– Боже! – восклицает адвокат. – Вы выглядите еще хуже, чем я.
– Да, – отвечает Колин, даже не удосуживаясь взглянуть на Меца, – в том-то и дело. Ей плохо, она в этой чертовой больнице! И что бы вы там ни говорили, люди смотрят телевизор и все это влияет на судью. Вспомните то бостонское дело, когда няньку судили за убийство младенца! Я плачу вам дикие деньги не для того, чтобы проиграть. И я вам точно говорю, Малкольм: с ней это происходит, я своими глазами видел. Кто-то или что-то заставляет ее болеть.
– Погодите, кто болеет? Кто в больнице? – спрашивает Мец.
Колин смотрит на него как на сумасшедшего:
– Вера.
– Вера в больнице? – переспрашивает Мец, вытаращив глаза.
– У нее началось кровотечение. Прямо на моих глазах. Она просто стояла, а потом… – Колин трясет головой. – Господи, только бы они смогли действительно помочь ей, а не просто накачать лекарствами! Только бы выяснили, в чем дело! Ведь кровь у человека не может пойти просто так!
Мец останавливает клиента, подняв руку, и уточняет:
– Ваша дочь в больнице.
– Да.
– Под наблюдением.
– Да.
По лицу Меца расплывается улыбка.
– Так это же прекрасно! – Взгляд Колина вынуждает его торопливо добавить: – Я хотел сказать, что мы сможем извлечь из этого пользу для нашего дела.
Пока Элкленд вкратце рассказывает клиенту о синдроме Мюнхгаузена, Мец думает: в свое время, когда он подал ходатайство о том, чтобы Веру Уайт срочно изолировали от матери, он действовал наугад, не рассчитывая всерьез на успех. Теперь оказывается, что это был гениальный ход.
– Только представьте себе, – объясняет Мец, – сегодня же мы входим к судье и подаем срочное прошение: дескать, жизнь ребенка подвергается большой опасности. Умоляем, оградите девочку от влияния Мэрайи Уайт. Мы об этом уже просили, но в тот раз Ротботтэм решил, что мы блефуем, и оставил вашу дочь с матерью. Теперь из-за этой его ошибки Вера попала в больницу. Я расскажу о синдроме Мюнхгаузена и пообещаю предоставить необходимое заключение нашего эксперта. Психиатр, мол, считает, что ребенка нужно изолировать от матери судебным решением. Ротботтэм почувствует себя виноватым в том, что проигнорировал наш первый сигнал, и на этот раз сделает так, как просим.
– Что-то раньше я никогда не слышал про этот синдром Мюнхгаузена, – хмурится Колин.
– Я тоже, – улыбается Мец. – Но к концу разбирательства мы станем специалистами по этому заболеванию.
– Не знаю, Малкольм… – качает головой Колин. – Мэрайя… она, наверное, иногда бывает действительно чересчур поглощена собой, но чтобы она сознательно нанесла Вере какой-то ущерб – это нет.
– Мистер Уайт, – вмешивается Элкленд, покусывая губу, – насколько я поняла из специальной литературы, суть этого расстройства именно в том, что человек кажется очень неравнодушным, даже идеальным родителем, а на самом деле причиняет ребенку вред.
– Но вчера вечером, – медленно произносит Колин, – я стоял в двух футах от Веры и видел, как у нее пошла кровь. Она ничем себя не колола, ни к чему вообще не прикасалась. А Мэрайя стояла еще дальше от нее, чем я. Но вы говорите… вы думаете…
Мец мотает головой:
– Колин, вопрос не в том, что думаем мы с вами, а в том, какую мысль мы хотим внушить судье.
Кензи, уснувшую возле ноутбука, будит телефонный звонок.
– Миз ван дер Ховен… – говорит вкрадчивый голос, когда она берет трубку.
Даже спросонья невозможно не узнать Малкольма Меца.
– Не рановато ли вы сегодня начали рабочий день?
– Пять утра – самое работоспособное время.
– Я не знала.
Усмехнувшись, Мец спрашивает:
– Полагаю, вы уже отослали свое заключение?
У Кензи внутри как будто что-то обрывается, когда она смотрит на пустой экран компьютера.
– Наверное, – продолжает адвокат, – вы уже отправили судье отчет по факсу, чтобы до начала слушания он успел с ним ознакомиться. И все-таки я считаю себя обязанным кое о чем поставить вас в известность.
– О чем же, мистер Мец?
– Этой ночью Вера Уайт была госпитализирована.
Кензи резко выпрямляется:
– Что?!
– Насколько мне известно от моего клиента, у нее снова стали кровоточить руки, причем теперь ее состояние тяжелее, чем в прошлый раз.
– Боже мой! Кто с ней сейчас?
– Судя по всему, мать. – Помолчав несколько секунд, Мец продолжает: – Но я считаю нужным известить вас о нашем намерении это исправить. Я буду просить судью подписать приказ, запрещающей Мэрайе Уайт контактировать с ребенком. У меня есть основания подозревать, что именно она вредит здоровью Веры.
– Вы располагаете доказательствами? – спрашивает Кензи.
– Я пришел к выводу, что миссис Уайт страдает определенным психическим расстройством. Эксперт, которого я привлек к этому делу, со мной согласен.
– Понятно.
– Вы в любом случае узнали бы о произошедшем. Просто я подумал, что, вероятно, вы хотели бы получить эту информацию до начала судебного разбирательства. – С этими словами Мец кладет трубку.
