Это просто умора! Его мама волнуется по поводу «отношений сына со сверстниками». Она не знает, что все отношения Гарри со сверстниками сводятся к тому, что он сидит в углу столовой со странной девочкой, у которой странное имя Рада, и, чтобы его не чморили ребята постарше, продает всем желающим готовые домашние задания. На самом деле всем глубоко наплевать на увещевания учителей, что надо дружить с ребятами, которые выделяются из общей массы. Никто в нашей школе не проводит в жизнь антибуллинговую политику, о ней только все болтают. Рассел Шарп и другие восьмиклассники до сих пор не заперли Гарри в шкафчике для вещей только потому, что Гарри продает им домашку.
– Головы подняли, – неожиданно шепчет мне он.
Я хочу спросить его зачем, но тут вижу, что к нам подходит мисс Шеллестеде. Это высокая, импозантная седовласая дама, заместитель директора школы, методист-консультант, психолог и мой личный страшный сон.
– Рада, – произносит она, подходя к нашему столу, – и Харрисон.
Мисс Шеллестеде буравит взглядом так, что, кажется, сожжет мне глазные яблоки и продырявит череп. Ты стараешься отвести взгляд, но это невозможно, словно у нее из глаз светят притягивающие лучи инопланетного космического корабля. Как только тебя поймали этими лазерами, тебе уже не сбежать. Тебя телепортируют на космический корабль и проведут над тобой все опыты, какие только вздумается. Мы с Гарри опустили глаза и смотрим на стол.
– Я вижу, – говорит мисс Шеллестеде, – что сегодня вы обедаете и вас никто не отвлекает. Вот вчера вы оба пользовались большой популярностью.
Мы молчим, пытаясь придумать, что бы ей ответить.
– Подростки, – мямлит Гарри и поднимает глаза, – очень непостоянные.
– Ну да, – поддакиваю я. – Сегодня ты популярна, а завтра уже нет.
Мисс Шеллестеде приподнимает одну бровь. Она точно родилась не вчера. Более того, она родилась даже не в этом веке.
– Если я правильно помню, мы уже с вами об этом говорили. Вы оба были в моем кабинете, и мы обсуждали «бизнес», который вы ведете, и я вас предупреждала, что вы обязаны его немедленно прекратить.
Да, было такое дело.
Месяца полтора назад Шеллестеде вызвала меня в свой кабинет, направила на меня свои притягивающие лучи и заявила, что знает, чем я занимаюсь. Оказывается, она знала, что я помогла Саффрон Навиндер придумать отмазку, чтобы не ходить на физру (она начала делать вид, что у нее проблемы с равновесием). Она знала, что я помогла Кэти Парк придумать причину, по которой та не написала сочинение по истории (Кэти так заинтересовалась предметом, все читала и читала, поэтому и не успела написать сочинение). Шеллестеде также знала, кто подсказал Рафу Сотомайору, как объяснить, почему он начал кричать во время общего собрания (ему показалось, что он увидел вошь). Доказательств у Шеллестеде не было, наверняка она знать не могла, поэтому я все отрицала. Тем не менее мне пригрозили, что могут отстранить на несколько дней от занятий.
– Но я же… ничего не сделала. Я не нарушала никаких правил школы, – оправдывалась я.
Глаза Шеллестеде превратились в щелочки, из которых она начала буравить меня своими лазерами.
– Я обвиняю тебя в том, что ты помогаешь ученикам врать.
Гарри досталось еще крепче, чем мне. Шеллестеде заявила, что он помогает людям обманывать, занимается плагиатом и если его застукают, то обязательно отчислят из школы. Гарри изворачивался как мог, утверждая, что никогда не делал за других учеников их домашнюю работу, а лишь, как он дипломатично выразился, «способствовал тому, чтобы они сами могли вовремя закончить свои задания». На самом деле это истинная правда. Гарри никогда не пишет все сочинение или реферат сам. Он всего лишь предоставляет развернутый план. Это план на полторы страницы с однострочным интервалом.
Гарри все это высказывает и снова открывает рот, чтобы продолжать говорить в свою защиту, но Шеллестеде включает свой инопланетный взгляд, и Гарри сразу сдувается. Она кладет обе ладони на стол, за которым мы сидим, и наклоняется в нашу сторону. Мы с Гарри вжимаемся в стулья.
– Еще раз увижу очередь у ваших столов, – произносит она, очень четко выговаривая каждое слово, – и вам не поздоровится, если люди будут стоять не за лимонадом.
Она еще минуту смотрит на нас своим пронзительным взглядом. Это самая длинная в истории мира минута. Серьезно, эта минута кажется часом. Все часы мира устали ждать и перестали тикать. Такое ощущение, что у нас на щеках успела вырасти, а потом отсохнуть и отвалиться длиннющая борода. Мне кажется, что эта минута никогда не закончится и Шеллестеде не перестанет буравить нас взглядом.
Мы замерли и молчим, словно воды в рот набрали. Потом Шеллестеде убирает со стола руки, распрямляется и уходит. Только когда она оказывается на середине столовой, мы выдыхаем.
– И что мы будем делать? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает Гарри. – Бросим все?
Я понимаю, что он не может всерьез предлагать, чтобы мы завязали. Я не могу бросить – я нужна людям. И мне нужно, чтобы я была им нужна.
– Я не могу все бросить, – признаюсь ему я.
