Еще десять минут невозбранного лета – и я притираю Минки-Пинки к шершавой земле. Вижу, как истомленные кнехты толкают заглохший расписной «мессершмитт» с ярким клетчатым клоунским носом – хохочущий Буби восседает на нем, как раджа на слоне, оборачивается на меня и приветственно машет рукой, словно фюрер ликующей массе из открытого автомобиля.
– Да уж, ваш братец может из всего сделать цирк, – подавая мне фляжку с водой, говорит неулыбчивый Фолькман, поменявший пехотную форму на черный парусиновый комбинезон, разумеется, я его вызволил из кубанских окопов.
По пологому длинному склону, ступенькам, благодетельно вырубленным в каменистой земле, подымаюсь к Beobachtungsstelle[44] на господствующей высоте. Реш стоит на вершине, словно Наполеон, только вот шитых золотом маршалов нет. Глаз не сразу находит замечательно слившихся с мертвой землей наблюдателей, напряженно приникших к буссолям и стереотрубам. А под сенью причесанных ветром покривившихся сосен, маскировочных сеток, заросших тряпичной листвой, непрерывно гудят и ревут телефонные зуммеры и радисты в наушниках горбятся над своими волшебными ящиками – птицеферма, курятник, непрерывный обмен закодированным щебетом, над разгадкой которого предстоит потрудиться орнитологам будущего.
Я еще на подлете к вокзалу прочирикал, что русский фургон поражен, но расклев и падение этой добычи должны быть изложены и отправлены выше в мельчайших подробностях.
– Мы, увы, не имели возможности рассмотреть само место падения.
– Бросьте, Борх. Отдыхайте. Скоро вы мне понадобитесь. У меня на земле нет и стаффеля. Только восемь исправных машин на перроне, считая ваш «Тюльпан» и «ящик» Ханики. Сегодня русские, похоже, решили вывалить на берег месячную норму.
– А вчера разве было не так? – Я гляжу с высоты на несметные крыши и руинные дыры огромного, насекомого Новороссийска, на покрытую солнечной рябью Цемесскую бухту…
– Сегодня особенно. Строй за строем, практически без интервалов, то с востока, то с севера – рук не хватает…
– Герр майор! На Станичку с востока – приблизительно двадцать фургонов и много индейцев! – режет нас хриплым криком радист.
Реш протягивает руку за возникшей из воздуха трубкой. В тишине, слитном рокоте отдаленного грома, что давно стал для наших ушей тишиной, над пустынной Цемесской бухтой плывет, недвижимо висит крупный выводок дальних длиннотелых «Пе-2», а над ними, левее и правее от них, унимая свою ураганную скорость, невесомо скользят шесть пока что безличных, неизвестно чьих «аэрокобр». По прямому полету не узнать исполнителя – так же, как музыканта в базарном разнобое настройки оркестра. Но знакомый увесистый взбрык своевольного сердца сообщает мне, что это он. Это сродни тому сердечному обрыву, который чувствуешь мальчишкой, когда вдруг снова видишь ту единственную девочку, отчужденнонадменную, строгую школьницу, диковатую гостью поместья, которая для тебя одного все меняет: погоду, цвет неба – и бытье твое невыносимо, когда уезжает на лето в другую страну. Вот сейчас ты пожмешь ее руку, вот сейчас она будет с тобой танцевать, для тебя одного ее сладили… поздно – мне уже не сбежать вниз по склону к машине, эта девочка держится за руки с выбранным ею другим.
Я вполглаза смотрю на вокзальное поле, на белесые пыльные шлейфы от берущих разбег по перрону машин, слышу лай, что взлетели Штейнхоф, Хаманн, Денк, ван дем Камп и, конечно, Малыш-Ураган – как он мог утерпеть, невзирая на то, что вернулся на Bahnhof[45] не более получаса назад, еле выдавив ноги из крыльев своего «Арлекина»?
Перерезать им курс мы уже не успеем: пролетев над сияющей бухтой, «Пе-2» с удивительной стройностью сходят в пике и с такою же легкостью из своего роевого падения выходят, а за ними, под ними встает торжествующий лес циклопических бешеных всходов. И никто не глядит уже в сторону тех земляных великанов – отметавшие груз бомбовозы, развернувшись, плывут над сверкающим зеркалом вспять. Вижу две наши пары, что пикируют русским в хвосты, и конечно же ближняя к берегу парочка «аэрокобр» обращается к ним боевым разворотом.
Чуть отставший от строя левый крайний «Пе-2» потянул за собой грязный шлейф от забившего прямо из брюха косматого факела – это кто-то из наших, едва не врубаясь пропеллером в воду, подобрался под брюхо к нему. Я увидел себя самого – восходящий свечой «мессершмитт» с красным носом: кто еще мог исполнить такое и едва уловимым, на вдохе и выдохе, переворотом устремиться обратно, избрав на расклев не тяжелого, скучного увальня, а ведущую «аэрокобру».
– Что за черт? – бросил сорванным голосом Реш. – Борх, хотите взглянуть на себя самого? Кто-то взял ваш «Тюльпан». Кто там в номере первом?
– Наш Малыш – кто еще? – отозвался я тотчас с еле-еле язвящей отцовской тревогой и отчетливой завистью к Эриху.
