Даже не глядя на Меца, Джоан говорит судье:
– Ваша честь, развод родителей был для Веры Уайт достаточно тяжелым потрясением. В последний раз она видела отца полураздетым в обществе чужой женщины.
– Прошу прощения! – багровеет Мец.
– У меня – не нужно. Где Вере Уайт категорически нельзя находиться, так это в доме ее отца. Ваша честь, пожалуйста, позвольте ей остаться с моей клиенткой.
Судья Ротботтэм берет наушники и принимается усердно закручивать провода в морской узел.
– Полагаю, на сегодня достаточно. Никакой непосредственной опасности для ребенка я не вижу, мистер Мец. Судебное разбирательство по вопросу опеки состоится через пять недель. Думаю, этого времени вам хватит?
– Чем раньше, тем лучше, Ваша честь, – говорит Мец. – Для Веры.
Даже не отрывая глаз от своего ежедневника, судья продолжает:
– Вашему клиенту, Мец, а также вашей клиентке, Стэндиш, и их ребенку я назначаю визит к психиатру, доктору Орлицу, для оценки психического здоровья. Вы, конечно, вольны обращаться и к своим врачам, но это назначение имеет силу судебного решения, следовательно, встреча с доктором Орлицем для вас обязательна. Пока длится тяжба, обязанности опекуна будет исполнять Кензи ван дер Ховен. Вы должны предоставлять ей любую необходимую информацию. Если против ее кандидатуры есть возражения, прошу озвучить их сейчас.
– Она адекватная, – шепчет Джоан Мэрайе.
Мец чувствует на себе взгляд клиента и пожимает плечами. В юридических кругах Манчестера он знает всех, а здесь, в Нью-Ханаане… Он даже не может быть уверен, что эта Кензи ван дер Кто-то-Там не сестра Джоан Стэндиш.
– У нас нет возражений, Ваша честь, – объявляет он громко и твердо.
– У нас тоже, – говорит Джоан.
– Превосходно! Заседание состоится третьего декабря, в пятницу.
Мец пролистывает свой ежедневник:
– У меня наложение. Я беру письменные показания под присягой у мальчика, чьи родители разводятся.
– Вы предполагаете, мистер Мец, что эта информация должна произвести на меня впечатление? – спрашивает судья Ротботтэм. – Вынужден вас разочаровать. Подыщите себе замену. Присутствовать на этом заседании в ваших интересах.
– Я приду, – соглашается Мец, закрывая ежедневник в кожаном переплете.
– Джоан?
– У меня никаких наложений нет.
– Вот и отлично. Буду с нетерпением ждать нашей новой встречи, – говорит судья, опять затыкая уши наушниками.
Подъезжая к дому Мэрайи, Джоан дотрагивается до ее плеча:
– Помните, что я вам сказала. Это не конец света.
Мэрайя улыбается, но только губами, а не глазами:
– Спасибо вам. За все. – Она складывает руки на коленях. – Вы меня поразили.
– Да вы еще ничего не видели! – смеется Джоан. – За это дело я бы и бесплатно взялась, только чтобы дать отпор Малкольму Мецу. Теперь идите домой и поиграйте с дочкой.
Кивнув, Мэрайя выходит из джипа и тут же съеживается под градом вопросов, которыми издалека забрасывают ее репортеры. Толпа каких-то женщин держит огромный плакат с портретом Веры. Чувствуя себя хрупкой, как карамельная паутинка, Мэрайя собирается с силами и, ни на кого не глядя, поднимается по ступенькам крыльца. Едва она переступает порог, мама и Вера выбегают ей навстречу. Изучающе посмотрев Мэрайе в лицо, Милли говорит внучке:
– Детка, я оставила очки на подлокотнике дивана. Принеси, пожалуйста.
Как только девочка оказывается за пределами слышимости, Милли подходит к дочери поближе и спрашивает:
– Ну как?
– Суд через пять недель.
– Вот сукин сын! Говорила я тебе…
– Ма, не надо сейчас, ладно? – прерывает ее Мэрайя и, сев на ступеньки лестницы, трет руками лицо. – Дело не в Колине.
– Дело и не в тебе, Мэрайя, но через пять недель, помяни мое слово, окажется, что в тебе.
– Это еще почему?
– Твоя ахиллесова пята, к сожалению, очень уж удобная мишень. Колин и его крутой адвокат обязательно в нее выстрелят.
– Джоан сумеет им ответить, – возражает Мэрайя, понимая, что пытается успокоить не столько мать, сколько себя.
Какой суд отдаст предпочтение ей? Может, Колин прав? Это действительно она во всем виновата? Может, воспитывая Веру, она принимала какие-то ошибочные решения? Возможно, для того чтобы с девочкой случилось все это, было достаточно одного неправильного выбора, одного эгоистичного поступка, одного неосторожного слова, укоренившегося в детском воображении. Между прочим, Колин иногда небеспочвенно сомневался в здравомыслии Мэрайи.
– Ну вот! – ворчит Милли, заставляя дочь встать. – Этого еще не хватало! Иди-ка наверх и сотри с лица это выражение.
– Ты о чем?
– Прими душ, проветри голову. Я уже видела тебя такую. Сейчас ты не только в том, что ты хорошая мать, начнешь сомневаться, но и в том, кому Бог больше разума дал – тебе или какой-нибудь букашке. Не знаю, каким образом Колину это удается, но в твоих мозгах он хозяйничает, как Свенгали[25].
Когда Мэрайя, подталкиваемая матерью, начинает подниматься по лестнице, возвращается Вера с бабушкиными очками.
– Вот спасибо! – говорит Милли. – Пойдем поищем воскресные комиксы.
