– Вы видите здесь присяжных? Лично я не вижу. А сам я уже знаю об этом деле не меньше вашего.
Мец устремляет на судью невозмутимый взгляд:
– Я имею право произнести вступительное слово и буду официально протестовать, если вы, Ваша честь, мне это запретите.
Судья думает о том, что если бы он последовал совету жены и пять лет назад подал в отставку, то сейчас он мог бы смотреть, как волны накатывают на пляж во Флориде, или ехать в доме на колесах к какому-нибудь национальному парку, или слушать Бетти Бакли на Бродвее. Вместо этого он вынужден торчать тут и наблюдать, как Малкольм Мец выделывается перед аудиторией, потому что ему, Ротботтэму, совершенно не нужно, чтобы у этого нахала появилось основание для апелляции.
– Миз Стэндиш, вы не возражаете? – спрашивает судья.
– Нет, Ваша честь. Мне даже любопытно.
Ротботтэм наклоняет голову:
– Говорите кратко, адвокат истца.
Несколько секунд Мец молчит, делая вид, будто подбирает слова, которые на самом деле твердо зазубрил еще неделю назад.
– Когда мне было семь лет, – начинает он, – мы с моим папой часто ездили на рыбалку. Он учил меня выбирать лучших червей из перевернутого пласта земли, насаживать их на крючок, доставать из воды полосатого окуня – красивейшее существо… Потом мы вдвоем, только отец и я, шли в закусочную, которая располагалась недалеко от пруда, папа покупал мне рутбир, мы садились у дороги и считали проходящие машины. А дома нас ждал вкусный ланч: иногда суп, иногда сэндвичи с ветчиной… Пока мама накрывала на стол, я искал пауков под крыльцом или ложился на спину и смотрел на облака. А знаете ли вы, что в свои семь лет делает Вера Уайт? Она лежит на больничной кровати, и многочисленные трубки тянут кровь из ее тельца. Она испытывает нестерпимую боль, душевную и физическую. С нее не спускает глаз целый батальон врачей и медсестер, а люди, собравшиеся на улице, ждут известий о ее здоровье. И я спрашиваю вас: нормально ли это – так проводить детство? – Мец печально качает головой. – Я думаю, нет. По сути говоря, с некоторых пор этого ребенка вообще лишили возможности быть ребенком. Именно поэтому отец девочки, мой клиент, создал для нее комфортные условия в своем доме и с распростертыми объятиями ее ждет. Он хочет оградить дочь от дурных влияний, которые довели ее до такого состояния и, более того, продолжают угрожать ее жизни.
– Ясно! – рявкает Ротботтэм. – Подойдите!
Оба адвоката приближаются к судье. Он прикрывает микрофон рукой и говорит:
– Мистер Мец, позвольте дать вам совет. Ваши излияния, рассчитанные на прессу, все равно никак не повлияют на решение, которое я приму. Так что закругляйтесь, не испытывайте мое терпение.
Мец возвращается к трибуне и, прокашлявшись, завершает свою речь:
– Итак, мы намерены доказать, что опека над ребенком, вне всякого сомнения, должна быть передана Колину Уайту. Спасибо.
Кивнув, он возвращается на свое место рядом с Колином.
– Миз Стэндиш, может быть, вы тоже хотите сказать вступительное слово? – спрашивает судья.
Джоан встает, обмахиваясь ладонью:
– Одну минуту, Ваша честь. Сначала я должна справиться с нахлынувшими эмоциями: этот рассказ про рыбалку произвел на меня слишком сильное впечатление. – Глубоко вздохнув, она мило улыбается Ротботтэму. – Ну вот. Мне уже лучше. А вообще-то, сейчас я, пожалуй, не смогу сказать ничего такого, что затмило бы выступление моего оппонента. Если мне захочется произнести проповедь, я, наверное, предпочту сделать это перед представлением моих свидетелей.
– Хорошо. Мистер Мец, кто у вас первый? Приглашайте.
Мец вызывает своего клиента и ободряюще смотрит на него. Колин Уайт встает, умудряясь выглядеть робким и элегантным одновременно. Он занимает свидетельское место и поворачивается к секретарю, который протягивает ему Библию.
– Клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?
– Клянусь!
Отвечая на вопросы подошедшего к нему адвоката, Колин называет свое имя, фамилию и адрес.
– Мистер Уайт, кем вы приходитесь Вере? – спрашивает Малкольм.
– Я ее отец.
– Чтобы мы знали предысторию событий, расскажите, пожалуйста, что случилось этим летом.
– У меня были проблемы в отношениях с женой, и я не знал, с кем об этом поговорить.
– Почему не с ней самой? – хмурится Мец.
– Она давно отличалась эмоциональной хрупкостью. Я не решался указать ей на то, что между нами не все в порядке. Боялся ее реакции.
– В каком смысле?
– Семь лет назад она лечилась в психиатрической больнице от депрессии, после того как пыталась покончить с собой.
– Если вы не хотели конфликтовать с ней, то что же спровоцировало ваш развод?
Колин краснеет:
– Я обратился за утешением к другой женщине.
Мэрайя слышит, как Джоан тихо говорит ей:
– Бога ради, сохраняйте спокойствие!
Она словно бы прирастает к стулу, боясь пошевелиться или вздохнуть, потому что, несмотря на смущение Колина, сама готова провалиться сквозь землю.
– И что же случилось? – вкрадчиво спрашивает Мец своего клиента.
