Первая эпистола, отписанная по высочайшему адресу сразу после отправки графа в почетную ссылку, никуда не годилась. Киселев с печальной улыбкой вспомнил осторожно-доверительный тон, в котором было выдержано октябрьское послание Николаю. Писать такое – самая настоящая ошибка, его величество терпеть не может рохлей! Второе должно быть другим. Резким, твердым и куда более настойчивым. Никаких больше "…да позволено мне будет нижайше поведать вашему императорскому величеству" или "…без меры страшусь бросить тень на верных слуг Ваших, ибо не пристало честному человеку безвинно поносить государственных деятелей". Напротив, теперь следует от души пропесочить этих самых деятелей и, в первую очередь, Иуду-Бенкендорфа! Пора раскрыть государю-императору глаза на все его грязные делишки. Пустить в ход компромат, в свое время по крупицам добытый блистательным Вадимом Сергеевичем, царствие ему небесное! Да, такой документ произведет эффект разорвавшейся бомбы, но, может, всколыхнет, наконец, самодержца, а вместе с ним и саму Россию. Не получилось сделать пощечину древней Руси посредством суда над барином-садистом, не беда! Пустим лавину камушком обличений первых лиц государства. Может, это, наконец, приведет азиатскую отчизну к цивилизации.
Идея была превосходная, от последовательно изложенных на бумаге фактов царь отмахнуться не сможет и пришлет, наконец, приглашение во дворец. Нужно возвращать Мишу, пусть скорее принесет все необходимое для письма. Где же колокольчик? Ага, вот он, на подоконнике. Граф Киселев приблизился к окну и замер, так и не донеся руку до медной балаболки – к усадьбе, прямо через заснеженное поле, во всю прыть неслись двое саней.
Первый возок, влекомый тройкой, был, воистину, хорош, но он не шел ни в какое сравнение со вторым экипажем, запряженным шестью белыми лошадьми, без видимых усилий тянувшими карету с золочеными гербами на лакированных дверцах. Граф размашисто перекрестился.
– А саночки-то орлёные! Спасибо, Царица Небесная, дождался!..
Слуга вновь появился на пороге кабинета, удерживая на подносе запотевший графин с рябиновой наливкой, маленький хрустальный фужер и несколько ломтиков свежего сала, до которого граф был большой охотник.
– После, Миша, оставь-оставь, – воскликнул Павел Дмитриевич, находясь в большой ажитации, и опытный камердинер сразу все понял, прибыло послание от государя.
– Никак, ответил вам царь?! Слава те осспади, – промолвил Миша, устраивая громоздкую посудину на заставленном столе, и, привстав на цыпочки, поглядел в окно прямо через плечо хозяина. – И впрямь государевы лошадки, ишь чего вышагивают. Не скачут – летят! А вторые саночки, интересно, чейные-с?
Министр пожал плечами.
– Это-то как раз не загадка, Зыков. Сие пожаловал с визитом новоиспеченный соседушка. Черт, как не вовремя! Ладно, давай-ка ты вот что, займи чем-нибудь нашего дорогого гостя. Прими у него шубей, шапку, трость, ну, сам знаешь… а государеву грамотку доставь, братец, в библиотеку. Прочту ее там. В такую минуту я должен быть один. А после, как позову, сразу веди любезного дружка ко мне. И шампанского не забудь, шампанского! Хотя нет, лучше коньячку-с… Ну, что стоишь? Марш-марш!
Не любивший собственной фамилии слуга тяжело вздохнул и поспешил выполнять поручение, умудряясь при этом сохранять достоинство, присущее всем без исключения лакеям титулованных особ. Оставшись наедине с самим собой, Киселев облачился в цивильный наряд и не спеша спустился в библиотеку, нарочно задержавшись у стола для того, чтобы осушить бокал рябиновки и отправить в рот кусочек копченого поросенка. Граф почувствовал, что его все больше охватывает странное волнение и вдруг понял, что бессознательно тянет время, пытаясь отдалить неизбежное.
Оказавшись в маленьком, но чрезвычайно уютном помещении, сплошь заставленном шкафами полными самых разных по размеру, цвету и содержанию книг, Павел Дмитриевич благоговейно приблизился к каминной полке. На ней, рядом с откупоренной бутылкой Шустовского, белел заветный конверт, украшенный августейшими вензелями.
Дрожащими от нетерпения пальцами граф Киселев сорвал еще холодную с мороза императорскую печать и громко ахнул. В этот миг створки дверей решительно распахнулись, по всей видимости, резкий звук был принят камердинером за сигнал, и в библиотеку вошли двое. Слуга и гость.
– Ваше высокопревосходительство, – торжественно начал Зыков, не замечая бледности своего барина и не обращая внимания на его потерянный вид, – позвольте представить вам…
Зеленоглазый молодой человек, чье имя и чин пролетело мимо ушей Павла Дмитриевича, с вежливой улыбкой поклонился хозяину и, кажется, что-то сказал. Граф не слышал произнесенных слов, перед его взором застыла только что прочитанная поздравительная открытка. Всего три строчки:
"Его сиятельству графу Киселеву П.Д.
Соблаговолите принять от нас высочайшее поздравление с Рождением Господа нашего Иисуса Христа. Николай. Декабрь года 1840-го".
Письмо было исполнено скупым почерком секретаря, без привычной подписи государя-императора. Обыкновенная канцелярская карточка к Рождеству.