– Эм, ю, эн… – медленно проговаривает Мец.
– Перестаньте!
Он поднимает руку, насмешливо изображая обиду:
– Я просто хотел подсказать вам, как пишется это чертово название.
– Я еще не закончила, Мец. – Джоан поворачивается к судье. – Он не может взять свидетеля из ниоткуда в день… нет, даже в минуту начала слушания. Это против всяких правил.
Судья Ротботтэм обращается к Мецу:
– Если опустить эффектные фразы, которые вы наверняка намеревались включить клиенту в счет, то сколько времени вам понадобится, чтобы представить суду всех ваших свидетелей?
– Не знаю. Вероятно, сегодняшнего дня не хватит.
Подумав, Ротботтэм говорит:
– Хорошо. Я подпишу запретительное постановление на ближайшее время. Будем действовать по обстоятельствам. Мы начнем разбирательство, и своего специалиста по Мюнхгаузену вы, мистер Мец, оставите напоследок. Когда до него дойдет очередь, мы прервемся, снова соберемся на совещание и спросим миз Стэндиш, готова ли она допросить этого свидетеля, или ей нужно еще время.
– Я думаю, для всех будет лучше, если эксперт-психиатр выступит первым…
– Вам повезло, что я вообще позволил вам включить его в список. Точка. Значит, так мы и поступим. По-моему, все хорошо: ребенок в безопасности, Джоан получает как минимум день на подготовку, а что вы, Мец, думаете, меня, если честно, нисколько не волнует. – С громким хрустом размяв суставы пальцев, судья жестом указывает на дверь. – Начнем?
Ранним утром того же дня отец Макреди входит в Верину палату. Девочка, утыканная трубками, лежит неподвижно, словно мертвая, а мать дремлет, держа ее за руку. Священник на несколько секунд останавливается на пороге. О том, что Веру увезли на «скорой», он узнал от одной из прихожанок и сразу же решил навестить больную, но, видимо, сейчас неподходящий момент для визита. Он осторожно пятится в коридор, и звук его шагов по линолеуму заставляет Мэрайю, вздрогнув, проснуться.
– О! – хрипло произносит она и прокашливается, потом, очевидно, понимает, что посетитель – не тот, кого она ждала. – Зачем вы пришли?
По ее реакции отец Макреди догадывается: Мэрайя думает, будто его пригласили к Вере как к умирающей. На самом деле соборовать девочку он не может, поскольку она не католичка, однако вмешиваться в ее жизнь это ему до сих пор не мешало.
– Я пришел как друг, а не как священник, – говорит отец Макреди, садясь рядом с Мэрайей на стул.
Он смотрит на осунувшееся личико Веры и поражается тому, какие страсти разгорелись вокруг такого маленького существа.
– Опять ручки?
Мэрайя кивает:
– Только теперь у нее очень высокая температура. И обезвоживание. И приступы с криками. – Она проводит ладонями по лицу. – В этот раз все гораздо хуже, чем в прошлый.
– Приступы?
Мэрайя содрогается:
– Колин и я… мы вдвоем еле удержали ее. Несколько недель назад, когда все это началось, она тоже потеряла сознание. Но теперь… теперь ей еще и больно.
Отец Макреди тихонько гладит Верину щеку, бормоча:
– Или́, Или́! лама́ савахфани́?
Услышав эти слова, Мэрайя застывает:
– Что вы сказали?
Священник удивленно оборачивается:
– Вообще-то, это на древнееврейском.
Мэрайя вспоминает, как предыдущей ночью Вера звала какого-то Или. Потом еще что-то произносила сквозь стон – может быть, и то же самое, что сейчас сказал отец Макреди. Когда Мэрайя говорит ему об этом, он отвечает:
– Я процитировал Евангелие от Матфея, главу двадцать семь, стих сорок шесть.
– Вера не говорит на древнееврейском.
– Зато Иисус говорил. Это был его язык. Перевод такой: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Апостол Матфей сообщает нам, что Христу было нелегко принять Свой жребий. В последний момент Он пожелал знать, зачем Бог заставил Его пройти через такие страдания. – Помолчав, отец Макреди смотрит на Мэрайю. – Кровь, боль, слова из Евангелия… Похоже на экстаз.
– Скорее на агонию.
– Я имею в виду экстаз религиозный. Тот, который наблюдался у большинства признанных стигматиков. Без этого состояния стигматы – это не стигматы, а просто раны на руках.
В этот момент Вера шевелится, и одеяло сползает с нее, открывая кровоточащий бок. Отец Макреди ахает:
– И это тоже?!
Мэрайя кивает. Он чувствует, что прямо-таки просиял, и понимает, как это неуместно. Но Верина рана располагается точно в том же месте, где Иисус был пронзен копьем. От этой мысли у священника кружится голова. Успокоившись, он призывает на помощь свои профессиональные пастырские навыки и объясняет:
– Мэрайя, Вера страдает не от собственной боли. Судя по тому, что вы рассказали, она переживает крестные муки Христа.
– Почему именно она?
– А почему именно Он? – тихо спрашивает отец Макреди. – Мы не знаем, почему Господь обрек Своего единственного сына умирать за наши грехи. Не знаем мы и того, зачем Бог заставляет одних людей испытывать Страсти Христовы, в то время как другие даже не могут их понять.
– «Страсть», – повторяет Мэрайя с горечью. – «Экстаз». Тот, кто дал этому состоянию такие названия, сам, видимо, его не испытывал.
