смородины, то получался душистый чай. Наливаешь его в железную кружку, отрезаешь тоненькую пластушинку сладкой свеклы – ах, какое лакомство!
Но к весне все припасы кончились, и бывали дни, когда мы обходились одной-двумя лепешками из клевера пополам с картошкой.
А тётка Оришка, между прочим, выбилась в активистки: целыми днями то на каких-то заседаниях, то собраниях, то в райцентр едет, то в область. А её дочь Ольга, моя ровесница, боялась ночью одна в доме спать.
– Тёть Мокрина, пустите их ночевать к нам, – просила она, кивая на меня с братом.
– Пусть идут, – соглашалась мать. – Не всё ли равно им, где спать. Ты их хоть хлебом накорми…
– Хлеб есть, а мёд кончился, – простодушно сообщала Ольга.
– Ну, ладно, идите, идите! – мать махала рукой и отворачивалась, чтобы мы не видели, что она готова заплакать.
Ольгу мы не любили. Она была грубой, вечно всех задирала. Идёт по селу – обязательно какую-нибудь собаку палкой ударит, та завищит, а на её крик откликнется другая собака, и вот уже лай-перелай перекатывается волнами от улицы к улице. А Ольга сунет в рот два пальца да как свистнет, не хуже пацана! Собаки совсем с ума сходят…
Когда мы ходили к Ольге ночевать, то обычно играли в жмурки. Тому, кто водит, завязывали глаза, и он принимался искать спрятавшихся. Я как-то залезла под печку, а там – вёдра, горшки, кастрюли, доверху наполненные фасолью, горохом, кукурузой. Ого! Сколько тут еды! А на печке, в углу, под рядном я нащупала здоровенные мотки пряжи, рядом лежал мешок с зерном.
– Целый мешок пшеницы и много клубков шерсти, – рассказываю матери.
– Ох, грабит она народ, грабит, – вздохнула мама. – Что, советской власти эта пряжа нужна? И приказу такого не было, чтоб её у людей забирать. А вот, поди ж ты, отнимает…
Тетка Оришка не смогла уберечь Ольгу от угона в Германию. Сначала она вместе с нами работала, а потом её перевели в команду, которая строила в лагере новые бараки. У неё даже был особый пропуск, по которому она могла свободно выходить за «проволоку».
Как-то Ольга появилась на нашем пролете. Смотрю: стоит на цыпочках, задрала голову и гримасничает-перемигивается с крановщиком. Немец сидел в кабинке, ел бутерброды и пил кофе. Как раз был обеденный перерыв.
– Герр, дай хоть вот столечко, – показывала она на пальцах. – Дай, герр!
Немец подтянул крюк вверх, приспособил на него сверток с бутербродом и опустил его Ольге.
– Данке шён, данке шён, – заприплясывала Ольга. – Хорошенький герр!
Я не выдержала, подошла к ней:
– Как тебе не стыдно! Ты позоришь советскую молодёжь. Унижаешься, прыгаешь, как собачка. За подачку!
– Кончай свою пропаганду! – презрительно скривилась Ольга. – Если хочешь жить, то держи язык за зубами. Знаем, кем ты была, комсомольская активистка, – завтра в гестапо будешь, поняла?
Я опешила и молча смотрела ей вслед. Вот ты какая! А ведь я завидовала её храбрости. Она не боялась собак, на спор ходила ночью на кладбище, выдерживала двадцать ударов ремнём по ладони, а у меня при первом на глаза набегали слёзы. Все сверстники обожали Ольгу за её героизм. Мы ведь по восторженной своей глупости устраивали себе разные испытания – на тот случай, если будет война и мы попадём на пытки к врагу. Начитались Аркадия Гайдара и «репетировали».
Ольга выдерживала испытания, закусив губы до крови. «И не больно, ни капельки не больно», – упрямо повторяла она, приплясывая от боли.
И вот:»… Завтра в гестапо будешь!» Кто бы мог подумать, что Ольга способна такое сказать!
Мне всю ночь снились какие-то лихорадочные сны. Вот Ольга сидит на высокой вишне, рвёт спелые ягоды, косточки выплевывает далеко в пыль. Мы стоим под вишней, смотрим на неё. Мимо идёт мать Ольги. Она хромает. У неё от рождения одна нога в коленке согнута, короче другой. Потому она и прыгает, как подбитая ворона.
– Руб пять, руб пять, – кто-то тихим голосом передразнивает её походку. Мы смеемся.
– Чего ржёте? – любопытствует сверху Ольга.
– А где мой песьеголовец? – спрашивает нас тетка Оришка.
– Ха-ха-ха! Песьеголовец! – кричит малышня и хохочет.
– Чего тебя черти вынесли на верхотуру? Сорвёшься, платье оборвешь, я тебе дам! Ну и хлопак! У людей девки как девки, а ты – хлопак, – тетка Оришка махнула рукой и закульчала домой.
Мы снова гаркнули от смеха. Тут Ольга соскочила на землю и коршуном понеслась на нас. Знаем, что когда она злая, то всегда крутит вертуты, – и потому бросаемся в разные стороны. Я всегда от неё убегала, а тут поймалась.
