– Я почти купился!
– Колин, я серьезно!
– Ну да. Ты серьезно думаешь, что у Веры горячая линия с Богом! Ты же знаешь, Рай, какое у нее всегда было воображение! Помнишь, как в подготовительном классе она заставила всех детей поверить, что на переменке школьный двор превратится в мир Диснея?
Мне трудно сосредоточиться. Где-то в глубине меня закипает злоба. Я не согласна с тем, что Колин может просто так войти и начать командовать, после того как сам же отказался от этого права. И вместе с тем его присутствие по-прежнему рождает у меня ощущение, будто я вернулась домой. Мое тело тянется к нему, с трудом подчиняясь запрету разума. Надежда на то, что Колин пришел насовсем, поднимается у меня в животе, как торнадо, засасывая здравый смысл в свою воронку.
Я слежу за движениями его губ, с которых слетает мое уменьшительное имя – Рай, и спрашиваю себя, смогу ли я вот так тесно контактировать с ним, зная, что больше ему не нужна. Переживу ли я это.
– Как бы там ни было, ситуация вышла из-под контроля. Или, по-твоему, это нормально, что ребенок не может больше ходить в школу? Что под рододендронами спят люди, которые смотрят на Веру как на… – Колин щелкает у меня перед носом. – Эй! Ты вообще слушаешь?
Я смотрю на его длинные пальцы. Хотя мы уже развелись, он по-прежнему носит кольцо. Через секунду я понимаю, что это не то кольцо, которое надела ему я.
– Ах это… – Колин краснеет и прячет руку. – Да, я… я женился. На Джессике.
Я встряхиваю головой, и мой взгляд на Колина меняется. Он уже не бог и даже не приятное воспоминание. Он просто человек, которого я никогда не пойму.
– Ты женился на Джессике, – медленно повторяю я.
– Да.
– Ты женился на Джессике.
– Рай, у нас с тобой ничего бы не наладилось. Честное слово, мне очень жаль.
Моя злоба вспыхивает с новой силой.
– У нас бы ничего не наладилось?! А откуда ты это знаешь, Колин, если что-то наладить хотела и пыталась одна я?
– Да, ты хотела. Но я… нет.
Он тянется к моей руке, я прячу ее между колен.
– Ты попытался начать все сначала, Колин. Только не со мной.
– Не с тобой. – Он смущенно отворачивается. – Но сейчас это не важно.
– Не важно? Господи, да что же может быть важнее?
– Вера. Сейчас речь о ней. А ты все всегда так выворачиваешь, будто дело касается только тебя.
– Все это действительно касается меня! – кричу я. – Или, может, Гринхейвен, куда ты меня запихнул, тоже меня не касается?!
– Сейчас мы говорим не о Гринхейвене! Боже правый, мы говорим о нашей дочери! – Колин проводит рукой по волосам. – Та история произошла восемь лет назад. Я поступил так, как посчитал правильным. Ты, похоже, никогда меня за это не простишь.
– Похоже, никогда, – отвечаю я шепотом.
– Я знаю, – помолчав, говорит Колин. – И сожалею.
– Я тоже.
Он протягивает руки, я позволяю ему меня обнять и отстраненно удивляюсь тому, до чего хорошо мне знакомо его тело. Даже после развода оно для меня как страна, где я бывала в детстве и куда теперь вернулась. В глаза бросается то, чего раньше не было, но ноги уверенно стоят на родной почве.
– Я никогда не хотел причинять тебе боль, – бормочет Колин, уткнувшись лицом в мои волосы.
Я собираюсь сказать ему то же самое, но говорю совсем другое:
– А я никогда не хотела тебя любить.
Колин удивленно отстраняется, и на его лице появляется жестокая улыбка.
– Все дело в том, – он дотрагивается до моей щеки, – что я прав и ты это знаешь, Рай. Вера заслуживает лучшего.
Наконец-то до меня доходит, зачем мой бывший муж ко мне явился: не для того, чтобы помириться со мной, а для того, чтобы забрать мою дочь. Я вдруг вспоминаю, как когда-то давно я иногда будила его среди ночи и задавала какой-нибудь глупый вопрос, например: «Ты что больше любишь: сладкий попкорн или арахис в глазури? Какой у тебя любимый день недели?» Я как будто готовилась к викторине для молодоженов. Колин обычно накрывал голову подушкой и спрашивал, зачем мне это нужно. Теперь я понимаю зачем. Я запасала информацию, как белка – орехи, чтобы почувствовать себя хоть немного увереннее. Да, я не знала, что мой муж спит с другой женщиной, зато знала, что он предпочитает яичницу-болтунью. Что от запаха обойного клея у него кружится голова. И что, если бы ему представилась возможность выучить новый язык, он выбрал бы японский.
Скоро и Джессика все это узнает. Она заберет не только моего мужа, но и мою дочь.
«Вера заслуживает лучшего», – сказал Колин.
Я тоже, думаю я.
От мысли о том, что я могу не удержать своего ребенка, у меня замирает сердце.
В следующую секунду я вдруг ощущаю в себе силу, которой хватило бы, чтобы сдвинуть гору. Мне ничего не стоит одной рукой убрать с дороги всех, кто сует нос в мою частную жизнь. Я унесу Веру туда, где никто не будет трогать ее, когда она проходит мимо, подбирать ворсинки с ее свитера или рыться в ее мусоре.