– Слово «страсть» имеет общий корень со словом «страдание».
Мэрайя отворачивается, не желая слушать добросовестных назиданий священника. Страсть. Мэрайя еще раз повторяет это слово и думает об Иэне, о Колине, о Вере. Неужели любовь, земная или небесная, всегда неразрывно связана с болью?
Когда приходят медсестры, чтобы отвезти Веру на очередной рентген, Мэрайя прощается с отцом Макреди. Если честно, ей до него дела нет. Как и до того, испытывает ли ее дочь Страсти Христовы или собственные страдания. Она хочет только одного – чтобы это закончилось.
Медсестры катят Верино кресло к лифту. Время от времени девочка вскидывает поникшую голову, то просыпаясь, то опять проваливаясь в сон. Рука Мэрайи лежит на ее плече. Выйдя на третьем этаже, они ждут, пока одна из сестер не выяснит, куда ехать дальше. Какого-то мужчину быстро везут на каталке в отделение экстренной помощи. К нему сбегаются врачи, крича что-то про дефибрилляцию и операционную номер три. Мэрайя вздрагивает, вспомнив сердечный приступ Милли. Когда больного провозят мимо Веры, его рука, свесившаяся с носилок, задевает ее колени. Но Вера, продолжая тихо стонать, как будто даже не замечает этого.
– Мэрайя! – Она не отвечает, тогда мать берет ее за плечи и встряхивает. – Ты слышала, что я сказала?
– Ма, поезжай ты. А я постараюсь попозже…
– Ты не понимаешь. Если ты сейчас не встанешь и не выйдешь в эту дверь, полиция вытащит тебя силком. – Милли наклоняется над дочерью. – Если ты не явишься в суд, Колин заберет Веру.
Последняя фраза выводит Мэрайю из оцепенения.
– Нет, – говорит она, медленно поднимаясь на ноги. – Он не сможет.
Милли тормошит дочь, ускоряя процесс пробуждения, и с материнской ловкостью надевает на нее пальто.
– Сможет. Если ты его не остановишь.
– Все, – вздыхает доктор Уркхарт, кардиохирург.
Он стягивает с себя перчатки и выворачивает их, так что внутри остается кровь из грудной клетки пациента.
– Девять пятьдесят восемь, – говорит медсестра и, слегка поскрипывая ручкой, записывает время смерти.
У доктора трясутся руки. Десять минут ручной стимуляции ничего не дали. Тогда Уркхарт раскрыл больному грудь и удивился, что бедняга протянул так долго. Правая коронарная артерия закупорена на восемьдесят процентов, левая – на семьдесят пять. Мистера Эверсли мог прикончить любой ломтик бекона. Краем глаза хирург видит, как врач-резидент начинает готовить тело к прощанию с родственниками. Доктор стонет: самое тяжелое для него впереди. Нет ничего хуже, чем в преддверии Рождества сообщать людям, что член их семьи умер на операционном столе.
Доктор Уркхарт берет карточку пациента, чтобы своей росписью удостоверить смерть, и успевает даже щелкнуть шариковой ручкой, но в этот самый момент голос врача-резидента останавливает его:
– Доктор Уркхарт, посмотрите!
Хирург смотрит на монитор, секунду назад показывавший прямую линию, а теперь оживший. Потом переводит взгляд на незашитую грудную клетку, внутри которой яростно бьется совершенно здоровое сердце.
– Всем встать! Суд идет! Председательствует Его честь Э. Уоррен Ротботтэм!
Наполняя зал гулкими звуками тяжелых шагов и бряканьем мелочи в кармане, судья проходит к своему месту и бросает беглый взгляд на собравшихся зрителей. Он слышал, будто желающих присутствовать на заседании оказалось так много, что приставам пришлось разыгрывать свободные места в лотерею.
Мэрайя Уайт, слава богу, здесь. Сосредоточенно смотрит на руки, как будто боится, что они, вспорхнув, выдадут ее волнение. С нее Ротботтэм опять переводит взгляд на зрителей.
– Давайте сразу проясним ситуацию. Я не настолько глуп или наивен, чтобы думать, будто этому столпотворению в зале я обязан своему профессионализму или внезапному интересу средств массовой информации к рутинным разбирательствам по вопросам опеки. Я знаю, кто вы все такие и зачем сюда явились. Но здесь вам не телестудия, а зал суда, и Бог здесь я. – Ротботтэм, расставив руки, хватается за края стола. – Если я увижу, что кто-то достал камеру, или услышу, что кто-то слишком громко кашлянул, если во время допроса свидетелей кто-нибудь зааплодирует или свистнет, я немедленно прикажу очистить зал. Можете цитировать это в своих газетах.
Репортеры переглядываются, закатывая глаза.
– Адвокаты, – продолжает Ротботтэм, – я надеюсь, за истекшие полчаса у вас не созрело новых срочных ходатайств?
– Нет, Ваша честь, – отвечает Мец.
Джоан мотает головой.
– Превосходно. Тогда начинайте.
Малкольм встает, сжимает плечо Колина, поправляет пуговицу на пиджаке и, подойдя к трибуне возле стенографистки, слегка поворачивает ее к публике.
– Что вы делаете, мистер Мец? – спрашивает судья.
– Ваша честь, я знаю, что традиционный порядок разбирательств по вопросам опеки этого не предполагает, и все же я приготовил небольшую вступительную речь.