Дождь прекратился, и туман над головой стал светлее, отчего лучше стали проглядывать горные кряжи. Ксенофонт поднял арьергард, в то время как Хрисоф собрал на переднем плане спартанцев, готовясь ко всему, что может произойти. Все были голодны, но зато теперь в избытке имелась чистая холодная вода, так что люди хоть и промокли, зато поизбавились от дурного запаха. При подъеме многие распарились настолько, что в сыром предутреннем воздухе от них шел пар.
Воинство кардухов начало продвигаться по перевалу. Рядов у них не было, а потому стороннему взгляду все это казалось взволнованно клубящимся роем пчел. Небо за ними светлело, придавая кардухам сходство со скачущими черными мурашами, но настолько многочисленными, что закрывали собой весь проход. Эллины образовали перед ними строй, чтобы те видели перед собой угрозу. Ксенофонт приказал колонне выставить перед собой щиты и идти вперед, а затем снова ее остановил. Черный рой кардухов выжидательно застыл; замерли и эллины в каких-нибудь двухстах шагах от узкого участка, загороженного враждебной силой.
Ксенофонт возблагодарил богов, когда наверху призывно зазвучали рога – приглушенно, но бодря душу своим хрипом. Он беспокоился, что те две тысячи, посланные им, затерялись во тьме среди вершин. Ночь у них прошла в гибельном безмолвии и дрожи под льдистыми струями дождя и еще в меньшей защищенности, чем у тех, что остались внизу. Тем не менее с первым светом они поползли на врага, и уже за это были достойны благословения.
Было заметно, как кардухи оцепенели. Войну среди вершин они знали не понаслышке, и то, что на них надвигаются сверху, вселяло в них ужас. Когда его люди с ревом устремились вниз по склону, Хрисоф приказал спартанцам вдвое ускорить ход. Те громогласно завели свою песнь смерти, слова которой, набрав грудью воздух, подхватил и стратег. Кое-кто из эллинов удивленно на него посмотрел.
Кардухи открыли перевал, разбегаясь, как крысы, под ликующий рев двух тысяч, что все еще стекались с флангов. Тайная тропа провела их непосредственно вокруг перевала, так что они сбегали уже в долину снаружи. Все, что оставалось делать колонне, это продвигаться в боевом порядке, отбивая с боков сучья деревьев. Кардухи исчезли, и хотя за спиной снова послышалось улюлюканье, это был звук скорее гневливой досады, чем вызова.
При проходе через перевал сквозь низкие облака пробилось солнце, пролегая по земле золотыми остриями. Отсюда внизу виднелись скопления жилищ, отар и козьих стад. Рот невольно наполнился слюной при мысли о жареном мясе. Долина была неширокой, но своей зеленостью являла доподлинный оазис, скрытое от глаз сердце здешних гор. По всей видимости, это было самое плодородное место на всем хребте. Ксенофонт огляделся, с улыбкой ища глазами Паллакис. Но ее видно не было; она шла где-то впереди, рука об руку с Геспием.
Назавтра среди дня в дом, который занял Ксенофонт, привели пожилого кардуха. Он был покрыт синяками от побоев, нанесенных часовыми эллинов, к которым он посмел приблизиться; однако ради того, чтобы быть услышанным, он стойко терпел унижение, опустив голову и лишь протягивая часовым свои пустые ладони. Ксенофонт позвал молодого воина, который показал грекам обходной путь вокруг перевала. Тот подошел к соплеменнику и с ухмылкой отвесил ему оплеуху. Ксенофонт приказал ему отойти.
Старый кардух что-то залопотал, на что воин ткнул его черенком копья и с пренебрежением перевел:
– Он просит, чтобы вы не жгли здешних жилищ. Говорит, что его люди хотят лишь, чтобы их оставили, но он лжет. Старика прислали сюда потому, что его жизнь не представляет ценности. Его можно и убить, от этого ничего не изменится.
Костлявый старик завозился и попытался пнуть молодого человека до того, как тот перевел его слова на греческий.
– О чем он? Что он говорит? – спросил Ксенофонт.
Молодой человек пожал плечами, что-то пробормотав на своем языке, на что старик прошипел ему что-то злобное.
– Мы воюем ради победы. Правил здесь нет. Если этот старый дурень здесь, то я бы на твоем месте проверил караулы и убедился, целы ли они. А то воинов у нас много.
Старик заговорил снова, не давая Ксенофонту дослушать переводчика. Чужой язык он, похоже, не воспринимал и говорил поверх него, упрямо доводя свою мысль. Ксенофонт требовательно поднял руку и ущипнул себя за переносицу. Он хорошо поел, а душу грело обилие запасов, которые эти селяне скопили на долгую зиму.
– Скажи ему вот что. Все, чего мы хотим, это пройти и уйти восвояси. Я не буду жечь их жилищ, если он вернет мне мертвых для погребения и воздаяния богам. Скажи ему это и ничего не добавляй.
Кардухский воин упрямо подчинился. Делал он это неохотно, но старик в конце приложил руку к сердцу и поклонился. Ксенофонт усталым жестом услал обоих прочь. Когда караульные их увели, он решил пройтись по границам лагеря проверить, на месте ли часовые и целы ли они. Кардухам он не доверял.
