Молодой бородач подошел к дереву и снова о него оперся. Грудь его вздымалась, как от тяжелого дыхания, но это был, пожалуй, единственный признак напряжения.
Ксенофонт склонил голову, чувствуя разом удивление и облегченность.
– Благодарю тебя, Филесий. Тут есть… – Он секунду помолчал, собираясь с мыслями. – Старухи здесь говорят, что в половине дня пути отсюда протекает широкая река. Расстояние от селения примерно два парасанга, то есть шестьдесят или семьдесят стадиев. По их словам, где-то там, за рощицей старых оливковых деревьев, открывается неглубокий брод. Сегодня с темнотой я пошлю двоих человек, чтобы они поехали и нашли его. Бродить завтра по берегам у нас времени не будет. Наши пращники смогут какое-то время удерживать персидские силы, чтобы мы переправились. Ну а пока отдыхаем. Поешьте кто что может и попробуйте выспаться. Безопасности для нас здесь не больше, чем везде, – но и отряд персов, которых мы сегодня видели, страшится от нас ночной вылазки. В своей трусости они упятились назад, но мы проснемся раньше их и уже будем на пути к реке.
– А после этого? – спросил кто-то из сотников.
Лохаги Проксена, похоже, проявили к нему своеобразный интерес, подняв его на ноги. Ксенофонт намеренно ответил не сразу, но при этом не сводил с него глаз, пока выскочка не покраснел.
– А после я посмотрю, что будет дальше, – ответил он. – И сделаю то, что должно будет сделать.
Чтобы не затевать полемику, Ксенофонт отвернулся. В этот момент он увидел Геспия, и вчерашний разбойник-афинянин показался ему соратником с самым дружелюбным лицом на всей этой площади. Он непринужденно направился к нему, просто с целью пройтись. И только подойдя ближе, разглядел, что рядом с ним женщина – та самая, что перед рассветом подходила к нему.
– Госпожа, – поприветствовал Ксенофонт, слегка наклонив голову.
Паллакис в ответ опустилась на одно колено, отчего взгляду открылся низ ее шеи, откуда волосы уходили вверх в тугой узел.
– Благородный господин, – почтительно обратилась она. – Я хотела спросить… Вернее, обратиться с просьбой.
Ее ладонь сомкнулась в кулак, а Ксенофонт заинтригованно поднял брови. Спору нет, отчасти все это объяснялось ее красотой. Ни для кого не секрет, что для мужчин красивые женщины во всех смыслах притягательней, чем кто-либо. Правда в том, что красота извечно может просить о помощи с уверенностью в ответе. В короткий облегченный миг ему подумалось, насколько с разными мерками люди подходят друг к другу. Хотя опыту, тактике и насилию можно, так или иначе, научиться. А вот красота… Она реже, и с ней куда сложней.
– Суть моей просьбы, – говорила Паллакис, а глаза ее сверкали теплым, глубоким блеском, – в том, что… Кое-кто из мужчин видит, что у меня нет защиты. И они открыто настаивают, чтобы я их… посещала. Более чем одного. Однако я не блудница, господин. И сама мысль о том, чтобы мной грубо овладевали, мне несносна. Ну а поскольку за всех нас несет ответственность стратег, к нему я и обращаю свою просьбу.
Ксенофонт поглядел на Геспия; во взгляде юноши светилась неприкрытая влюбленность. Ответ напрашивался сам собой. Тем более что над стратегом проблемы довлели куда более насущные.
– Скажи им, что твой защитник афинянин Геспий, – сказал он ей. – Я уверен, что ради твоего расположения он будет охотно обламывать похотливые руки и прошибать головы, ничего при этом не требуя взамен.
Последнее Ксенофонт произнес с нарочитой вескостью, поглядев на Геспия, который густо зарделся.
Паллакис вновь опустилась перед стратегом на колени. Ему показалось, что на ее лице мелькнуло разочарование, хотя, возможно, это только показалось.
– Благодарю, господин, – произнесла она, когда он проходил мимо.
К выходу приготовились еще затемно. Селение обобрали подчистую, вяленое мясо и хлеб распределив в основном среди детей и раненых. Общую нужду это почти не исправляло. Большинство изнывало от голода, но спартанцы не жаловались, поэтому молчали и остальные, хотя в желудках урчало и саднило.
В путь вышли до света, направляясь в сторону реки и ориентируясь по звездам. Разведчики подтвердили, что до реки примерно два-три часа быстрого хода, так что солнце взошло, застав людей в дороге.
Со стороны задних рядов послышался предупредительный окрик. Ксенофонт, ругнувшись, пустил коня легким галопом вдоль квадрата. Навстречу ему показался Хрисоф, а также, к неудовольствию стратега, Филесий. Впрочем, за позицию, которую он занял накануне, им стоило восхититься. Той своей единственной речью Филесий почти наверняка предотвратил бунт, причем по самым благородным причинам. Ксенофонт склонил голову и поприветствовал его по имени, хотя взгляды у всех были сейчас прикованы к силе, что близилась за квадратом.
