лее. Чувствую у него во рту вкус кофе и чего-то сладкого. Если бы он врал, это было бы заметно. Мне бы, конечно, хватило прозорливости его раскусить.
А раньше хватало? Закрыв глаза, я решительно отгоняю от себя мысль о том, как обошелся со мной Колин. Я ощущаю нарастающий жар тела Иэна, его бедра прижимаются к моим.
Глотнув воздуха, он отстраняется:
– Дорогая, там, снаружи, целая толпа ждет, выйдешь ли ты из моего дома на колесах живой или нет. А если мы продолжим в этом духе, то я ничего не обещаю.
Он целомудренно целует меня в лоб и делает подчеркнуто широкий шаг назад. Краешек его рта лукаво приподнимается.
– Что такое?
– По тебе видно, что ты со мной… не совсем воевала.
Покраснев, я приглаживаю волосы и дотрагиваюсь до губ.
– Просто сделай сердитое лицо и иди домой быстрым шагом, – смеется Иэн. – Они подумают, что ты еще в гневе.
Он прикладывает руку к моей щеке, я поворачиваю голову и целую его в ладонь:
– Иэн… спасибо.
– Всегда рад вам услужить, миз Уайт, – бормочет он.
Моя мама и Джоан, все это время топтавшиеся в прихожей, сразу подскакивают ко мне, как два цирковых гимнаста, которые страхуют товарища на трапеции.
– О господи, Мэрайя! – сердится мой адвокат. – И о чем вы думали?!
Мама молчит. Только смотрит, вздернув бровь, на мои раскрасневшиеся от поцелуя губы.
– Я вообще не думала, – отвечаю я, и хотя бы в этом не вру.
– Что вы ему сказали?
– Чтобы впредь был повежливее с моим адвокатом, – лгу я, глядя Джоан прямо в глаза, и добавляю: – Не то ему придется иметь дело со мной.
За несколько минут до назначенного приезда Петры Саганофф со съемочной группой я завожу Веру в нишу возле ванной:
– Ты помнишь, о чем мы договаривались?
Она торжественно кивает:
– Ни словечка о Боге. Совсем. И будет большая камера. Вроде тех, что снаружи.
– Верно.
– И нельзя говорить Петре Саганофф, что она… на букву «с».
– Вера!
– Ну ты же сама ее так называла!
– Это было нехорошо с моей стороны, – вздыхаю я и мысленно обещаю себе, что больше никогда ни на что не буду жаловаться, если переживу этот день.
При посредничестве Джоан я договорилась с Петрой Саганофф о съемке так называемого фонового материала: оператор снимет, как Вера играет и как обе мы просто живем в собственном доме нормальной жизнью. А потом на этот видеоряд будет наложен текст. Джоан заставила Саганофф подписать соглашение о том, что можно снимать, а что нельзя, но я все равно боюсь. Вдруг случится то, от чего Джоан предостерегала меня с тех самых пор, как я впервые заговорила об этих съемках? В последнее время у нас все складывалось не самым предсказуемым образом. Что, если Верины руки опять начнут кровоточить? Что, если она забудется и начнет говорить о Боге? Что, если Петра Саганофф выставит нас на посмешище?
– Мамочка, – Вера дотрагивается до моей руки, – все будет хорошо. Бог об этом позаботится.
– Отлично, – бормочу я. – Мы усадим ее поудобнее.
Раздается дверной звонок. По дороге в прихожую я сталкиваюсь с мамой.
– И все-таки мне это решительно не нравится.
– Мне тоже, – хмуро отвечаю я. – Но если я буду продолжать молчать, люди поверят в худшее. – Я натягиваю на лицо улыбку и открываю дверь. – Миз Саганофф, спасибо, что пришли.
Телезвезда уже в полной боевой готовности. В жизни она еще привлекательнее, чем на экране.
– Спасибо вам за приглашение, – отвечает она и представляет своих спутников: оператора, звукорежиссера и продюсера.
Не глядя на меня, Саганофф ищет взглядом мою дочь.
– Вера дома, – сухо говорю я. – Пожалуйста, следуйте за мной.
Мы договорились о съемках в игровой комнате. Я не знаю лучшего способа продемонстрировать, что маленькая девочка – это просто маленькая девочка, чем показать, как она возится со своими куклами и книжками, собирает пазл. Пока оператор и продюсер решают, где разместить камеру, и ставят свет, проходит почти полчаса. Вера начинает ерзать. Оператор дает ей светофильтр – кусочек цветного пластика, который крепится к осветительному прибору бельевыми прищепками. Она берет эту штучку и смотрит сквозь нее на мир, окрашенный в желтый цвет. Но я понимаю, что терпение моей дочери уже на пределе. Если и дальше так пойдет, то, прежде чем съемка начнется, Вера бросит игрушки и куда-нибудь уйдет.
Я вспоминаю, как Иэн снимал мамино кардиологическое обследование. Даже когда границы, казалось бы, определены, возможны неожиданности… Из раздумий меня выводит внезапное перегорание пробок.
– Ах, черт! Сеть перегружена, – говорит оператор.
Еще десять минут уходит на починку предохранителя. Вера уже хнычет. Оператор поворачивается к продюсеру:
– Показывать непрерывное время съемки или время дня?
Потом звукорежиссер взмахивает перед Вериным лицом белой карточкой.
– Дайте звук! – командует оператор. – Можем начинать.
Продюсер поворачивается к Петре:
– Вы готовы?
