Медленно, ласково, точно малое дитя Стжежимир взял шар в руки. Губы его едва заметно шевелились, он бормотал что-то тихо, невозможно было расслышать ни слова. Но чем дальше он читал заклятие, тем чаще грудь его вздымалась. Даже в сумраке заметно стало, как побледнело его лицо, как вздулись вены на сухих костлявых руках. Он выдохнул громко, хрипло, закашлялся и продолжил читать.
Чернава и Ворон сцепили руки, замерли в напряжении, не шевелясь. Кажется, даже их чёрные распущенные волосы заколыхались точно на ветру. Ежи не чувствовал чародейской силы, но даже он ощутил, как зазвенел воздух. В доме стало душно, жарко. Кожа покрылась испариной, и в то же время тело пробил озноб.
Стжежимир сжал путэру двумя руками, пальцами сдавил хрусталь и вдруг закричал на незнакомом языке, задыхаясь. Он согнулся пополам, щёки его побагровели, глаза округлились в ужасе, отчаянии.
– Когти, – пискнула Веся и пальцем показала на руки Стжежимира.
Путэра мигала ярко, сверкала вспышками, и Ежи прищурился, пытаясь хоть что-то разглядеть. Свет вспыхивал и гас, тени кружили по дому, и нельзя было сказать, происходило ли это на самом деле или только чудилось, но пальцы Стжежимира вытянулись, изогнулись, ороговели. Руки покрылись серой шерстью. Острыми изогнутыми когтями он раздавил путэру, и хрусталь треснул.
Ветер вырвался наружу. Он пронёсся по дому, расшвырял лавки, разбил крынки, сбил людей с ног. Распахнулась дверь, сорвалась с одной петли, повисла.
Яркий свет вспыхнул, как тысяча костров. Ежи отпустил Весю, закрылся руками. Жар обволок его, проник под одежду, опалил волосы и руки. Звуки смешались, слились в единый гул.
Ежи пролежал так долго, дрожа от страха. Он сгорал заживо, задыхался. И наконец свет стал потухать. С трудом Ежи открыл глаза, заморгал слепо. Стжежимир стоял посреди дома, озарённый ярким светом расколотой путэры. В одной руке он держал трепыхающегося сокола, в другой хрустальный шар и поил птицу. Расплавленное золото текло из хрусталя в птичий клюв. Сила наполняла Милоша, расправляла перья на его крыльях, заживляла раны на измученном теле.
Ежи врос в пол, не в силах даже убежать прочь. Он не заметил перекошенных от страха лиц Воронов, не почувствовал, как впилась в его руку Веся. Он не увидел ничего вокруг, кроме ослепительного солнца в руках Стжежимира, которое медленно, но верно угасало.
Сокол уже больше не бился в руках чародея, безвольно повисла его голова, опали сильные крылья.
«Оно убьёт Милоша, – в оцепенении подумал Ежи. – Оно точно его убьёт».
– Это слишком много для одного, – воскликнула Чернава, её голос потонул в буре, рождённой золотым шаром. – Стжежимир! Оставь нам, не отдавай всё мальчишке! Он не выдержит!
Но целитель не услышал её, не захотел услышать. Твёрдой рукой он удерживал фарадальское чудо и всю его чародейскую силу, всё расплавленное золото древних стихий без остатка вливал в клюв сокола.
– Перестань, Стжежимир! – заревела ведьма, пытаясь перекричать безумие воплей и плача. – Оставь нам, мы столько времени защищали мальчишку. Мы заслужили это!
Но целитель молчал.
Чернава сорвалась с места.
– Отдай! – она зарычала, руки её потянулись к путэре.
Ежи сам не понял, как успел подскочить на ноги. Он бросился ведьме наперерез, оттолкнул её в сторону. Чернава вырвалась, с яростью ударила его в грудь, змеёй прошипела:
– Прочь, сучёныш!
