– А на самом деле это знаете вы?
– Нет, – возражаю я, – Вера знает.
Кензи делает пометку в своем блокноте:
– Вы позволяете Вере принимать решения самостоятельно?
Я сразу понимаю, что сказала не то.
– Нет, конечно, ей же семь лет. Как бы ей этого ни хотелось, она не завтракает конфетами и не выходит на улицу в балетной пачке, когда идет снег. Она еще слишком маленькая, чтобы все знать, но уже достаточно взрослая, чтобы иметь определенное чутье. – Опустив глаза, я продолжаю: – Меня тревожит то, что Колин убежден, будто знает Веру лучше, чем она сама. Я боюсь, он сможет убедить ее в своей правоте, и никто его не остановит.
– Я здесь именно затем, чтобы остановить того, кого нужно остановить, – твердо говорит Кензи.
– Ой! Не подумайте, будто я пытаюсь вам объяснить, как вы должны делать вашу работу…
– Не волнуйтесь, Мэрайя, я не собираюсь использовать каждое ваше слово против вас. – (Потупившись, я киваю, хотя не очень-то верю ей.) – Итак, чего вы хотите?
Впервые за много лет кто-то об этом спрашивает. А ответ все тот же: я хочу получить второй шанс. Только в данном случае это шанс стать для Веры хорошей матерью. Ни с того ни с сего мне вспоминается то, что сказал равви Вайсман, когда мы пришли нему в синагогу: «Вы можете быть агностиком, можете не исповедовать иудаизм, но еврейкой вы остаетесь». То же и с материнством: можно быть мамой, неуверенной в себе или поглощенной собой, но ты все равно мама.
Я смотрю на Кензи ван дер Ховен. Стоит ли мне сейчас изображать мать-героиню? Сказать то, что эта женщина, несомненно, хочет от меня услышать, или ответить правду?
– До рождения Веры я попыталась покончить с собой. Это произошло после того, как я застала мужа в постели с другой. Тогда я могла думать только об одном: я недостаточно хорошая жена, я недостаточно красивая… В общем, все во мне не так. Колин отправил меня в психиатрическую больницу Гринхейвен, сказав судье, что это единственный способ удержать меня от новой попытки самоубийства. А я была уже беременна, о чем он не знал. Он отнял у меня четыре месяца жизни, дом и уверенность в себе, но Вера осталась со мной. – Я делаю глубокий вдох. – О суициде я больше не думаю. И Колину я больше не жена. И определенно я не та женщина, которая была настолько им одурманена, что позволила себя запереть. Но я Верина мама. Уже семь лет. А разве можно оставаться матерью, если ребенка у тебя отняли?
Из всего моего монолога Кензи не записала ни слова, и я не знаю, хорошо это или плохо. Ее лицо ничего не выражает.
– Спасибо, Мэрайя. – Она закрывает блокнот. – Думаю, сейчас подходящее время, чтобы поговорить с Верой.
Когда опекун по назначению суда направляется в гостиную, моя мама входит ко мне на кухню. Кензи садится рядом с Верой и что-то говорит ей. Вера смеется. Я стараюсь в ту сторону не смотреть.
– Ну?
В ответ на мамин вопрос я пожимаю плечами:
– Что я могу тебе сказать?
– Можешь сказать, например, что ты наговорила этой женщине. На основании твоих слов у нее, наверное, сложилось какое-то представление о тебе.
Сложилось, конечно, но какое – маме лучше не знать. Да, история с психушкой рано или поздно обязательно всплыла бы и так. Но вероятно, до тех пор Кензи успела бы разглядеть во мне что-нибудь ценное, и эти положительные качества уравновесили бы пятно в моей биографии. Правда не всегда дает свободу. Иногда люди предпочитают верить в симпатичную, презентабельно упакованную ложь. Своими излияниями я, возможно, вызвала у Кензи ван дер Ховен жалость, но из жалости она мне Веру не оставит.
– Ма, я могу потерять ее. – Я закрываю лицо руками и ощущаю, как мама гладит меня по спине.
А затем я оказываюсь в ее объятиях. Прислонившись щекой к знакомой груди, я чувствую биение сердца – невероятно доброго и сильного. И сама чувствую прилив сил. Как будто один человек может подарить другому запас жизнестойкости.
– Ну кто тебе такое сказал? – тихо произносит мама, целуя меня в макушку.
Как опекун по назначению суда, Кензи твердо придерживается одного правила: ничего не ожидать. Тогда не будет разочарования. Редкий ребенок раскрывается во время первой же беседы. Бывают и такие дети, из которых в течение нескольких дней даже слова «здравствуйте» не вытянешь. Как правило, подопечные Кензи соглашаются видеть в ней друга только тогда, когда лично убедятся в том, что у нее добрые намерения.
Ну а если ребенок верит, будто с ним разговаривает Бог, то и в искренность Кензи, наверное, тоже поверит.
Как здравомыслящий человек, Кензи понимает: мистический ореол, созданный вокруг имени малышки Уайт, скорее всего, совершенно ложный. Семилетние дети любят динозавров и китов, потому что те, в отличие от детей, большие и сильные. Игры в Бога имеют те же психологические корни.
Вера сидит рядом с Кензи, как ягненок, приведенный на заклание: головка опущена, ручки тщательно спрятаны. Видимо, девочку уже не раз опрашивали, изучали, рассматривали.
– Вера, ты знаешь, зачем я пришла?