Буби рушится к самой воде, и тяжелая «аэрокобра» обрывается следом, разрывая незримые нити, тяжи, что скрепляют ее с караваном ударных машин. Позабыв о святом – сбережении стаи, русский видит теперь только Буби. Все другое исчезло для этих двоих. Их несет сила собственной самости. На мгновение приникнув к биноклю, успеваю схватить, различить полустертый, размазанный скоростью номер «13» на гладком обтекаемом теле врага, до конца убеждаясь, что он – это он, словно раньше не видел по режущей чистоте его скорописи.
Я смотрю на него и себя самого: Буби сделал все верно, как я, – обвалился к воде, оборвав за собою ивана на ту высоту, где сверхбыстрая «аэрокобра» тотчас стала заложницей собственной скорости. Но рабоче-крестьянский колдун совершенно не чует ущербности очугуневшей машины – покинувшего ствол трехтонного снаряда, пикирующей бомбы, в которую он заключен и которую должен сейчас на лету разворачивать. Он работает сектором газа рывками, различая оттенки моторного тембра, как Руди – обертоны органного строя или как эскимосы – соседние состояния льда.
Я веду Минки-Пинки по воздуху взглядом, мозговыми усилиями, нутряным говорением, загоняю, тяну одинокого Буби в обратные петли и страшные виражи с малым радиусом, чистым духом сдуваю его из-под носа Зворыгина, нажимаю на Буби глазами, погружая его под расстрельную ось немигающего, леденистого русского взгляда, и мои руки втиснуты в руки Малыша, как в перчатки, мои голые нервы растут сквозь него, прикасаясь к педалям. Мог бы он меня слышать – все равно я не ринулся бы к передатчику. Стать для него поводырем теперь уж невозможно. Непрерывно стучась ему в уши, я бы только нарушил свободную цельность сознания брата.
Буби делает все точно так же, как бы делал я сам, он свободен, он уже забавляется с этим Зворыгиным, он желает не просто разрезать его, а загнать в унизительную безнадежность, раздавить ощущением ничтожности всех его небывалых усилий убить и спастись.
– Ахтунг! Ахтунг! Всем, кто меня видит! Тут со мною Зворыгин! – слышу я его голос в подвешенных рядом на ветке наушниках, он кричит, как ребенок, который убежал от погони и счастлив. – Всем внимание! Невиданный аттракцион! По команде «Алле!» наш дружок опрокинется и прижмет свои уши к спине.
– Буби, мальчик, ты слышишь меня? Не играй с ним, не надо. Выставляй у него перед носом прицел и стреляй.
– Грубо, брат, очень грубо! Я тебя просто не узнаю! Не спускай с него глаз. Я сейчас завалю его в штопор!
Русский дал боевой разворот, круто взмыл, без сомнения, чуя, что сейчас он очутится на расстрельной оси, что идущему следом с господской улыбкою Эриху – «мне», он же думает, что это я, – стоит только задрать красный нос, чтоб немедля его разорвать, и сухим жестяным, невесомым листком закрутился в предсказанном, но своевольном, самородном и даже издевательском штопоре, наливаясь бессилием с каждым безобразным трехосным витком. Даже я на секунду поверил, что – все, в то мгновение, как он перетек, переплавился из буревого вращения в прямой, как по нитке, полет.
– Бог ты мой, как же быстро… Вы видели?! – В голос Эриха капнуло незлобивое недоумение. – Что не сделает заяц, пытаясь сохранить свою жизнь! – Он смеялся, мальчишка, над страшным инстинктом Зворыгина, продолжая играть, позволяя ему оказаться у себя за хвостом и обратной петлею зайдя ему в хвост. Красный нос моего «мессершмитта» едва не погас, чуть не вмазавшись нимбом винта в студенистую воду. А дальше…
Как алмаз по стеклу, русский вырезал по моему оголенному мозгу сужденное. Он пошел на косую петлю, и у Буби была еще целая вечность на то, чтобы полюбоваться ее чистотой, продолжая лететь по прямой над водой, предлагая Зворыгину хвост лишь затем, чтоб со смехом уйти из-под трассы, зная, что русский встанет сейчас у него за хвостом, и вот тут я увидел замышленное и уже сотворенное русским скоростное, единое, страшное «все».
– Буби, вверх, от воды, от воды! – заревел я, приваренный к месту своим же бессмысленным криком.
И, не думая резать мою Минки-Пинки огнем, русский всей живой силой спалил разделявшее их расстояние и, убив тормозными щитками излишнюю скорость, полетел надо мной почти вровень, над моим самолетом и братом, опускаясь своим животом на него, так что Буби немедленно, непоправимо, на кратчайший пожизненный срок оказался зажатым водой и пластом самолетного ветра. И в огромное это мгновение, точно во сне, из зворыгинских крыльев полезли железные ноги шасси – точно лапы огромного ястреба-тетеревятника с каучуковой шиною вместо когтей. Я услышал крик брата – зародившийся в самом нутре много раньше всех слов первобытный отчаянный зов человека, выражавшего только свое неминучее исчезновение.
С обыденной неумолимой простотой иван провалился еще на три метра, и стальная нога проломила мое остекление, череп. Это было не больно – меня на какое-то время не стало. Русский выпустил Буби вперед, уходя в боевой разворот, и моя Минки-Пинки понеслась над водой, как пустая, – без царя в голове, молодого всесильного бога внутри, – накренилась и врезалась в воду крылом и винтом. Вероятно, сознание Эриха было погашено мигом – раньше, чем он пригнулся к приборной панели и сжался всей своей нерастраченной силой, как сжимается малый ребенок при виде зане