— Что было в этом дневнике?
Эллинор улыбнулась и покачала головой:
— Я не читала и не стала бы. Читать нельзя…
— Нельзя, — согласился Йона.
— Но в прежнее время Петер под Рождество доставал эти дневники и читал про маму и папу, наброски к проповедям или наблюдения… у него был великолепный слог.
Дверь снова отворилась, ветерок пронесся по уютной комнате, аромат сваренного кофе поплыл по кафе.
— Этот дневник здесь? — спросил Йона.
— На экспозиции. Мы называем это музеем, но тут просто собраны мелочи, которые мы нашли в доме.
Йона пошел за ней к выставке. На увеличенной фотографии 1850 года три худые женщины в черных платьях стояли перед домом, который казался почти черным. Фотография была сделана ранней весной. Деревья голые, снег еще лежит в бороздах пашни.
Под снимком помещалось короткое пояснение: местный священник распорядился построить Фридхем, чтобы, если он умрет раньше жены, ей не пришлось выходить замуж за его преемника.
Возле серег и ожерелья из полированного каменного угля лежали ржавый ключ и маленькая цветная фотография с погребения Петера Леера Якобсона. Одетый в черное, мужчина держит посох с черным покрывалом. Епископ, дочь и сестра стоят, опустив головы, у гроба.
Йона прошел мимо снимков Канторпских рудников, женщин и детей, которые надрывались на промывании руды в ярком солнечном свете, мимо фотографий бедняцкого двора в Шёлдинге и открытия железнодорожной станции. Рассмотрел черно-белую фотографию церкви, раскрашенную от руки: небо пастельно-голубое, зелень точно тропическая, а сама деревянная церковь отливает бронзой.
— Вот дневник, — сказала Эллинор, останавливаясь перед витриной, где рядком были разложены несколько предметов.
Глава 118
На льняной скатерти лежали ржавая шпилька, карманные часы, белый сборник псалмов с выведенным золотыми буквами именем «Анна», страница из старой метрической книги, карманный катехизис. А также дневник Якобсона с ярлычком, косо наклеенным на кожаную обложку в пятнах.
Старуха испуганно посмотрела на Йону, когда тот поднял крышку витрины и достал дневник. На первой странице от руки, с завитушками было написано: «Пастор Петер Леер Якобсон, книга XXIV».
— Мне кажется, читать чужие дневники нельзя, — обеспокоенно заметила Эллинор.
— Нельзя, — согласился Йона и раскрыл тетрадь.
Дневник был старым, первая запись сделана почти двадцать лет назад.
— Никто не имеет права…
— Я должен, — перебил Йона.
Он полистал страницы, просмотрел записи, чтобы понять, кто же писал проповеди для Петера.
Организация пастората становится все более навязчивой, принципы узкими. Боюсь, моей церковью все больше управляют деньги. Почему бы снова не ввести продажу индульгенций [Sic!].
Сегодня пятое воскресенье после Крещения, а литургические ткани снова потемнели. Заголовок — «Семя и урожай». Мне не нравится данное в Послании к Галатам предупреждение, что Бог поругаем не бывает. «Что посеет человек, то и пожнет». Но иногда человек не сеет — и все же должен сжать урожай. Этого я не могу сказать своим прихожанам — они хотят услышать, как столы накрываются на небесах.
Йона поднял глаза и увидел, как старуха выходит из комнаты, руки повисли, как плети.
Виделся с тем бледным благочинным из Лербу для личного разговора. Он-то думал, что я хочу поговорить о своем пьянстве. Он молод, но так крепок в вере, что я скверно себя чувствую. Я решил больше не посещать его.
Как выросла моя дочь. На днях я смотрел на нее, когда она об этом не знала. Она сидела перед зеркалом, волосы — точно как у Анны, и улыбалась сама себе.
Мы ждем пятого воскресенья Пасхи. Тема проповеди — «Расти в вере». Вспоминаю бабушку и дедушку, которые ездили в Гвинею, перед тем как перебраться в Руслаген. В моем приходе нет места для миссии, и это изумляет меня.
Йона сел на один из старых стульев под фотографиями. Он листал дневник дальше, читал о хлопотах церковного года, рождественском молебне и летнем богослужении на какой-то мельнице, пролистал назад, поискал запись о священнике из Лербу, потом снова попал в пасхальные праздники.
Евангелия направляют взгляд на пустую могилу, но за обеденным столом мы говорили о том фрагменте из Ветхого Завета, где описывается разорение Египта. Моя дочь сказала, что Бог любит кровь, и сослалась на пасхальные библейские слова: «И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь и пройду мимо вас».
Мы с женой не делим спальню уже год. Я поздно ложусь и храплю, как экскаватор (ее слова). Но по ночам мы часто прокрадываемся друг к другу. Иногда я провожаю Анну вечером в спальню только для того, чтобы посмотреть, как она готовится ко сну. Мне всегда нравилось смотреть, как она снимает украшения, нажимает на стерженьки сережек, кладет серьги в футляр, одну возле другой. Анна относится к мелочам как-то умиротворяюще вдумчиво. Снимая лифчик, она не тянется себе за спину, а мягко сбрасывает бретели с плеч, стягивает лифчик на талию, поворачивает — и вынимает крючки из петель.