Кензи включает компьютер и ждет, когда загорится экран. Свет монитора заставляет ее поморщиться: слишком много энергии сразу. И вот она начинает торопливо печатать, надеясь, что успеет навестить Веру до начала слушания. Надеясь на то, что, если девочку действительно посещает некое небесное существо, оно приехало вместе с ней в машине «скорой помощи» в больницу, а оттуда сопроводит ее в новый, безопасный дом. Кензи пишет:
Я рекомендую передать опеку над Верой Уайт ее отцу.
Глава 14
…Других спасал, а Себя Самого не может спасти…
Мф. 27: 42
Утро 3 декабря 1999 года
Когда Вера родилась, Мэрайе потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к материнству и перестать изумляться при виде младенца, спящего рядом с ней или сосущего ее грудь. Иногда ей становилось просто страшно: годы тянулись перед ней, как красные линии дорог на карте, и каждый поворот таил в себе множество опасностей. На Вериной жизни пока еще не было ни единого пятнышка, ни единого шрама. Задача Мэрайи заключалась в том, чтобы оберегать эту незапятнанность.
Но очень скоро она поняла, что ей не справиться. Разве она могла хотя бы с натяжкой считаться хорошей матерью, будучи в той же мере до мозга костей уязвимой, в какой ее ребенок до мозга костей совершенен? Каждая доля секунды таила в себе угрозу бесчисленных ошибок и происшествий: от падения соски в канаву до землетрясения. Иногда Мэрайя читала все это на личике младенца. Потом ее зрение прояснялось, и тогда она видела только любовь, глубокую, как колодец, – такой, что, сколько ни пытайся, до дна не доберешься. Остается только, затаив дыхание, с трепетом смотреть в эту пропасть.
Вера шевелится во сне, и Мэрайя тут же поворачивается к ней. Забинтованная ручка Веры бессознательно шарит по больничной постели и находит мамину руку. Тогда девочка успокаивается.
Мэрайе вдруг приходит в голову, что, возможно, именно такие моменты и определяют хорошего родителя. Настоящая мать понимает: как ни старайся, тебе не под силу уберечь ребенка от трагических случайностей, ошибок и ночных кошмаров. Может быть, твоя работа заключается не в том, чтобы останавливать его, а в том, чтобы смотреть, как он несется во весь опор, и лишь стараться смягчать боль падений.
Мэрайя зажимает себе рот рукой, потому что если она не будет этого делать, то громко разрыдается или крикнет ни в чем не повинным медсестрам, чтобы оставили ее ребенка в покое.
– Не понимаю, – тихо говорит Милли, стоя рядом с дочерью в нескольких футах от кровати Веры. – Она никогда раньше так сильно не болела. Может, плюс к кровотечению она подхватила еще и какой-нибудь вирус?
– Вирус тут ни при чем, – шепчет Мэрайя. – Просто она умирает.
Милли вздрагивает:
– Чего это ради тебе приходят в голову такие мысли?
– Посмотри на нее.
Верино личико почти такое же белое, как больничная простыня, на которой она лежит. Перебинтованные руки продолжают кровоточить. Температура колеблется от 104 до 106 градусов по Фаренгейту, и ничто не помогает: ни прохладные ванны, ни обтирание спиртом, ни внутривенные уколы жаропонижающего. Неподвижным тревожным взглядом Мэрайя следит за тем, как Верины ноздри слегка шевелятся в такт слабому биению сердца.
Милли, сжав губы, выходит в коридор, к стойке дежурной медсестры.
– Колин Уайт звонил? – спрашивает она, зная, что в палате телефон отключен, чтобы звонки не будили Веру.
– Нет, миссис Эпштейн. Как только позвонит, я вас сразу же позову.
Вместо того чтобы вернуться к внучке, Милли идет дальше по коридору, прислоняется к стене и закрывает лицо руками.
– Миссис Эпштейн?
Быстро вытерев слезы, она видит доктора Блумберга и, шмыгнув носом, говорит:
– Не обращайте на меня внимания.
Они синхронно идут, замедляя шаг по мере приближения к Вериной палате.
– С прошлой ночи были какие-нибудь изменения?
– Я не заметила, – отвечает Милли, останавливаясь у порога. – Меня тревожит состояние Мэрайи. Может, вы сможете что-нибудь сказать?
Доктор Блумберг, кивнув, входит в палату. Мэрайя, на долю секунды подняв глаза, видит, что медсестры расступаются, подпуская его к кровати. Он пододвигает стул и садится:
– Как вы?
– Мне бы больше хотелось поговорить с вами о Вере, – отвечает Мэрайя.
– Ну, я пока не знаю, чем ей помочь. А вот вам… Вы, может быть, хотите принять снотворное?
– Я хочу, чтобы Вера проснулась и отправилась вместе со мной домой, – твердо произносит Мэрайя, не отрывая взгляда от ушной раковины дочери.
В пору Вериного младенчества она иногда смотрела, как кровь течет по жилкам под тоненькой кожей, и ей казалось, что она видит кровяные клетки, видит энергию, циркулирующую по крошечному тельцу.
Доктор Блумберг сжимает руки, опершись локтями о колени:
– Мэрайя, я не знаю, что с ней. Сегодня мы сделаем новые анализы. И я позабочусь о том, чтобы ей было относительно комфортно. В этом вы можете на меня положиться.