Послы недоверчиво переглянулись.
— Хотелось бы услышать это и от него, — неуверенно проговорил Пестерь.
— Сейчас его нет рядом. Он задержался, потому что помогает мне взять отцовские крепости, как часть его наследства. Взять и поставить в них моих воинов, потому что он доверяет им больше, чем людям отца. Опять же в степи моим камнеметчикам легче и проще обучаться огненному бою, который я успел оценить по достоинству еще летом. Учит их Святозар со своими пушкарями, вот он и задерживается. Но через два-три дня вы сами его увидите и сможете об этом спросить. — И лениво поинтересовался у Пестеря: — Как ты мыслишь, посол, долго ли продержатся те глупцы на стенах, если я наставлю на них все пушки, которые прибудут сюда вместе со Святозаром?
Еще один помощник Пестеря по имени Яромир, будучи не в силах сдержать себя, жалобно охнул. Сам Пестерь тоже не торопился с ответом, всячески оттягивая его. Он неспешно потянулся за чашей с кумысом, медленно поднес ее к губам и помаленьку, мелкими глотками, пил, пока она не опустела. Дальше время уже не оттянешь — надо что-то говорить, только вот что?!
— В наших святых книгах говорится: «Много замыслов в сердце у человека, но состоится только определенное Господом»[83]. Иными словами, сбудется все так, как угодно Небу.
— А если оно промолчит, не желая никому мешать? — улыбнулся Бату.
— Как я могу говорить, если промолчит даже Небо, — слукавил посол. — К тому же я не видел, сколько у тебя этих пушек.
— Считай сам, — равнодушно пожал плечами хан. — Твой каан поставил на Яике шесть крепостей. В каждой из них, как сказал мне Святозар, двадцать малых и десять больших. Сложи их вместе и получишь ответ.
На самом деле это была обычная догадка, и князь ничего ему не говорил. Разве что как-то раз с гордостью обмолвился, что у его отца все равны, и потому даже в Оренбурге установлено столько же пушек, сколько и во всех других крепостях. Далее вывод напрашивался сам собой. Если не больше, то уж, во всяком случае, не меньше, а значит — везде поровну.
Однако такая осведомленность хана произвела на русских послов удручающее впечатление. Неужто и впрямь Святозар Константинович стал израдником?[84]
— Опять же очень многое зависит от навыков и умения, а потому мне все равно трудно судить, — снова вывернулся Пестерь. — Ты сказываешь, что орудия еще в пути. Что ж, когда их привезут, тогда и поглядим.
— Привезут, непременно привезут, — кивнул Вату. — Вместе с княжичем привезут. Правда, Святозар отчего-то очень злобился на своего… как это по-вашему?..
— Братанича, — угрюмо отозвался Ожиг Станятович, давая передохнуть Пестерю.
— Вот-вот, на братанича. Уж не знаю, чем он так ему досадил. Только вы не подумайте чего плохого, — встрепенулся Вату. — Неужто я не понимаю и дал бы в обиду старшего внука каана.
— Ты хочешь сказать, хан, что княжич Николай Святославич жив и сейчас гостит у тебя? — медленно уточнил бледный Пестерь.
— Что я хочу сказать, то я и говорю, — строго заметил Бату. — Он и впрямь жив, и ему очень нравится гостить у меня. Конечно, если дед будет очень настойчиво просить его вернуться, то он, как послушный внук, не посмеет пренебречь такой просьбой. Погодите-ка, — встрепенулся джихангир. — Кажется, он — наследник Святослава? Ай-яй-яй! — вдруг горестно завопил он. — Получается, что если с княжичем что-то случится, то Святослав лишится своего наследника. Как же это я не подумал. Надо было окружить его не сотней, а тысячей своих людей, чтобы с его головы и пылинки не упало.
— Ты немного ошибся, хан, когда сказал, что в случае смерти княжича Николая Святослав лишится наследника, — прервал притворные причитания Бату посол и с радостью подметил, как лицо собеседника вытянулось от удивления.
— Разве он не наследник? — недоверчиво уточнил Бату. — А князь Святозар говорил мне совершенно иное.
— И он тебя не обманул, — вздохнул Пестерь. — Только у царевича Святослава много детей, так что в случае смерти княжича Николая он потеряет лишь одного из сынов.
— Не одного из, а старшего, — поправил его Бату, для наглядности подняв указательный палец правой руки. — Это очень важно, урус.
— Значит, все унаследует его следующий сын, — равнодушно пожал плечами Пестерь.
— И каану Константину будет совсем не жаль своего старшего внука?
Вот когда Ожиг Станятович не просто обрадовался — возликовал, что не его поставил Константин в начальные послы. Давать ответ на такой вопрос, да притом совершенно не имея времени на раздумье, — задачка еще та.
— Так ведь война, — выдохнул Пестерь побелевшими губами. — Вон сколь людишек полегло от рук твоих воев. В иной семье не одного, а сразу двоих оплакивают. Получится, что и нашего царя горе не минует. Что уж тут теперь. Да и грех живого человека оплакивать. Ты же сам сказал, что он жив.
— Я боюсь, что если мы не сможем договориться с кааном, то княжич от столь тяжких переживаний может скончаться, — заметил Бату.
— Отчего ж с хорошим человеком не сговориться. Ты сказывай, хан, сказывай, — поторопил Пестерь.