Когда я вчера сидел на ее постели и смотрел, как она заплетает косу на ночь, мне показалось, что я видел чье-то лицо в темном окне. Я поднялся и подошел к окну, но ничего не увидел; тогда я прошел дальше на веранду и в сад, но все было спокойно, и я поднял лицо к звездному небу.
Йона бросил взгляд на окно. Роки все еще сидел под деревьями, закрыв глаза и вытянув ноги. Йона продолжил читать.
Вчера я видел того бледного священника из Лербу в супермаркете «Обс», но решил, что здороваться необязательно.
Четвертый день Великого поста.
Итак, мы достигли середины Великого поста. Голова раскалывается, пил вино допоздна, читал и писал.
Сегодня мы думаем о Хлебе жизни. Скоро начнутся дни Святой Пасхи, и тяжкий кулак существования придавит нас к земле.
Йона полистал еще, скользнул взглядом по страницам — день Святой Троицы и переход к менее насыщенному церковному полугодью, потом он вдруг остановился и прочел:
Оно случилось — чудовищное, немыслимое. Я пишу об этом здесь, молю Бога о прощении и никогда больше об этом не упомяну. Руки дрожат, когда я пишу об этом два дня спустя.
Словно старый Лот, я был введен в обман и нарушил Божью заповедь, но пишу, чтобы понять свою роль в этом, осознать свою вину и позор. Было поздно, я выпил вина больше, чем могу выпить, больше, чем пью обычно, пьяный лег в постель и уснул.
Сейчас, позже, я думаю, что каким-то образом знал, что не Анна прокралась ко мне в темноте. Она пахла, как Анна, на ней были украшения и ночная сорочка моей жены, но она была напугана и дрожала всем телом, когда я лег на нее.
Она ничего не шептала, вздыхала не как Анна, она дышала, словно не желая поддаться боли.
Я хотел зажечь ночник, я все еще был настолько пьян, что лампа упала на пол. Шатаясь, я встал и, опираясь о стену, зажег верхний свет.
В моей постели сидела моя дочь. Она была накрашена, в украшениях и улыбалась, несмотря на свой страх.
Я заорал, закричал, бросился к ней и вырвал серьги Анны из ее ушей, я ткнул ее лицом в окровавленную простыню, я протащил ее по лестнице и дальше в снег, я споткнулся и упал, снова поднялся и толкнул ее.
Она замерзла, у нее из ушей текла кровь, но она пыталась улыбаться.
Я буду наказан, я должен быть наказан, мне следовало понять, что происходит. Уединение, цветение, крадущиеся шаги, подглядывание, вечное желание брать украшения и косметику Анны.
Йона прервал чтение, посмотрел на ржавый ключ и черные серьги в витрине, на строки о возможности унаследовать жену прежнего священника. Он покинул экспозицию с дневником в руке, прошел мимо фотографии трех исхудалых вдов. Эллинор расставляла кофейные чашечки с блюдцами на полке позади стойки. Она собирала фарфор в стопку, он слегка позванивал. Вялая муха влетела в открытые двери кафе и ударилась об окно.
Когда Йона вошел, Эллинор обернулась. По ее лицу было ясно видно: она раскаивается, что рассказала о братнином дневнике.
— Можно спросить, как умерла жена Петера?
— Этого я не знаю, — коротко сказала Эллинор, продолжая расставлять чашки и блюдца.
— Вы говорили, что дружили с Анной.
Подбородок старухи задрожал.
— По-моему, вам пора уходить, — сказала она.
— Я не могу уйти.
— Я думала, вы интересуетесь проповедями Петера, поэтому я… — Эллинор покачала головой, взяла поднос с кофе и печеньем и пошла к двери.
Йона придержал ей дверь, подождал, пока она поставит поднос перед посетителями в саду.
— Я не хочу говорить об этом, — слабым голосом проговорила она.
— Это был несчастный случай? — резко спросил Йона.
Лицо Эллинор сделалось совсем беспомощным и перекосилось от плача.
— Не надо, — попросила она. — Неужели не понимаете? Прошлого не вернешь…
Она опустила голову и тихо заплакала.
Подошла ее помощница и положила руки на содрогающиеся плечи Эллинор. Гости, взяв печенье, встали и перешли за другой столик.
— Я из полиции, — настаивал Йона. — Я могу узнать, но…
— Будьте добры, уходите, — сказала женщина и обняла Эллинор.
— Это был просто несчастный случай, — плакала старая сестра священника.
— Я не хочу бередить вам душу, — не отступался Йона, — но мне необходимо знать, что произошло, и выяснить это мне надо сейчас.
— Автомобильная авария, — всхлипнула Эллинор. — Лил дождь… они врезались в кладбищенскую стену, Анну заклинило в машине, лицо оказалось настолько изуродовано, что…
Она неуверенно села за один из столиков, глядя прямо перед собой.
— Продолжайте, — спокойно попросил Йона.
Женщина посмотрела на него, вытерла слезы и кивнула.
— Мы видели это из усадьбы… Брат выбежал, заспешил вниз по дороге… я бежала за ним под дождем, видела, как дочь изо всех сил пытается освободить ее, ударила домкратом… прямо по машине… а я только кричала, бежала через заросли ивы… — Голос женщины прервался, она несколько раз открыла и закрыла рот, потом продолжила: — Повсюду осколки стекла и обломки жести, пахло бензином и горячим металлом… Дочь сдалась, она просто замерла на месте и ждала, когда придет отец… Помню ее потрясенные глаза и странную улыбку…