Зная, что дочка наблюдает за каждым ее шагом, Мэрайя улыбается. Она старательно отгоняет от себя мысли, которые не дают ей покоя: что Джоан скажет в суде? Как Ротботтэм истолкует их с Верой бегство в Канзас-Сити? Что скажет и как теперь поведет себя Иэн? Раздевшись, Мэрайя включает воду в душе, и ванная быстро наполняется белым паром. Но, даже стоя под тяжелыми горячими струями воды, Мэрайя не перестает дрожать. Как человек, попавший в аварию и чудом избежавший смерти, она чувствует то испуг, то онемение. А вдруг через пять недель суд отнимет у нее дочь? Вдруг Колин в очередной раз добьется своего? Мэрайя опускается на скользкий кафельный пол и, крепко обхватив себя за плечи, перестает сдерживать слезы.
Искупав и уложив Веру, Мэрайя идет в гостиную, где Милли, отодвинув краешек шторы, осторожно выглядывает в окно.
– Прямо ферма Ясгура![26] – бормочет она, услышав приближение дочери. – Ты только посмотри, сколько там, в поле, дрожащих огоньков! Что это – свечи?
– Зажигалки. А откуда ты знаешь про Вудсток?
Милли с улыбкой оборачивается:
– Твоя мать не так уж и невежественна. – Она берет руку дочери и сжимает ее. – Полегчало тебе?
Такое милое безыскусное проявление заботы едва не заставляет Мэрайю снова расплакаться. Милли усаживает ее на диван, и она кладет голову на материнские колени. Когда мама начинает убирать ей волосы со лба, Мэрайя чувствует, как напряжение ослабевает и некоторые проблемы отходят на второй план.
– Я бы не сказала, что мне лучше. Просто я почти ничего не ощущаю.
– Вера, по-моему, держится хорошо, – говорит Милли, продолжая гладить дочь по голове.
– Она, наверное, не понимает, что происходит.
Пару секунд помолчав, Милли отвечает:
– Не она одна.
Мэрайя поднимается, залившись краской:
– Что ты имеешь в виду?
– Когда ты собираешься мне все рассказать?
– Я уже рассказала тебе все, что было у судьи.
Милли заправляет Мэрайе за ухо прядь волос:
– Знаешь, у тебя сейчас точь-в-точь такой же вид, как в тот раз, когда ты гуляла с Билли Флаэрти и вернулась на два часа позже положенного.
– У нас шину спустило. Я же тебе объясняла это почти двадцать лет назад!
– А я тебе до сих пор не верю. Господи! Помню, сижу я на кровати, смотрю на часы и думаю: «И чего только Мэрайя нашла в этом угрюмом мальчике?»
– Ему было шестнадцать лет. Его родители разводились. Отец пил. Парню нужно было с кем-то поговорить.
– Забавно, – продолжает Милли, не обратив никакого внимания на ответ дочери, – что позавчера я опять лежала, смотрела на часы и думала: «Какого черта Мэрайя поселилась у Иэна Флетчера?» А теперь ты возвращаешься домой, и лицо у тебя точно такое же, как тогда.
– Нормальное у меня лицо! – фыркает Мэрайя и отворачивается.
– У тебя лицо, которое говорит: «Уже слишком поздно меня удерживать». – Дождавшись, когда дочь опять к ней повернется – Мэрайя делает это медленно и очень сдержанно, – Милли мягко говорит: – Ну и каково было падать?
Мэрайя застывает, поняв, что ее мать наделена даром ясновидения в той же мере, что и она сама. Сколько раз она просыпалась среди ночи за долю секунды до Вериного крика в темноте! Сколько раз, только взглянув на лицо дочери, понимала, что та говорит неправду! Все это идет в комплекте с материнством. Нравится вам это или нет, у вас вырабатывается шестое чувство в отношении ваших детей, и вы начинаете нутром ощущать их радости и их огорчения. Когда кто-нибудь причиняет им боль, вы тоже получаете удар в сердце.
– Падала я быстро, – вздыхает Мэрайя. – И с открытыми глазами.
Милли раскрывает руки. Дочь прижимается к ней, находя то утешение и ни с чем не сравнимое облегчение, которое находила в детстве. Мэрайя рассказывает матери о том, как думала, будто Иэн выследил их с Верой, хотя на самом деле он никого не выслеживал. О том, что он не такой человек, каким предпочитает казаться. О том, как, отправив Веру спать, они сидели на крыльце: иногда разговаривали, а иногда просто позволяли ночи ложиться им на плечи. О брате Иэна Мэрайя молчит. И о кратковременном чуде, которое Вера, может быть, сотворила, а может быть, и нет. Ничего не говорит о жаре, наполнявшем все ее тело, когда оно было прижато к телу Иэна. И о том, что даже во сне он держал ее за руку, как будто боялся упустить.
К счастью, Милли не смотрит удивленно и не спрашивает, одного ли и того же Иэна Флетчера они имеют в виду. Только обнимает Мэрайю, готовая выслушать столько, сколько та посчитает нужным рассказать.
– Если это между вами произошло, то как теперь обстоят дела? – осторожно спрашивает она.
Через полупрозрачные занавески Мэрайя смотрит на огоньки, привлекшие внимание Милли, и грустно улыбается:
– Пока он там, а я здесь, дела обстоят так же, как и раньше.
Иногда среди ночи Вере кажется, будто она слышит, как у нее под кроватью кто-то ползает: змея, морское чудище, вынырнувшее из воды, или крысы с крошечными кривыми лапками. Ей хочется сбросить одеяло и побежать к маме, но для этого нужно наступить на пол, а значит, мерзкое существо, кем бы оно ни было, может схватить ее за лодыжку своими многочисленными острыми зубами и сожрать, прежде чем она успеет выбраться в коридор.