– Однажды, когда эта женщина была у меня дома, жена нас застала.
– Колин, вам, наверное, было очень неприятно.
– Не то слово. Я чувствовал себя просто ужасно.
– Что вы предприняли?
– Я повел себя эгоистично. Стал думать о том, как не дать собственной жизни разрушиться. Я посчитал, что Вере будет хорошо с Мэрайей. Но где-то в глубине души я, наверное, понимал, что наступит момент, когда мне захочется, чтобы дочь жила со мной.
– Вы предложили ей переехать к вам?
– Тогда – нет, – морщится Колин. – Я считал, что не стоит выдергивать ее из привычной среды сразу после того, как она пережила наше расставание.
– Так какое же решение вы приняли?
– Я подал на развод. Пытался навещать Веру при каждой возможности. Мне кажется, я дал бывшей жене понять, что хочу, чтобы дочь оставалась частью моей жизни. После своего… ухода я старался видеться с Верой, но однажды меня почти буквально вытолкали за дверь. Сама Вера тогда еще хотела со мной общаться. Я в этом уверен.
– Колин, может быть, вы хотите поделиться с нами воспоминаниями о каких-то особенных моментах, которые вы пережили с вашей дочкой?
– О, мы были очень близки. Я никогда не забуду, как расчесывал ее волосики после купания или поправлял ей одеяльце, пока она спала. Как на пляже она закапывала мои ноги в песок.
– Каково ваше семейное положение на данный момент?
Глядя в зал на Джессику, которая украдкой машет ему, Колин улыбается:
– Я уже два месяца счастливо женат, и мы ждем малыша. Вера будет рада иметь братика или сестренку.
– Как по-вашему, людям не покажется удивительным, что за каких-то два месяца вы изменили свое решение относительно того, под чьей опекой должна жить ваша дочь?
– Я не говорю, что был безупречен. Я совершал ошибки, о которых теперь жалею. Но мое отношение к Вере не менялось. Я просто не хотел отрывать ее от родного дома, после того как все остальное в ее мире перевернулось с ног на голову. – Колин опять смотрит на Джессику. – Я люблю свою новую жену и ту жизнь, которую мы для себя строим. Я не смогу стать хорошим отцом новорожденному, если не буду им для Веры. Она нужна мне. И, судя по тому, что я видел, я нужен ей ничуть не меньше.
– Колин, почему вы сейчас здесь? – спрашивает Мец, маяча прямо перед судейским столом.
Его клиент, затрудненно сглотнув, отвечает:
– Не так давно я включил ночные новости и увидел там свою дочь. Она попала в больницу. Говорили какие-то невероятные вещи про ее религиозное визионерство, про раны на руках… Боже мой! У меня в голове вертелась только одна мысль: однажды Мэрайя перерезала вены себе, а теперь она наедине с моей дочерью, и у Веры вдруг идет кровь… Я всегда знал, что моя жена сумасшедшая, но…
– Протестую!
Судья хмурится:
– Того, что вы сейчас сказали, мистер Уайт, я слушать не собираюсь. Пожалуйста, отвечайте строго на поставленные вопросы.
Мец снова поворачивается к клиенту:
– Почему вы решили судебным порядком добиваться передачи опеки вам?
– Раньше я думал, будто с матерью Вера в безопасности, но несколько недель назад понял, что это не так.
– Когда-либо прежде у вас уже были основания считать, что Мэрайя не справляется со своими родительскими обязанностями должным образом?
– В последние годы – нет, но, после того как ее выписали из Гринхейвена, она была такой хрупкой, что с трудом могла заботиться о самой себе, не говоря уже о новорожденной. Со временем ситуация изменилась к лучшему. Я, по крайней мере, в это поверил.
– Вы считаете, что с вами девочка будет в большей безопасности?
– Господи, конечно! Мы живем в чудесном районе, у нас отличный садик, куда я не пустил бы никаких репортеров! Я пресек бы все это безобразие на корню и вернул бы дочке детство.
– Как вы, отец Веры, воспринимаете ее нынешнее положение?
Колин смотрит на Мэрайю широко открытыми честными и ясными глазами.
– Я волнуюсь за нее, – говорит он. – Я считаю, что ее жизнь в опасности. И что виновата в этом ее мать.
Когда судья передает Джоан право задавать вопросы истцу, Мэрайя тянет ее к себе за рукав и ошарашенно спрашивает:
– Они думают, что это я наношу раны Вере?! Они что, и правда так думают?!
Джоан сжимает руку клиентки. Она говорила Мэрайе: «Ожидайте худшего», однако, если честно, и сама такого не ждала. До сегодняшнего утра под «худшим» она понимала заранее заготовленные колкости относительно психиатрической больницы, но никак не прямые обвинения в нанесении ущерба здоровью ребенка. Поскольку Мэрайя не явилась в суд вовремя, она, Джоан, не успела предупредить ее о том, какую стратегию выбрали их оппоненты. Клиентка до сих пор не знает, что на время разбирательства ей запрещено контактировать с дочерью. Ну а сейчас неподходящий момент для сообщения таких новостей. Слушание идет полным ходом.
– Расслабьтесь. Положитесь на меня. Это моя работа. – Джоан встает и смотрит на Колина так, чтобы он ощутил всю глубину презрения, которое она к нему испытывает. – Мистер Уайт, – холодно говорит она, – вы сказали, что у вас были проблемы в отношениях с прежней женой.