– Я в курсе. – Гарри всем телом оседает на стуле. – Я тоже не могу, но иногда об этом задумываюсь. Я уже устал находить что-то новое, что люди могут сказать про рассказ Ширли Джексон «Лотерея»[2]. Это просто аллегория жестокости общества в эпоху капитализма! Все, точка!
Я смеюсь и стараюсь запомнить мысль, которую он мне подарил.
Не знаю, может, если завяжу, то буду лучше себя чувствовать. Смогу выбросить в мусорное ведро листок со списком дел, которые должна сделать. Пусть Мэдисон Грэм сама пишет себе эсэмэски от лица несуществующего канадского поклонника. Пусть Эвелин Ферсцт на следующей неделе хоть живьем съест Сэма Бойда. Я буду спокойно жить своей собственной жизнью.
Но а) я не очень уверена, что разбираюсь в жизни, ведь я всего лишь фиксер и ничего больше в жизни не знаю, и б) если брошу, на меня будут очень злы те, кого я подвела. И этого я точно не могу себе позволить.
Около нашего стола появляется Иззи, и, несмотря на то что Шеллестеде еще не вышла из столовой, я не говорю Иззи, что моя лавочка закрыта. Во вторник редко кто обращается ко мне с просьбами, и вид у Иззи очень расстроенный.
– Привет, Иззи! – громко говорю я и подмигиваю ей так, словно хочу подняться в воздух только с помощью взмахов ресниц. – Спасибо, что предложила помочь мне с… футболом. Очень хочу, чтобы ты подробнее про него рассказала. Проводишь меня до моего шкафчика?
Иззи хмурится, пытаясь вспомнить, когда она обещала поговорить со мной о футболе. Потом она снова смотрит на меня и видит, что я продолжаю ей подмигивать.
– А, да, – говорит она, – конечно, футбол.
Я поднимаюсь из-за стола, машу на прощание Гарри, и вместе с Иззи мы движемся к выходу из столовой. Проходя мимо Шеллестеде, я толкаю Иззи локтем.
– Самое главное в футболе, как говорит тренер, – громко произносит Иззи, – это психологический настрой. Он имеет такое же большое значение, как и техническое мастерство.
– Интересно! Очень интересно!
Как только мы выходим из столовой, Иззи останавливается и говорит:
– Мне нужна твоя помощь.
Конечно, ей нужна помощь. Иначе зачем она вообще ко мне подходила? Она лучший игрок женской команды по футболу, а также женской команды по софтболу. У нее не только миллион друзей, но и миллион поклонников. Вот, например, прямо сейчас какая-то шестиклассница в коридоре смотрит на Иззи с нескрываемым обожанием.
Иззи кивком приветствует девочку, на лице которой появляется выражение такой бурной радости, что, кажется, с ней случится припадок.
– Давай сюда зайдем, – говорю я и веду Иззи в женский туалет.
Мы ушли с обеда рано, поэтому в туалете еще никого нет. Через пять минут здесь будет целая толпа. Я завожу Иззи в просторную кабинку для инвалидов и закрываю за нами дверь.
– Времени у нас немного, – говорю я. – Что тебе нужно?
Она глубоко вздыхает:
– Мне нужно сохранить мою одежду.
Это что-то новенькое. Вообще-то я не очень понимаю, о чем она. Вся одежда Иззи – это джинсы с дырками, три старые футболки, разбитые кеды и бейсболка. Иззи в отличие от Софи не меняет наряды каждую неделю.
– Можно поконкретнее? – прошу я.
Она снимает с головы бейсболку, закладывает свои светлые, коротко стриженные волосы за уши и снова надевает бейсболку.
– К нам приезжает моя бабушка, которой очень не нравится, как я одеваюсь. Пока бабушка у нас живет, папа заставляет меня одеваться более женственно, чтобы бабушка не лезла к нему с претензиями. Обычно бабушка приезжает к нам летом, и тогда ту одежду, которую она одобряет, я ношу дома. Но вот вчера папа сказал, что бабушка приедет к нам в субботу, что она грозится выбросить всю мою одежду и купить новую. – На глазах Иззи появляются слезы. – Но я не могу носить девчачью одежду! Я готова на все, лишь бы не ходить в школу в розовых платьях! Это просто унизительно.
Довольно странно, что Иззи так переживает по поводу того, что окружающие думают о ее гардеробе. Многие в школе шутят, что она одевается как мальчик. Никто, конечно, в лицо ей этого не говорит, потому что у нее миллион друзей и вообще она в состоянии за себя постоять. Тем не менее девочки из танцевальной команды называют ее «Иззи-Или-Как-Там-Его».
– Хорошо, – говорю я и начинаю размышлять вслух. – В первую очередь тебе надо сохранить старую одежду. Принеси на этой неделе в школу то, в чем тебе нравится ходить, и твоя бабушка не сможет выбросить эти вещи. Потом съезди в какой-нибудь секонд, накупи тряпья и повесь его у себя в шкафу. Если твоя бабушка захочет выбросить эти шмотки, то невелика потеря. Она может даже их сжечь.
Иззи закрывает ладонью глаза, по ее щекам льются слезы. Она покраснела от смущения. Думаю, в школе еще никто не видел, как Иззи плачет. Но если уж она плачет, то пусть плачет в моем присутствии, так как я об этом никому не расскажу. Я словно три обезьянки: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».