Старуха шустро проковыляла к ним, схватила Чернаву за руки.
– Милая, ну фто ты как, фдалась тебе эта фила?
– А тебе нет?! Не хочется стать сильнее?
– Это не та фила, фто угодна госпофе. Не та.
Ежи тяжело дышал. Его трясло, и в затихающем шуме, обратившемся уже в шёпот, он не различал ничего. Страх сковал его тело, и только одна мысль колотилась в висках: ведьма могла убить его. Легко, одним взмахом руки.
«Создатель, сохрани!»
– Драган, возьми! – выкрикнул Стжежимир. Он покачнулся, едва не упав.
Черноволосый чародей забрал сокола и запер в клетке. Стжежимир осторожно положил опустошённый шар обратно в ларец и присел прямо на пол, закрыл обессиленно глаза. Пальцы его дрожали, он дышал тяжело и хрипло. Наконец он открыл глаза и посмотрел на Милоша.
Сокол повалился на бок. Птичье тело задрожало, редкие перья зашуршали по грязному дну. Он запищал жалобно, испуганно и ударил клювом по решётке, пытаясь выбраться из клетки.
– Стжежимир! – воскликнула Веся. – Он умирает, помоги…
– Тише, дура, а то прогоню.
Веся прикрыла рот ладошкой, на глазах у неё выступили слёзы.
Ежи прошёл вперёд на негнущихся ногах, пытаясь разглядеть в свете лучины, что случилось с Милошем. Разум его помутился, вокруг стоял туман. Он разглядывал сокола, но ничего не видел. Пахло гарью, потом и дерьмом. Было зябко и душно. Было страшно и больно. В клетке среди грязи трепыхался сокол, но Ежи не мог ничего понять, он только видел беспорядочный комок из перьев и грязи.
Вся чародейская сила путэры ушла на Милоша, но он так и остался птицей. Неужели не помогло? Ежи прищурился, присел, чтобы лучше рассмотреть.
Стжежимир оттолкнул его нетерпеливо и вздохнул с облегчением:
– Действует.
Огнём горели глаза сокола, а чёрная гниль слезала, и на её месте тут же росла новая кожа, сквозь которую стремительно пробивался пух.
– Сколько силы, – в отчаянии выдохнула Чернава. – Всё сгинуло ради одного…
– Он этот сосуд достал – его и сила, – оборвал ведьму Стжежимир. – А ты и без путэры можешь дел натворить, грех жаловаться.
Ведьма стрельнула в целителя злыми глазами.
– Я припомню это тебе, Стжежимир.
– Буду ждать, – почти равнодушно ответил чародей. – Вытащите Милоша из этой клетки, в конце концов! Он не соловей, чтобы держать его взаперти.
– Улететь пыталфя голубфик, – пояснила старуха, поторопившись открыть клетку. Она небрежно достала сокола и бросила его на грязный стол, придержала за голову, чтобы не вырвался. – Понафалу узнавал наф, а потом одифал…
Веся пискнула от жалости.
– Осторожно, – попросила она, но никто её не услышал.
– Милош слишком долго оставался соколом, – хмуро пояснил носатый чародей, названный Драганом. – И его тянет куда-то другое проклятие. Не такое тёмное и сложное, но мощное. Оно точно рыбья кость проникло глубоко в тело. Так сразу его не вытащить.
Все замолчали, думая каждый о своём. Стжежимир сел за стол напротив старухи, протянул руку к соколу, осторожно приподнял его крыло, рассматривая. Оборотень не вырывался.
Ежи приблизился, опустился на колени так, что глаза его оказались напротив жёлтых хищных глаз сокола. Зрачки бегали из стороны в сторону. Злой напуганный взгляд дикого зверя, пойманного в ловушку. Он смотрел на Ежи как на врага, как на чужака.
Ежи прежде всегда мог распознать друга среди остальных птиц, но теперь в соколе ничего не осталось от Милоша. Всё, что было, затерялось за путами заклятий. И значит, всё было напрасно? Значит, не осталось человека? Только сокол?
