«Так ждет любовник молодой минуты верного свиданья»… Хромылял, волочился в барак и нашарил глазами на стоянке лощеных «худых» своего человека: голорукий, в одной только майке с раскрыленным орлом, Руди Борх восседал на отлизанном фюзеляже верхом и возился с приемной антенной – вокруг «мессершмитта» простиралась незыблемая, зазывающая пустота. И Григорий немедля захромал напоказ и со стоном заезженной в хвост и гриву скотины уселся на мазутную землю.
– Вас ист даст? Ауфштеен. Комт, комт, – прогугнявил беззлобно старик конвоир, налетевший на что-то невидимое в двух шагах от Зворыгина.
– Вартен, герр зольдат, битте! Кранк, кранк! Кранк нога, понимаешь?! – показал на свою распрямленную, как будто бы негнущуюся ногу, заискивающе взглядывая на старика. Растирая колено, кинул взгляд на застывшего Борха.
– Гут, гут, – конвоир привалился к заржавленной бочке и начал раскуривать трубку.
Руди дрогнул лицом, как при молнии, и, упрятав глаза, как ни в чем не бывало продолжил терзать красный провод блестящими щипчиками, щурясь так, словно нитку в иголку вдевал, – не бросаться же было ему на Зворыгина, как собака на кость. Или вовсе не мог бросить дело, пока не исправит, что велено, – и Зворыгин напрасно ему строил рожи.
Он отчетливо чуял, как гудит в деловито копошащемся Руди пронизавшая тело струна, раскалилась под ним самолетная туша, и вот Руди, кончив работу, что-то крикнул зворыгинскому конвоиру – старикан поднял складчатую, неподвижнотоскливую, как у столетней рептилии, морду и согласно кивнул.
– Ауфштеен, иван! Возьми это. Быстро, быстро, иван! – Рудольф спрыгнул с машины и тычками показывал на раскладной жестяной ящик с мелкими, будто бы хирургическими инструментами, и рука у него не дрожала, и голос почти не срывался, повелительный голос существа высшей расы.
А ведь он исполняет все как нельзя лучше, колыхнулась в Зворыгине хищная радость, предвкушение поживы, бензиновой крови, и он как-то вяло подивился тому, что помыслил о немце только как о живом инструменте, совершенно не видя человека, которого могут убить. Поднявшись, подхватил железный ящик и, пойдя за своим господином, настигнув его, глядя перед собой, словно череп зажали в тисках, задышал:
– Слушай, слушай меня хорошо. Ты в ангаре, в ангаре работаешь. Скоро ваши загонят туда самолет. Самолет номер тридцать, драйциг, драйциг, запомни! Это мой самолет. Ты должен положить в кабину шланг. – Он еле выжал из себя смешное это «должен», но в то же время думал и о том, что войлок на сиденье жесток, как фанера, и что бухту шланга под ним не нащупать никак. – В сиденье, в сиденье положишь, под войлок. Нужен шланг, десять метров. В скатке – десять витков. Я тебе покажу, какой нужен, сейчас…
Не пустыней они волочились к ангару – то навстречу, то наперерез выбегали, тащились механики, полуголые немцы и наши в полосатых больничных пижамах, и Зворыгин, почуяв палящую близость чужого, замолкал, точно веяньем стужи запекало его неприметно подвижные губы. Попадались девицы в немецкой солдатской одежде, белокурые, свежие, стройные, пробегали и зыркали на Зворыгина полными отвращения глазами, как кошки. Вот кого надо остерегаться: прямодушных, бесхитростных, чистых, подчинявшихся стадному чувству, прополосканных ихней фашистской пропагандой со школьной скамьи; вот уж кто не преминет донести о сомнительном и подозрительном. Много их было тут – подавальщиц, связисток, зенитчиц: не могли уже немцы обходиться без них в своем войске, как и мы не могли обойтись, бросив цвет и создательниц жизни в окопную грязь.
Погрузились в прохладу и грохот ангара – великанской машинной санчасти; многоногое шарканье и железные звуки ремонтной морзянки потащили Григория вглубь; озирался, считал подневольных людей-муравьев – может Руди остаться у машины один хоть на десять минут, хоть на миг?
Миновав испещренную дырами, словно когтями дьявола изодранную тушу последнего фиалкового «МиГа», он почуял вину перед собственной ласточкой, которую задумал пропустить сквозь те же свинцовые строчки, клевки, причиняя ей боль, обрекая на рваные раны, от которых доселе всех своих ястребочков, девчонок берег, как от мерзостной оспы, проказы. Но эта хирургическая операция была необходима для переливания крови – да-да, операция, которой он не делал никогда, да и никто еще не делал в воздухе, наверное. Тут скальпель был в нетвердых, сведенных напряжением руках розовощекого молочного курсантика, захваченного гоном, – и не скажешь ему: погоди, дай мне сдвинуться на волосок, дай еще одно неуловимое дление; брюхо, брюхо мое пожалей, проводящие струны, хребет.
На ходу он приметил кольца черных резиновых шлангов и, притворно-натужно закашлявшись, показал на них Руди ножевым взблеском хищного взгляда – словно мог уже повелевать этим вот человеком всецело.
– Можешь ты тут остаться один? Можешь, ну! Говори! – впился Борху когтями в плечо, как только втолкнулись в набитую радиохламом каморку, притянул, точно женщину на военном вокзале, и глядел в закричавшие голубые глаза, словно впрямь заклиная и требуя обещания ждать и дождаться.
Сердце в стиснутом Борхе забилось, как стрепет на взлете, и лицо на мгновение стало таким, как у женщины, когда та уступает любовному натиску, но Зворыгину было сейчас не до этой мощной чувственной примеси, он хотел только вымотать из человека десять метров заветного шланга, как живые кишки.