Похоже, истекшую ночь отряд Митридата провел без отдыха. Никак нельзя было отделаться от ощущения, что громада персидского войска по-прежнему идет следом – это чувствовалось по способности персов посылать вдогонку такие крупные отряды. Пожалуй, единственным облегчением было то, что персы продолжали недооценивать силы неприятеля и слали число воинства, недостаточное для его подавления. Сейчас взору представало около тысячи конных и четыре тысячи лучников – видимо, все, что царю удалось собрать за одну ночь. Без сомнения, они изрядно вымотались от долгого перехода, в то время как эллины за ночь успели неплохо отдохнуть.
Более прискорбным было то, что персы усвоили много нового в тактике и решили ее сменить. Греков они все еще опасались, но готовы были следовать за ними, как орава уличного отребья, пуляющая камни и палки. Это напоминало Ксенофонту о шайке обидчиков, что изводили его в Афинах, а он лишь казал им зубы, ярясь и намаливая всяческих бед.
Что до конницы, то у него ее не было вовсе. Шестеро верховых разведчиков против эдакой прорвы – курам на смех. Желчь в стратеге кипела, но персы, в принципе, не ошибались. Его квадрат был уязвим именно для такой осады.
– Нам предстоит все это вытерпеть, – хмуро вздохнул Филесий, озирая даль.
Без заслона из конницы им грозила медленная смерть, уносящая человека за человеком. Что до гоплитов, то они могли держаться против любой наступающей силы, но только в пешем строю. А тут еще пошел на спад темп хода лагерных обитателей. К такой скорости они были просто не приучены. С нарастанием зноя они с шага сбивались на ковыляние, а затем шатались и падали, моля о воде. Ход греческого квадрата это снижало вдвое.
– Менон лагерный люд хотел бросить, – заметил Ксенофонт, в упор глядя на Филесия. Они были примерно ровесники, и он был явно не новичок; не мальчик, тщащийся быть мужем. Он тоже пережил битву при Кунаксе и был таким же ветераном, что и Ксенофонт, а то и позаслуженней.
– Значит, он был неправ, – пожал плечами Филесий. – Я бы и врага не стал оставлять на растерзание этим шакалам, а не то что людей, которые смотрят на нас. И если ты об этом распорядишься, стратег, то твоему приказу я не подчинюсь.
Ксенофонт поджал губы в мнимом недовольстве. «Тебе нужны не друзья», – напомнил он себе. Не друзья, а те, кто без колебаний за ним последует. Он продолжил с таким видом, словно и не слышал слов Филесия:
– Отвести пращников в тыл. Спартанцы будут прикрывать их щитами. Будем надеяться, что они отыграют какое-то время.
Мысль о неумелых пращниках, вынужденных к тому же пятиться и пускать камни над головами своих, нагоняла тоску – но нужно было предпринять хоть что-нибудь, что удержало бы персов от чрезмерного сближения. При переходе вброд скорость, несомненно, замедлится еще сильней.
В это время враг сможет уничтожать их всех на выбор.
Стиснув зубы, Ксенофонт обдумывал, как все это осуществить. Сократ учил его доискиваться до сути вопроса – откидывать прочь все наносное, изгонять ложь свойственного людям самообольщения. И в конце, когда правда предстанет обнаженной, человек сможет действовать на основе уясненного. Да, безусловно, будут потеряны людские жизни – может статься, и его собственная. Но все же его выбрали вождем из-за того, что в него верили. Как верил и он сам.
– Собратья! – воскликнул он с нежданной резкостью. – Вот мои приказания.
25
Держа реку в поле зрения, персидские лучники приблизились на прицельное расстояние. Щиты и нагрудники спасали жизни многих эллинов, которых персы донимали, как мухи, кусающие лошадь. И все же стрелы время от времени попадали куда надо. Раненых передавали вперед, через головы впереди идущих, а там помещали на носилки и несли дальше. Кто-то сдавленно кричал от боли, но в основном те, кто ранен, болезненно морщась, лишь склоняли головы и продолжали упорно шагать дальше.
Брод был не больше двадцати шагов в поперечнике – русло с дном из застарелой гальки, которая под поступью первых рядов вспенилась в бурую грязь. Персы позади все смелели. Их лучники рванулись вперед, и воздух зашипел пущенными стрелами. Слышно было, как рявкнул приказ Филесий, и пращники наконец ответили всем, что у них было. В отличие от персов, им годились лишь гладкие камни. Они тысячами лежали вдоль реки, и греки закрутили пращами с поразительной скоростью: над каждым из них взвивалось размытое пятно, а после пуска пращник сразу же нагибался за новым зарядом.
Лучники в панике бросились врассыпную. От первых ударов ранено было не более десятка, но после состоявшегося знакомства с критскими пращниками при Кунаксе персы, пригибаясь, укладывались наземь. Далеко не все пущенные камни попадали в цель, но сам их цокот внушал персам страх, что им грозит сила куда большая, чем они предполагали. Начальники орали, чтобы они вставали и продолжали стрельбу, но повиновение было неохотным. Медленно, один за другим, лучники поднимались и тогда видели, как мало камней на самом деле было пущено и еще меньше их собратьев пострадало. Тогда они, злобно мрачнея лицами, снова потянулись к своим лукам.
В эти драгоценные мгновения греки с ревом перекатывали через реку. Когда последний из них д