– Вставай на колени, – Ольга крепкой рукой больно давила на темя. – Вставай! Ну?
Она захватывает мои волосы и наматывает на свои пальцы. Больно нестерпимо! Но я, стиснув зубы, молчу, пружинюсь, чтоб не упасть на колени.
– Ну? На коле-е-е-ни-и-и!
Я дергаю головой. О, как больно! И просыпаюсь.
А сон ли это? Всю картину так явно видела… И темя горит, волосы мокрые, и вся в поту.
– Маруся, ты чего всё стонешь? – шепнула Катя, которая спала рядом на нарах. – Повернись на правый бок. А то спишь на левом боку, сердцу тяжело…
Я молча перевернулась. Долго лежала, не смыкая глаз.
Ольга… Ах, как ты могла такое сказать? «Знаем, кем ты была… Завтра будешь в гестапо!» А ещё совсем недавно ты была с нами. Помнишь, как мы готовили побег белорусским девчатам?
Вера Хоружая, миловидная, круглолицая девушка с ямочками на щеках, весёлая говорунья, хорошо говорила по-польски, неплохо объяснялась на немецком. Её звонкий голосок звенел-разливался будто чистый родничок. И вдруг она поскучнела, погрустнела. «Домой хочу, – объясняла Вера. – Я тут зачахну как воробышек в клетке…»
Напрасно мы отговаривали её от побега. Ну, далеко ли уйдёшь, когда кругом вражеская земля? Но Вера упорно твердила, что у неё есть план: идти будет только ночью, на день где-нибудь затаится, в крайнем случае выдаст себя за полячку – наёмную работницу. Поляки тогда пользовались в Германии свободой передвижения, и бюргеры ничего бы не заподозрили.
Вместе с ней решили бежать ещё три белорусских девушки. Как им помочь? Вахманы ходили вдоль проволочного заграждения круглосуточно. Нам и близко не разрешали приближаться к забору.
– Ерунда! – сказала Ольга. – Девчата, быстро стирайте свои трусы и лифчики! Мы их развесим сушить на проволоке…
– Зачем? – застеснялись мы. – Это добро и в бараке высохнет…
– Дуры вы, девки! – присвистнула Ольга. – Только так можно приучить вахманов не обращать на нас внимания, когда подходим к проволоке…
Мы повадились стирать каждый день, и развешивали халаты, платья, бельё в том месте, где незаметно вытаскивали по гвоздю-другому из проволочного загражденья.
И вот наступил тот самый вечер.
– Герр вахман, битте… ну, играй, играй! Танцевать охота! – упрашивала Ольга охранника.
– О, танцен! Танцен гут! – вахман засветился улыбкой, достал губную гармошку и вышел к девчатам.
Я кружилась в танце, как шальная. Цыганский чардаш, украинский гопак… Вокруг нас собрались и другие вахманы. Переводчик Севка пригласил меня на вальс. Обычно хамоватый, он старался казаться галантным и предупредительным. Я нарочно подставила ногу, сбила такты и он наступил мне на носок.
– Простите, – шепнул он.
– Ничего, бывает, – ответила я, а сама подумала: «Надо же! Ещё не совсем охамел! А завтра снова будет поднимать нас на работу матами…»
Девчонок в тот вечер никто из вахманов и надзирателей не хватился. Мы долго не могли уснуть, с тревогой ждали, что вот-вот их приведут обратно.
Той ночью я видела сон, который почему-то запомнила в мельчайших подробностях. Будто бы я снова стала маленькой девочкой. Бездонно-высокое небо, огромный, шумящий зеленый мир, добела раскалённое солнце, и – тепло, тепло… Поднимаю голову, смотрю, как по голубой скатерти неба перекатываются тучки-пушинки. Я кружусь, и всё вокруг крутится; падаю на землю, а мир вокруг меня всё ещё вертится. Какое ласковое солнце! А трава хоть и влажная, но тёплая. Чу! В овраге засверчал сверчок. Быстро бегу домой, отколупываю от свечи кусочек воска и скатываю из него шарик, в который вминаю холщовую нитку. Теперь можно попытаться поймать сверчка.
Вот он, черненький, сидит на краешке своей норки. Да какой чуткий! Только начнёшь к нему подкрадываться, тут же смолкает и поводит усами: слушает, кто это идёт? Ещё шаг – и сверчок прячется в норку. Я вкатываю в неё шарик и дразню длинноусого музыканта до тех пор, пока он, вцепившись лапками в ловушку, не выскакивает вместе с ней из своего домика. А вон там ещё один засверчал… И ещё, и ещё! Сверчки сами ко мне идут. Всё ближе и ближе. Сверчат, аж в ушах трещит.
– Девки! Проститутки, туды вашу за леву пятку, подъём!
О, Боже! Это Севка горланит. Такая у него манера нас будить.
– Мамочка родненькая, если б ты слышала, как меня тут благословляют! – возмущалась Катя. – Да я раньше и слов-то таких не слыхивала…
– О, барыня какая! – загоготал Севка. – Да скажи спасибо, что из вас ещё не сделали подстилки для доблестных немецких солдат. Тогда б ещё и не то увидела и услышала.