Перед Йоной была старая китаянка.
Йона прошел мимо, опустил оружие и искоса взглянул на женщину. Она уставилась в пол с непроницаемым лицом.
Возле средневековой купели сидела Мария, словно ребенок подле матери. Широкое деревянное платье тяжелыми складками спускалось к ее ногам.
Посреди запрестольного складня висел на кресте Христос — на фоне золотого неба, точно как описывал Роки под гипнозом.
Именно здесь он впервые увидел «грязного проповедника», и тогда в церкви было полно священников.
И вот Роки вернулся.
Роки встал в черном дверном проеме под кафедрой органа.
Трубы органа возвышались над ним, словно перья.
Он стоял тихий, растерянный. Словно изгой, он не смел поднять глаз на алтарь, а смотрел на свои большие руки.
Китаянка поднялась и исчезла.
Йона постучал в дверь ризницы, мягко толкнул ее и заглянул в темноту. Казула висела, готовая к службе, но помещение казалось пустым.
Йона отошел в сторону и заглянул в щель возле петли. Увидел каменную стену во вмятинах, похожую на заколыхавшуюся ткань.
Он открыл дверь пошире и вошел, пряча пистолет. Быстро окинул взглядом облачения. Высоко вверху бледный дневной свет пробивался сквозь глубокую оконную нишу.
Йона шагнул к туалету, открыл дверь, но никого не обнаружил. На полочке над раковиной лежали наручные часы.
Йона поднял пистолет и распахнул дверь в гардероб. Казулы, альбы и столы висели бок о бок, разобранные по цветам, соответствующим церковному году и событиям жизни. Йона резким движением отвел облачения в сторону и заглянул в шкаф.
Что-то белело в углу. Стопка журналов о спортивных машинах.
Йона вернулся к скамьям, прошел мимо Роки, приблизился к мужчине, курившему у дверей, и спросил о священнике.
— Это я, — улыбнулся мужчина и ткнул сигарету в кофейный стаканчик у своих ног.
— Я имел в виду другого священника, — пояснил Йона.
— Здесь только я.
Йона уже успел разглядеть его руки — чистые, без следов от инъекций.
— Когда вы стали священником? — спросил он.
— Меня назначили викарием в Катринехольме, и четыре года назад я стал пастором здесь, — приветливо ответил мужчина.
— Кто служил здесь до вас?
— Рикард Магнуссон… а до него — Эрлинд Лудин и Петер Леер Якобсон, Микаэль Фриис и… не помню.
Мужчина, видимо, чем-то порезался — на ладони приклеен грязный пластырь.
— Я задам странный, может быть, вопрос, — сказал Йона. — По каким случаям в церкви собирается много священников… и они сидят на скамьях, как прихожане?
— Во время рукоположения, но тогда мы говорим о кафедральном соборе, — услужливо ответил священник и поднял стаканчик.
— А здесь? — настаивал Йона. — Неужели в здешней церкви никогда не собиралось много священников?
— Такое возможно на панихиде при погребении священника… но кого пригласить, решает семья… каких-то особых правил для священников не существует.
— Здесь бывали панихиды по священникам?
Мужчина взглянул на надгробия, на узкие дорожки и ухоженные кусты и тихо ответил:
— Я знаю, что здесь погребен Петер Леер Якобсон.
Они вошли в притвор. Тонкие руки молодого пастора покрылись гусиной кожей от холода, идущего от каменных стен.
— Когда он умер? — спросил Йона.
— Задолго до того, как я приехал сюда. Может, лет пятнадцать назад. Не знаю.
— Есть ли список тех, кто присутствовал на его погребении?
Мужчина покачал головой, подумал.
— Списка нет, но его сестра наверняка знает всех, она по-прежнему живет в доме вдового священника… Якобсон был вдовцом и содержал ее…
Йона вернулся в полумрак церкви. Роки стоял и курил в среднем проходе, прямо под средневековым триумфальным крестом. На кроваво-красном кресте висел Христос. Все его истощенное тело было в мелких ранах, как у заядлого героинщика.
— Что означает «Ossa ipsius in pace»? — спросил Йона.
— Почему ты спрашиваешь?
— Ты сказал это под гипнозом.
— Это значит «Его кости покоятся с миром», — хрипло сказал Роки.
— Ты описал мертвого священника. Поэтому он и был подкрашен.
Они быстро прошли под сводом к выходу. Йона думал о том, почему Роки описал церемонию похорон с открытым гробом. Скончавшегося священника подгримировали и одели в белое облачение, но не он был «грязным проповедником». Роки увидел его в первый раз только во время панихиды.
Глава 117
Булыжная дорожка, выложенная под воротами чугунного литья со словом «Фридхем», вела к дому вдового священника, где старшей сестре Петера Леера Якобсона, Эллинор, разрешили жить после смерти хозяина. Вместе с женщиной помоложе из Шёлдинге она содержала кафе и скромную экспозицию, которая рассказывала о том, как в разное время жили в этих местах священники и их семьи.
Фридхем являл собой три красных домика с белыми оконными переплетами, открытыми ставнями и старой черепичной крышей. Дома сгрудились вокруг ухоженной лужайки со столиками кафе под плакучими березами.