Сейчас я чувствую себя достаточно сильной, чтобы признать: я хорошая мама и все делаю, в общем-то, правильно. И уж тем более я в состоянии впервые в жизни захотеть, чтобы Колин ушел.
– Знаешь, – говорю я, – если бы Вера сказала мне, что небо оранжевое, я бы об этом задумалась. Раз она говорит, значит есть причина. И я обязательно ее выслушаю.
Колин настораживается:
– Ты веришь во всю эту чушь? Что наша дочь разговаривает с Богом и воскрешает мертвых? Ты сумасшедшая?
– Нет, Колин. И не была ею никогда. – Я встаю. – Ты принял решение отдать опеку над Верой мне. Приходи повидаться с дочерью на День благодарения. Но до тех пор я тебя слышать не хочу.
Я подхожу к двери и широко открываю ее. Преодолев секундный шок, Колин торопливо поднимается и выходит.
– Ты меня и не услышишь, – говорит он тихо. – Ты услышишь моего адвоката.
При Колине я неожиданно расхрабрилась, зато теперь вот уже несколько часов трясусь. Зажгла свет на всем первом этаже и хожу из комнаты в комнату, пытаясь найти место, где мне было бы комфортно. Сажусь за стол в столовой и осторожно играю ставенками фермерского домика, который сделала несколько лет назад. Теперь это уже не точная копия нашего коттеджа: в моей ванной другие обои, в Вериной спальне детскую кроватку с прутиками сменила кровать побольше. И главное, здесь живут не три человека, а два.
Я в бешенстве от того, что Колин сделал, чем пригрозил. Моя ярость гонит меня вверх по лестнице, а от лестницы по коридору к Вериной спальне. Я зависаю на пороге, как привидение. Неужели Колин сказал это всерьез? Неужели он будет со мной бороться, чтобы отобрать Веру?
Если да, то он победит. Я знаю: шансов у меня нет. А даже если Колин не заберет моего ребенка, то это сделает кто-нибудь другой: очередной чиновник от Католической церкви, или ведущая скандального шоу, увидев которое по национальному телевидению мой бывший муж сюда примчался, или многосотенная толпа, где каждый хочет заполучить кусочек моей дочери.
Я на цыпочках вхожу, растягиваюсь на узкой кровати рядом с Верой, смотрю на нежный холмик ее щеки, на завиток ушка. Почему мы начинаем по-настоящему ценить то, что нам дорого, только когда рискуем это потерять? Вера поворачивается и, моргая, смотрит на меня.
– Пахнет апельсинами, – говорит она сонно.
– Это мой шампунь, – отвечаю я, поправляя ей одеяло. – Спи дальше.
– Папа еще здесь?
– Нет.
– А завтра он опять придет?
Глядя на Веру, я принимаю решение. Мне этого не хочется, но выбора нет.
– Не придет, – говорю я, – потому что мы с тобой уезжаем.
Глава 8
Иэну Флетчеру, как никому другому, прямая дорога в ад. Если только он не успеет доказать, что ада не существует, прежде чем туда попадет.
Нью-Йорк таймс, 10 августа 1999 г.
19 октября 1999 года
– Прошу занести в протокол, – говорит Милли, – я против этой затеи.
– А я – за, – объявляет Вера в тот момент, когда Мэрайя застегивает ей куртку. – По-моему, круто быть шпионкой.
– Ты не шпионка, ты беглянка. Ну? Готова?
Мэрайя знает, что Вера готова. С шести утра, когда узнала о запланированном бегстве. Конечно, Мэрайя постаралась сформулировать все так, чтобы дочка почувствовала себя героиней приключенческого фильма, а не ребенком, которого собираются прятать. Пока все соответствует Вериным ожиданиям: взяв с собой только то, что умещается в рюкзачок, они прокрались к машине, сорок пять минут ехали до торгового центра, а там смешались с толпой, чтобы избавиться от хвоста. Парочка настойчивых журналистов наверняка следит за «хондой» Мэрайи, но машину назад отгонит Милли, а мама с дочкой, переодевшись, вызовут такси к другому входу и уедут в аэропорт.
Пришла пора прощаться. В зеркале общественного туалета Мэрайя ловит взгляд матери. Та подходит, обнимает ее за талию и мягко говорит:
– Ты не должна была позволять им тебя выгнать.
– А я и не позволяю, ма, – отвечает Мэрайя, сглатывая ком в горле. – Я действую с опережением.
Ей ужасно тяжело разлучаться с матерью не только из-за недавней остановки сердца, но и потому, что Милли для нее мама и лучшая подруга в одном лице. Как бы то ни было, сама Милли не поспорит: чтобы сохранить Веру, нужно идти на все. Попросту говоря, Мэрайя не должна быть снова раздавлена людьми и обстоятельствами, которые ей неподконтрольны. Она не передала матери угрозы Колина и не сказала, куда полетит, чтобы, когда Милли начнут донимать юристы, или газетчики, или Иэн Флетчер, той не пришлось врать. Мэрайя поворачивается и обеими руками обнимает маму:
– Я позвоню тебе. Как только смогу. Как только буду знать, что все в порядке.
Вера втискивается между двумя женщинами:
– Бабушка, одевайся! Сейчас уже такси придет!
– Милая, бабушка остается, – говорит Мэрайя, дотрагиваясь до Вериных волос.
– Здесь?
– Не совсем здесь, конечно, а у нас дома. Будет присматривать… за всем.
– Бабушка должна поехать с нами, – настаивает Вера.