Съемка начинается. Я сажусь на пол и помогаю Вере раскладывать фигурки на войлочной наборной доске. Следуя инструкциям Джоан, я не смотрю ни на Петру, ни в объектив. Просто играю с дочерью, как обычно. Стараюсь отвлекать ее от горящего красного огонька камеры, который, по-видимому, так и притягивает к себе ее взгляд.
– Я есть хочу! – заявляет Вера, и я понимаю, что действительно пришло время ланча.
– Тогда идем на кухню, – отвечаю я.
Вообще-то, это не так просто. Формально съемка пока еще не продлилась и тридцати минут, но на кухне, согласно нашей договоренности, снимать нельзя. Я предлагаю сделать перерыв и продолжить, когда ребенок поест. Петру любезно приглашаю пройти с нами.
– У вас красивый дом, миссис Уайт, – произносит она, по сути впервые с момента своего прихода обратившись лично ко мне.
– Спасибо.
Я достаю из холодильника арахисовое масло и желе. Вера любит сама готовить себе сэндвичи.
– Понимаю, как нелегко вам приходится, – говорит Петра и, увидев, как я изменилась в лице, улыбается. – Хотите меня обыскать, чтобы убедиться, что на мне нет микрофона?
– Нет, конечно, – отвечаю я, помня последнее напутствие Джоан: «Сохраняйте спокойствие».
Я должна тщательно выбирать слова, поскольку в закадровом тексте, который напишет Петра, наверняка так или иначе отразится то, что я сейчас скажу.
– Нам действительно нелегко, – соглашаюсь я. – Как вы, вероятно, заметили, Вера – просто маленькая девочка и никем другим она не стремится быть, что бы о ней ни думали все эти люди за нашими окнами.
За спиной Петры Вера поднимает ладошку: вокруг пластыря намазан джем, как будто отверстие снова кровоточит. Она помахивает рукой, притворяясь, что безмолвно корчится от боли. Мама, поймав мой взгляд, подбегает к Вере, стирает джем бумажным полотенцем и строго грозит ей пальцем. Я, снова сфокусировавшись на Петре, широко улыбаюсь:
– Так о чем я говорила?
– О том, что ваша дочь – обыкновенная маленькая девочка. Однако, миссис Уайт, с вами многие не согласятся.
– Другие люди вольны думать что хотят, – пожимаю я плечами. – Я не вправе им указывать, но и разделять их мнение не обязана. Прежде всего Вера – мой ребенок. А все остальное нас не касается.
Я делаю паузу, очень довольная собой. К этому моему высказыванию даже Джоан не придралась бы. Мне даже стало немножко жаль, что камера не включена.
– Перекусите с нами, миз Саганофф? – предлагаю я, доставая из холодильника пучок салата.
– Если это вас не стеснит.
Даже через несколько лет я не смогу сказать, что заставило меня произнести следующую фразу. Она просто вырвалась, как отрыжка, и я сама была ошарашена не меньше моей собеседницы.
– Ну что вы, какое стеснение?! – шучу я. – У нас сегодня только хлебы и рыбы[33].
На протяжении одной ужасающей секунды Петра Саганофф смотрит на меня так, словно я отрастила себе вторую голову, а потом, расхохотавшись, подходит к столешнице и спрашивает, не нужна ли помощь.
24 ноября 1999 года
В среду выходит анонс очередного выпуска передачи «Голливуд сегодня вечером!» с подзаголовком «Дома у ангела»: зрителям обещают возможность увидеть жизнь Веры Уайт изнутри. К своему удивлению, я начинаю волноваться. Ведь неизвестно, в конце концов, что Петра Саганофф про нас наговорит. А это услышат миллионы людей!
В шесть часов мы обедаем. В половине седьмого я ставлю в микроволновку попкорн. Без двадцати семь мы с мамой и Верой уже сидим на диване и ждем, когда Питер Дженнингс закончит выпуск новостей и начнется шоу «Голливуд сегодня вечером!».
– Ой! – Мама ударяет себя по груди. – Я забыла дома очки!
– Какие?
– Мои. Те, без которых я мало что увижу.
Я вопросительно приподнимаю бровь:
– Они же вроде бы были на тебе сегодня после обеда? Может, на кухне поискать?
– Да нет, ты ошибаешься, я их сегодня не надевала. Я точно помню, как оставила их на кухонной столешнице у себя дома. – Она поворачивается ко мне. – Мэрайя, ты же знаешь, я боюсь водить машину в темноте. Привези их мне.
– Прямо сейчас? – переспрашиваю я, не веря собственным ушам. – Я не могу сейчас уехать, ведь передача вот-вот начнется!
– Ну пожалуйста! До моего дома пять минут езды, а то и меньше. Новости еще не закончились. Ты успеешь вернуться. А если даже не успеешь, то включишь телевизор у меня и посмотришь там.
– Почему бы тебе просто не придвинуть стул поближе к экрану?
– Потому что это для глаз вредно, – встревает Вера. – Ты сама мне так всегда говоришь.
Я обиженно поджимаю губы:
– Поверить не могу, что ты меня заставляешь сейчас куда-то ехать.
– Если бы ты со мной не пререкалась, то уже вернулась бы.
Вскинув руки – дескать, сдаюсь, – я хватаю сумочку, выхожу из дому, сажусь в машину и так быстро выезжаю на шоссе, что журналисты не успевают увязаться за мной следом.
Быстро промчавшись по улицам Нью-Ханаана, я подъезжаю к маминому дому. Оказывается, она не просто оставила очки на кухне, но и свет там не выключила. Отперев дверь, я сразу же вижу Иэна.