— Я ведь уже говорил, что мне самому ничего не нужно, — напомнил Бату. — Мое сердце жаждет только справедливости. Пусть твой каан не мешает мне устанавливать ее у булгар и сам займется тем же в собственных владениях. Святозар — воин. Ему больше по душе вольная кочевая жизнь. Поэтому он хочет немногого — все степи с крепостями, какие только есть у Константина. Ну и еще сам град Рязань. У кочевых народов принято родовой улус отдавать младшему из сыновей, чтобы он помог своим родителям сытно и спокойно жить в старости.
— Ты считаешь, что если мой государь не отдаст Рязань Святозару, то у него к старости не будет ни куска хлеба, ни глотка воды, ни крова над головой? А мне казалось, что кому бы он ни отдал свои земли, все равно от голода не умрет, — невозмутимо ответил посол.
Бату фыркнул и одобрительно посмотрел на Пестеря.
— Ты молодец, — похвалил он. — Хорошая шутка помогает даже в серьезной беседе. Но у нас в степи Яса едина для всех. Ее соблюдает и простой пастух, и великий каан Угедей, который не спорил со своим отцом, а моим дедом, когда тот завещал родной улус не ему, а младшему сыну Тули.
— И наш государь говорит, что Русская Правда едина для всех — от царя до смерда, — согласился Пестерь. — Но в ней прописано иное. И как нам тогда быть, великий хан, если весь русский народ от Галича и Киева до Рязани и Нижнего Новгорода будет жить по Русской Правде, а сам царь — по Ясе твоего деда? Хорошо ли это? Одобрит ли его народ?
— Хоп! Я сказал все, что хотел, — буркнул Вату, вновь не сумев найти нужного ответа. — Передашь мои слова своему царю и привезешь мне его ответ. Но ты должен поторопиться. Святозар — мой союзник. В благодарность за то, что он для меня уже сделал, — я имею в виду крепости на Яике и искусство огненного боя, — я обещал подарить ему жизнь княжича. Он свое слово уже сдержал. Я не знаю, что мне ему ответить, когда он приедет сюда и напомнит о моем слове, — и пытливо впился глазами в лицо посла, однако, не заметив на нем ни тени тревоги или волнения, разочарованно продолжил: — Если ты очень поспешишь, то я, пожалуй, немного обожду с ответом Святозару, а потом все будет зависеть от слов твоего каана, — и снова пристально посмотрел на Пестеря.
Однако проклятый урус будто издевался над ханом, держа свои чувства за семью замками.
— Иди, — почти сердито повелел Вату. — Я устал и хочу спать. И еще у меня много дел, — невпопад добавил он. — А ты иди и думай.
Однако невозмутимость Пестеря была лишь маской. Каждый, кто смог бы сейчас проникнуть в большой посольский шатер, на вершине которого реяло красное полотнище с гордым белым соколом, широко раскинувшим свои крылья и сжимающим в когтях меч, увидел бы совсем иное.
Посол метался из одного угла в другой, благо шатер, в отличие от круглой юрты, эти углы имел. Все остальные, сидя на лавке, лишь молча наблюдали за этим.
Иногда усилием воли Пестерь заставлял себя остановиться, а то и усесться на лавку, но ненадолго, после чего вновь продолжал блуждать из угла в угол.
— Что ищет — неведомо, — прокомментировал Яромир.
— Пятый угол, — пояснил Ожиг Станятович. — Вот только найдет ли, бог весть.
— Ну как я государю скажу, что его внук в полоне, а сын и вовсе иуда?! — завопил Пестерь, возмущенно глядя на сидящих товарищей. — А вы тут расселись как ни в чем не бывало, словно вам и дела до этого нету!
— Кто легко верит, тот легко и пропадает, — невозмутимо отозвался Ожиг Станятович. — Мало ли что там нехристь сбрехнет. Покамест у нас ни видо-ков, ни послухов[85], ни самого Святозара. Да и княжича Николая хан нам тоже не показал. Одни словеса голимые.
— Это ты к чему? — буркнул Пестерь.
— К тому, что есть близ Рязани селище, Березовкой прозывается. А в нем смерд проживает. Его за язык все Клюкой[86] величают. И вот этот Клюка иной раз такое загнет — на санях лжу не увезешь. На деле же — ни крупицы правды. Вот у кого хану поучиться бы.
— Так ты мыслишь… — растерялся Пестерь.
— А тут и мыслить неча, — хмыкнул старый боярин. — Лжа все это голимая. Так почто над ней голову ломати?
— А ежели нет? — вступил в разговор худой как жердь Копр — человек воеводы Вячеслава. — Что касаемо пушек, то тут он не сбрехал. Мои люди самолично их в стане у хана углядели. Малых орудий аж семь десятков да больших девять. Спрашивается, откель они у него?
— Так это он в степи отнял у тех, кого побил, — предположил Яромир.
— В степи полсотни орудий было и ни одного тяжелого. Выходит, остатние в Оренбурге взяты. А как поганые в крепость проникли? — спросил Копр.
— Разве устоишь, когда на тебя такая силища наваливается? — буркнул Ожиг Станятович.
— Отчего же не устоять. Вон Сувар-то, перед глазами. И силища не помогает. Выходит, что… — а договаривать не стал, толкнув в бок Церя. — Скажи им про Святозара.