– Да, да…
– Ты не бойся, друг, понял?! Если что… Ну найдет кто-нибудь этот шланг, на тебя не подумают. Вон на пленных, на наших, на русских подумают. Вон тут сколько народу. А ты… ты же Борх, брат героя Германии. Но не лезь никуда, даже не приближайся к тому самолету, если ты не уверен, что вокруг никого. Жди до верного, понял? А не будет возможности, так и не лезь. Слышишь, Рудольф, не лезь! А то так никому не поможешь и сам пропадешь. Ну все, ухожу… номер тридцать, ты помнишь? Драйциг, драйциг, запомни! – встряхнул как будто для того, чтоб сказанное провалилось до самого дна, как монета в копилку, и оттолкнул, как с борта в воду: хошь – барахтайся, хошь – утопай.
– Подожди… – хрипнул тот, задыхаясь, и спросил с осторожностью, словно тронул сквозь кожу уязвимое место Григория, не заросшую, кровоточащую рану – внутри: – У тебя… там… в России… есть… женщина?
– Ну, нашел время, друг! – смех прошел по нутру, как наждачная терка.
Рудольф будто еще ничего не решил, и сейчас от ответа зависело, что он решит. Так пленные с обеих воюющих сторон, очутившись под дулом, перед самым обрывом в пустое, начинают хрипеть «фрау», «киндер» в довесок к сорвавшемуся «нихт фашист» или «нихт коммунист», выворачивают из-под сердца заветное, глыбы, что должны проломить толщу ненависти или долга, заклинают того, кто с оружием, именами жены и детей, нажимая на то, что и враг – тоже чей-то отец, чей-то сын, чей-то муж.
– У меня есть жена, – подступившая к горлу сухая вода надавила и разжала Зворыгину челюсти. – Ника. Мы с нею жили под одною крышей меньше, чем с тобой. Три дня всего, три дня. Но мы успели. У нее теперь должен быть сын или дочь от меня. Я не знаю, кто там. Никогда не узнаю, наверное. Но я хочу узнать, ты это понимаешь? Уйти отсюда и узнать, кто же там от меня появился. Я, может, только из-за этого и жив-то до сих пор. – Говорил о себе как об умершем человеке – не то чтобы совсем без боли, но с приварившейся, остывшей, вросшей в сердце болью, говорил не затем, чтоб разжалобить Руди, надавить сапогом на кадык, чтоб намокли глаза у него, и тем более уж не затем, чтоб убить в нем надежду на то, что Зворыгин способен любиться с мужчиной.
Просто здесь никакой любви быть не могло, как не может ее быть в земле между мертвыми, как не может быть жалости или даже гадливого чувства к скоту или птице на бойне. В этом воздухе были разлиты лишь военная польза и смерть, и возможность любви, как возможность свободы, была далеко, там, куда ни Григорию, ни вот этому чудику не было хода, и Зворыгин сейчас говорил о своей пресеченной любви только в силу того, что пошедший за ним человек, как и всякий собрат по войне и тюрьме, вправе знать о нем все, даже это.
Я оставил измученного насекомыми фюрера на вершине горы и первым же поездом выехал в воздушный шталаг Регенсбурга. Официальная командировка: получить с фермы Реша еще одну порцию свежего мяса. Мне был нужен Зворыгин – я сам. Я не мог обмануться: он был еще жив. Физически он был способен вынести прокатное давление крупповского стана, полдюжины вагнериански длинных собачьих свалок с настоящими бойцами ежедневно, а не тягучие, как мед, потуги желто-ротиков зацепить хоть одной своей меткой его разморенную тень. Если бы он хотел умереть, все закончилось бы в декабре, после наших с ним пряток в лесу: он бы сделал, как тот горбоносый цыганистый русский, и мы бы пристрелили его.
Знакомый с детства фокус: прозрачный вагон-ресторан запаян в летящий ландшафт, шеренги столиков с тиарами салфеток несутся в едином пространстве с потусторонними столбами и деревьями, с желтком светила, норовящим закатиться в кофейную чашку, в бокал коньяка. И вдруг среди просвечивающих призраков возник кто-то непроницаемый, вмиг заслонивший бешеный аллюр баварских елочек – прямо ко мне, хотя свободных мест хватало, направился худой лобастый офицер СС. Я приметил его еще там, на перроне, – улыбался мне, точно знакомому. Ничего в этом странного не было: популярность в эпоху тиражируемых изображений, – но меня отчего-то раздражил его взгляд. Может, просто сама форма жизни «эсэсовцы»…
Отлично подогнанный серый мундир, серебряные звезды оберштурмбаннфюрера, фуражка под мышкой, расслабленность, коммивояжерски приятное, услужливо-безликое лицо из тех, что забываются, как только отвернешься, – таким он сперва показался, а может, таким становиться умел… ну, хватит, не слишком ли много набилось мне в попутчики шпионов?
– Позволите, герр оберст-лейтенант? Майгель. Томас Майгель. Простите мне мою назойливость, мне просто кажется, нам с вами по пути, и я осмелюсь предложить вам закончить путешествие совместно. За коньяком и болтовней. Ведь вы направляетесь в Регенсбург и именно к оберсту Решу, не так ли? Я конечно же сразу узнал вас – по фотографиям в газетах и так далее. Нет, если вы хотите остаться в одиночестве или предпочитаете более… хм, благородное общество… Но, может быть, вам интересно поговорить о школе Реша. Для меня же возможность общения с вами – великая честь. Я так много слышал о вас. Я даже читал о вас книгу. Вы знаете, что о вас написали роман? «Железный орел» Ганса Гримма – автор не присылал вам его? Роман, к слову сказать, прекрасно продается. Выше только романы о жизни Хорста Весселя и, разумеется, «Майн кампф».