– Да. А вы сами разве не знаете?
– Вообще-то, – улыбается Кензи, – мне объяснили.
Вера решительно поворачивается к ней:
– Вы, наверное, хотите о чем-то меня спросить.
– Да. Но и у тебя, думаю, тоже есть ко мне вопросы.
Верины глазки расширяются.
– Я могу спрашивать? – (Кензи кивает.) – Я останусь жить здесь?
– А ты бы хотела?
– Вы сказали, что я могу задавать вопросы, а задаете их сами.
– Ты права, извини. Просто я не знаю ответа. Он зависит от многих вещей, в том числе и от того, чего хочешь ты.
– Я не хочу огорчать маму, – произносит Вера так тихо, что Кензи приходится к ней наклониться. – И папу тоже не хочу. – Она отворачивается. – Я хочу…
Кензи, затаив дыхание, ждет продолжения фразы, но девочка только молча сжимает руки в кулачки и прячет их под мышки. Кензи смотрит на ее тонкие запястья и думает: позвать Мэрайю – вдруг Вере больно? – или просто прийти в другой раз. О стигматах, фальшивых или настоящих, Кензи ничего не знает. Но одно она знает очень хорошо: каково быть маленькой девочкой, непохожей на других.
– Что-то мне расхотелось разговаривать, – говорит Кензи непринужденным тоном.
Вера вскакивает с дивана:
– Значит, я могу пойти к себе?
– Думаю, да. Если не хочешь погулять.
– Погулять? – переспрашивает Вера дрогнувшим от восторга голоском.
– Погода сегодня замечательная. Когда делаешь глубокий вдох, морозец слегка щекочет горло. – Кензи наклоняет голову набок. – Твою маму я предупрежу. Ну? Что скажешь?
Несколько секунд Вера смотрит на Кензи, пытаясь определить, не решила ли та сыграть с ней жестокую шутку, потом выбегает из комнаты:
– Я сейчас! Только кроссовки надену!
Кензи, улыбаясь, натягивает пальто. Верино нежелание огорчить родителей может означать многое, но одно оно означает точно: девочка ощущает груз ответственности. Это неудивительно. Ее мать с отцом разошлись, перед ее домом толпятся какие-то люди, возомнившие, будто она мессия. Быть защитником интересов ребенка в данном случае – это облегчить его ношу, позволить семилетней девочке снова почувствовать себя семилетней девочкой.
Мысль о прогулке, как и многие спонтанные идеи, очень неплоха. К Вере наверняка привяжутся журналисты: можно будет понаблюдать за ее реакцией на них. Заглянув в кухню, Кензи сообщает Мэрайе о своем намерении и, прежде чем та успевает возразить, направляется в прихожую, куда как раз вернулась Вера.
– Готова? – спрашивает Кензи, отпирает замок и выходит на крыльцо.
Девочка, поколебавшись, следует ее примеру. Спрятав кулачки в карман флисового пальто, она осторожно пинает кучу опавших листьев, потом вытягивает руки и кружится, закинув голову.
Репортеры, которых сдерживают возвратившиеся на пост полицейские, тут же облепляют каменную стену. Их фотоаппараты позволяют им делать снимки даже с большого расстояния. Чтобы Вера посмотрела в объектив, они складывают руки рупором и зовут ее. Не успевает она дойти до качелей, как в нее, словно тяжелые снежные комья, брошенные исподтишка, сыплются первые вопросы:
– Скоро ли наступит конец света?
– Чего Бог от нас хочет?
– Почему Он тебя выбрал?
Вера случайно ступает в норку сурка и чуть не падает, но Кензи успевает ее подхватить.
– Пойдемте лучше домой, – бормочет Вера, втянув голову в плечи.
– Тебе не обязательно отвечать, – мягко говорит Кензи.
– Но слушать-то придется.
– Не обращай внимания. – Кензи берет Веру за руку и подводит к качелям. – Играй. Я не позволю им тебя обидеть.
Пресса начинает реагировать еще оживленнее: щелкают фотоаппараты, загораются лампочки видеокамер, вопросы сыплются градом.
– Закрой глаза, откинь голову, – советует Кензи, с трудом перекрикивая журналистов, и, сев на соседние качели, показывает пример.
Девочка сначала опасливо смотрит, потом тоже садится и начинает потихоньку раскачиваться. На личике появляется улыбка.
Журналисты продолжают выкрикивать вопросы, чей-то сочный альт запевает христианский гимн «О благодать». Вера все качается. А затем она неожиданно открывает глаза и начинает с силой раскачиваться взад-вперед, взад-вперед.
– Кензи, смотрите, как я могу! – кричит она.
У Кензи останавливается сердце в тот момент, когда девочка отпускает канаты и спрыгивает с качелей. Вопросы обрываются. Все, включая Кензи, перестают дышать. Под щелканье сотен фотокамер Вера, вытянув руки, летит стрелой.
Потом раздается негромкий звук удара. Вера, смеясь, шлепается на землю и потирает ушибленную коленку. Как обычный ребенок.
Я наблюдаю за ними из гостиной через горизонтальные щелки жалюзи. Во мне набухает что-то похожее на то чувство, которое я испытала, когда пришла домой и увидела на своем месте рядом с Колином чужую женщину.
Мне становится трудно дышать – так я завидую Кензи ван дер Ховен.
– Некоторые люди, – говорит мама, подобравшись сзади, – если хотят протереть жалюзи, используют метелку для пыли.