Йона и Роки вошли в кафе — тесную комнату с черно-белыми фотографиями под стеклом. Йона скользнул взглядом по снимкам построек, рабочих бригад и семей священников. В трех витринах лежали траурные украшения из каменного угля, письма, чертежи и сборники псалмов.
Йона заказал две чашки кофе и печенье — за стойкой была старая женщина в пестром переднике. Она тревожно взглянула на Роки, который не улыбнулся в ответ, когда она сказала про бесплатную добавку кофе.
— Прошу прощения, — начал Йона, — вы, должно быть, Эллинор, сестра Петера Леера Якобсона?
Женщина удивленно кивнула. Когда Йона сказал, что они виделись с новым священником, который так хорошо отзывался о ее брате, голубые глаза женщины наполнились слезами.
— Петера очень, очень любили. — Она прерывисто вздохнула. — Все помнят его, все по нему до сих пор скучают…
— Наверное, вы гордились им, — улыбнулся Йона.
— Да, гордилась.
Разволновавшись, женщина сложила руки на животе, чтобы успокоиться.
— У меня есть вопрос, — продолжил Йона. — Ваш брат знал священников, которые служили поблизости?
— Да… конечно, благочинный в Катринехольме… пасторы и во Флуде, и в Стура-Мальм… И я знаю, что в конце жизни он часто бывал в церкви Лербу.
— Священники не встречались вне службы?
— Мой брат был прекрасным человеком. Честным… его очень любили…
Эллинор обвела взглядом пустое кафе, обошла стойку и показала заключенную в рамку газетную вырезку о визите монаршей четы в Стрэнгнэс.
— Петер был ассистентом-викарием на торжественном богослужении в кафедральном соборе, — гордо сообщила она. — Епископ потом благодарил его и…
— Покажи руки, — сказал Йона Роки.
Роки, не поведя бровью, засучил рукава свитера.
— Мой брат был оратором на встрече священников в Хэрнёсанде, он…
Старуха замолчала, увидев руки Роки — израненные, во вздутиях, испещренные шрамами, оставшимися после уколов, с темной сеткой вен, разъеденных аскорбиновой кислотой, с помощью которой растворяют героиновую базу.
— Он тоже священник, — сообщил Йона, не сводя с нее взгляд. — Увязнуть может каждый.
Морщинистое лицо Эллинор побледнело и застыло. Она села на деревянную скамью, зажав рот рукой.
— Мой брат изменился после несчастья… когда погибла его жена, — тихо сказала она. — Горе разрушило его, он удалился от всех… считал, что его преследуют, что все шпионят за ним.
— Когда это произошло?
— Шестнадцать лет назад…
— Что принимал ваш брат?
Эллинор затравленно посмотрела на Йону.
— На коробочках было написано «Морфин для эпидурального введения»…
Женщина покачала головой, узловатые руки беспокойно теребили цветастый передник.
— Я ничего не знала… под конец он остался совершенно один, даже дочь не выдержала. Она долго заботилась о нем, теперь я не понимаю, как у нее хватало сил.
— Но он мог проводить богослужения, выполнять свою работу?
Эллинор подняла на Йону красные, воспаленные глаза.
— Да, он проводил службы. Никто ничего не замечал, и я не замечала, мы ведь больше не общались… но я ходила к заутрене и… Народ говорил, что проповеди были сильнее, чем когда-либо… хотя сам он сдал, ослаб.
Роки что-то пробормотал и вышел из комнаты. В окно они увидели, как он прошагал по газону и сел за стол под большой березой.
— Как вы все узнали? — спросил Йона.
— Я нашла его, — ответила старуха. — И я взяла на себя заботы о его теле.
— Передозировка?
— Не знаю. Он пропустил утреню, и я пошла в пасторскую усадьбу… Там так ужасно воняло… Я нашла его в подвале… уже три дня как мертвого… голый, грязный, весь в язвах… он лежал в клетке, как животное.
— Лежал в клетке?
Эллинор кивнула и вытерла нос.
— Все, что там было, — это матрас и канистра с водой, — прошептала она.
— Вам не показалось странным, что он лежал в клетке?
Старуха покачала головой:
— Она была заперта изнутри… я всегда думала, он запирался, чтобы освободиться от наркотиков.
Женщина помоложе, в таком же цветастом переднике, встала за стойкой кафе, когда пришли новые посетители.
— Кто-нибудь из других священников мог составлять проповеди для вашего брата? — спросил Йона.
— Этого я не знаю.
— У него, вероятно, был компьютер. Можно заглянуть в него?
— В администрации. Но он писал проповеди от руки.
— Они сохранились?
Эллинор медленно поднялась с лавки.
— Я занялась поместьем, — сказала она. — Прибрала в пасторском доме, чтобы не поползли слухи… но он избавился от всего… Не осталось ни фотографий, ни писем, ни проповедей… Я не нашла даже дневников, а ведь он всегда вел дневники… Он держал их под ключом в секретере, но там было пусто.
— Они могли оказаться где-нибудь еще?
Женщина стояла неподвижно, губы беззвучно шевелились, потом она произнесла:
— У меня сохранился один-единственный дневник… Он был спрятан в баре — там, где в прежние времена мужчины устраивали тайники, за бутылками с самогоном. Прятали там порнографические карточки — доставали, когда соберутся выпить.