Глаза защипало. Ежи утёрся рукавом и поднялся, подошёл к распахнутой двери, желая уйти подальше.
– Почему он не обращается человеком? – тихо спросила Веся.
Потому что проклятие её сестры оказалось сильнее фарадальского чуда.
Стжежимир подумал о том же:
– Хотелось бы спросить об этом у ведьмы, наложившей проклятие. Кто такая эта Дара с мельницы?
– Моя сестра, – пожала плечами Весняна. – Дочка мельника.
– Простого мельника?
Стжежимир смотрел испытующе, с недоверием, и девушка поёжилась под его взглядом.
– Её мать чародейка из Совиной башни. Она родила Дару в Великом лесу.
Глава 12
Порой нелегко получалось вспомнить саму себя. Вокруг был лес, и она стала его частью. Он бился в сердце, прорастал через грудь, тёк в жилах и кровью стекал на земляной пол, когда по ночам Дара костяным ножом вырезала знаки на своей коже.
Нож появился будто сам по себе из ниоткуда. Некто пришёл ночью, вложил его в руку и направил лезвие. Раны раскрывались на коже, как цветы под солнечными лучами, и зарастали уже к обеду, чтобы новые появились следующей ночью. Дара, может, и хотела бы остановиться, но собственные желания стали слишком незначительны для неё.
В лесу всё чувствовалось иначе. Тени играли с ней, водили хороводы на поляне, пели песни по ночам, когда совы летали над бескрайним хвойным морем. Звери приняли девушку за свою и больше не убегали, завидев на тропе. Дара редко стала чувствовать голод и усталость. Кажется, даже запах её изменился.
Время текло незаметно. Дара не замечала, как дни сменяли друг друга. Они отмечались только новыми знаками на коже. Нож выводил их каждую ночь, и каждую ночь кто-то ходил по землянке, бормотал неразборчиво и порой вздыхал так тоскливо, что даже сквозь дремотный морок Дара чувствовала цепенеющий ужас.
При свете дня она плохо помнила свои странные видения, а ещё хуже их понимала. Она попыталась начертить круг вокруг постели в надежде, что он не пропустит к ней никого, но это не помогло. Однажды Дара заночевала во дворе у костра, но всё равно проснулась в землянке, сидя за столом, и в руках её снова оказался костяной нож. Тот, кто вложил его в ладонь Дары, стоял прямо за её спиной, и она не посмела оглянуться.
Уйти из Великого леса было невозможно. После каменных домовин землёй управляли духи, они прокладывали тропы, они решали, где ляжет камень и где встанет дерево. Леший не пускал Дару дальше, чем желал. Порой он прокладывал тропу в отдалённые уголки своих угодий, но никогда не выпускал девушку за границу. Стоило же сойти с дороги, и лес водил кругами, возвращая назад.
Оставалось только подчиниться законам Нави, и Дара с этим смирилась. Противиться воле лешего было сложно, а разум её дремал, она наблюдала за всем со стороны.
Учить новую ведьму чародейству было некому, но леший всё равно давал ей задания и наблюдал молчаливо, как она справлялась. Дара опиралась на свои чувства, действовала по догадке точно так же, как при встрече с жыжем. Но больше лес не отправлял её на смерть, не стравливал с опасными духами. Чаще он приводил её на границу, туда, где стояли каменные домовины. Теперь Дара видела то, что не замечала раньше: от одной домовины к другой тянулись невидимые сети заклятий. Лёгкие, как паутина, они колыхались в воздухе, порой пропадали из виду, снова появлялись, ярко сверкая золотом. У заклятий не было чёткого плетения и рисунка, даже разглядеть их можно было не всегда, но словно крепостная стена они оберегали лес от непрошеных гостей. Время от времени сети рвались, и Дара училась чинить их.