Той ночью на краю кардухского села появились тела греков. Караульные подняли тревогу, когда увидели вкрадчивые подвижные тени, но, подбежав с факелами, нашли лишь трупы знакомых им людей, разложенные на земле рядком. Эллины приняли их с почтением, как братьев. Никто в ту ночь не спал, вознося над павшими молитвы.
Женщины из лагеря омыли и помазали тела, затем снова одели их. Раны были зашиты, а бороды смазаны маслом. Оружия убитых кардухи не вернули, наверняка поделив его между своими друзьями и союзниками. Эллинам оставалось лишь выкопать одну большую могилу и опустить тела в ее черные недра. Это скорбное зрелище в воспаленном свете факелов сопровождалось завыванием женщин. Поймут ли кардухи священность этого действа или разроют могилу в тот же час, как эллины уйдут? Эту мысль пришлось отложить; больше поделать ничего было нельзя. Тела были помещены с достоинством, под молитвы и плач, после чего земля была как следует утрамбована.
Солнце взошло над построением, покидающим долину уверенным шагом. Домов эллины жечь не стали, не взяли никого и в рабство, однако прихватили с собой все, что годилось в пищу, включая стадо коз и овец, которое погнали прямо посреди идущих. Снова была сформирована строгая колонна, а дух у людей был теперь заметно выше.
Первые жалящие выпады начались еще до того, как над кряжами показалось солнце. Кардухи сотнями прокрадывались сверху и пускали камни с такой высоты, что даже небольшая булыга могла сбить человека. Между тем горцы скатывали со склонов здоровенные валуны, и те, подпрыгивая, нещадно разили нерасторопных и тех, кому отскочить мешало построение. Хорошо хоть, что эти камни было хотя бы видно. В течение дня туман поднимался и рассеивался, пока под хладным зимним солнцем не воссияли самые высокие вершины. Резко похолодало, но жар схватки согревал.
Ксенофонт и Хрисоф выработали в дороге тактику. Если кардухи ударяли в перед колонны, Ксенофонт посылал людей с тыла по боковым тропинкам, искать высоту, на которой засели обидчики. Кардухи очень не любили бросать насиженное место под ударом сбоку, тем более что бежать подчас было некуда. Если же удару подвергался Ксенофонт, то на это отзывался Хрисоф, посылая назад и вверх для поддержки своих спартанцев.
То был жестокий и тяжелый труд, а к концу зимнего дня люди измучились и приуныли. Кардухи выбрали для обороны одну из вершин – скорей всего, потому, что иным путем выхода оттуда не было. Хрустя снегом под ногами, они вызвали греков на бой. Вышло так, что им не повезло: к ним нагрянула полусотня спартанцев. Снег они щедро забрызгали багрянцем, а головы кардухов метали в тех, кто лез соплеменникам на выручку.
С наступлением сумерек кровавая жатва возросла. Мелькнула мысль, не предложат ли горцы еще одну сделку с возвратом павших, но в залоге у эллинов теперь не было домов, и горцы от Ксенофонта ничего не хотели. Небо ночью прояснилось, а лагерь сковал жуткий холод. Оставалось лишь гадать, сколько они еще смогут продержаться – и сколько стадиев он и его люди преодолели за этот долгий день.
Ксенофонт закрыл глаза в молчаливой молитве.
Сон был о том, как он рвет цепи – тяжкие железные оковы, что спадали к его ногам. Утром Ксенофонт разыскал Хрисофа, чтобы рассказать ему об этом.
Сновидение могло быть добрым предзнаменованием, посланием от богов. Он и проснулся в настроении заметно лучшем, чем у него было с входом в горы. Сон явно имел к этому касательство.
Поведав о нем спартанцу, он заметил, как на лицо Хрисофа вернулась прежняя, подзабытая уже улыбка. Видеть это было отрадно. За время в пути у них сложилась дружба, даром что они большей частью находились порознь, на разных краях колонны. Людям очень нужны бывают минуты тепла и смеха; без них человек начинает увядать. Паллакис Ксенофонта, похоже, избегала, что сказывалось и на присутствии рядом Геспия. Для общения оставался только Хрисоф, который выглядел изможденным и худым. Нечесаная борода спартанца свалялась, и в ней теперь проглядывал клок седины.
– Сон хороший, – одобрил Хрисоф. – Я о нем расскажу нашим. Может даже, нам следует принести в жертву коз, которых мы гоним с собой.
Он ждал позволения, и Ксенофонт решил:
– Их кровь мы в жертву принесем, но мясо возьмем с собой. Теперь уж идти, наверное, недолго.
Нападения в течение следующих двух дней были разрозненными. Стрелы летели из расселин в окружающих горах, обычно по высокой дуге, и довольно легко ловились щитом. Однако наутро второго дня такой оказался убит спартанец: стрела пронзила ему бок так, что он закашлялся кровью и сел, не в силах подняться. Земли для того, чтобы его закопать, не было; нечем было разбить и каменистый грунт, поэтому над воином возвели пирамидку из плоских камней и оставили в этом своеобразном склепе.
Среди ночи сбежал молодой кардухский воин, захваченный накануне, – он либо разорвал путы зубами, либо перетер их, пока Ксенофонт спал.
Сразу вспомнился сон об опавших оковах, но не хотелось думать, что это о предстоящем побеге пленника.