Я всеми силами старался изменить атмосферу лицемерия и мелкого обмана, которая создавалась моим предшественником. Посол Довгалевский меня всегда поддерживал и помогал мне, не раз выступая на собраниях ячейки, когда некоторые фундаменталисты подвергали меня особенно резкой критике. Мы стали большими друзьями, и я проводил много времени у него в посольстве. Это был большой знаток литературы и искусства. Иногда мы садились играть в покер с ним, президентом банка Мурадяном и директором нефтяного треста Островским. Мурадян сейчас в тюрьме или каком-то лагере. Островский исчез. Довгалевский умер еще до начала чисток.
Иногда к нам в гостиной присоединялся другой ветеран революции, Николай Кузьмин, Генеральный консул в Париже, чья судьба показательна для своего времени. Профессиональный революционер, он работал с Лениным и до 1917 года долго жил в Париже. После революции он был командиром Красной Армии на Севере, в районе Архангельска, воевал с генералом Миллером, английскими и американскими интервентами. Как бывшему эмигранту, ему очень хотелось вернуться к дорогим его сердцу Монмартру и Монпарнасу, и партия направила его в Париж. Для него просто дышать воздухом Парижа было уже большим наслаждением.
В один из своих приездов в Москву он, однако, совершил глупость, высказав своему старому другу Ворошилову стандартную жалобу на тяготы жизни в буржуазной стране. В большевистской среде такие высказывания были вполне уместны. Через несколько недель после возвращения я видел, как он прочел телеграмму, которая почти лишила его чувств. Ворошилов, искренне полагая, что делает своему другу большую услугу, сообщал, что тот назначен на военный пост в Сибири. Кузьмину ничего не оставалось, как сделать хорошую мину и возвратиться в Россию.
После «Дома» и «Ротонды» Иркутск и Красноярск оказались выше его сил. У него был какой-то неудачный роман с женщиной, и его перевели еще дальше, в Архангельск, руководить арктическими морскими перевозками. Вскоре после его приезда ледокол «Сибиряков» был раздавлен льдами. В 1936 и 1937 годах вину за это стали возлагать на Кузьмина, но его действительным «преступлением» было то, что он дружил с Зиновьевым. И вот бедный Кузьмин, самый безобидный из офранцузившихся русских, был ликвидирован как «враг народа».
26. МИЛАН, ЛОНДОН, БРЮССЕЛЬ
В 1931 году решением Политбюро я был назначен советским торговым представителем в Брюсселе. К этому времени Бельгия еще не признала СССР, и торгпред действовал так же, как неофициальный дипломатический агент. Прошло несколько месяцев, прежде чем я получил необходимые визы. В ожидании этого меня отправили в Милан в качестве генерального директора по импорту.
Сразу по приезде в Италию мне пришлось немедленно выехать на Сицилию для закупки пяти миллионов лимонов. Мое прибытие в Палермо и Мессину сразу подняло цену лимонов на двадцать процентов, хотя никто вроде не должен был знать о цели моей поездки. Это было, конечно, лестно, но совсем не то, к чему я стремился. Я решил прикинуться туристом, под предлогом отдыха остановиться на маленьком курорте в районе Палермо и осторожно изучить конъюнктуру рынка. Как только экспортеры увидели, что я не проявляю интереса к лимонам, за мной началась настоящая охота. Цены опять пришли в норму, и я, объясняясь с помощью энергичной жестикуляции, в ряде случаев сумел заключить очень выгодные сделки. В то время я не говорил по-итальянски, и то, что мои партнеры воображали, что умеют говорить по-французски, мало помогало делу. И все же мы понимали друг друга.
Фашистская Италия в целом хорошо относилась к Советскому Союзу. В ходе первой пятилетки она получила от нас немало крупных заказов. Итальянские фирмы давали нам долгосрочные кредиты, гарантированные государством, их цены были намного ниже французских и английских, а оборудование первоклассным. Советские специалисты пришли к выводу, что Италия, которую они всегда считали отсталой страной, после войны сделала огромный шаг вперед и теперь выпускала вполне современное промышленное оборудование.
Мы покупали автомобили фирмы «Фиат», авиационные двигатели, судоремонтное оборудование и суда. На верфях в Венеции, Генуе и Триесте для нас строились суда. Мне часто приходилось ездить по стране для встреч с ведущими деятелями итальянской промышленности. Довелось вести переговоры о покупке судов со старым адмиралом графом Чиано. Он предложил трехлетний кредит, но мы хотели получить пятилетний, и сделка не состоялась. Мои контакты с сенатором Аньелли из «Фиата» и синьором Бенни из электротехнической промышленности были более успешными.
Самое яркое зрелище, которое я видел в современной Италии – были большие воздушные маневры в Милане, в ходе которых три сотни «вражеских» самолетов атаковали город в кромешной тьме, засыпав его осветительными бомбами. Это было очень внушительное зрелище, которое убедило меня, что в современной авиации атакующий имел неоспоримые преимущества. В реальной обстановке, несмотря на все средства противовоздушной обороны, город понес бы огромные потери. Несмотря на подобные наглядные примеры и выступления итальянского генерала Дуэта, пророка воздушного блицкрига, военные лидеры демократических стран отказывались делать практические выводы, пока в первые годы новой войны тысячи людей не заплатили своими жизнями за их недальновидность.
Мне в помощь из Москвы был направлен член партии, инженер Пучин, который занимался покупкой оборудования. Это был молодой и энергичный ученый, полностью погруженный в свою работу, которая заключалась в выполнении указаний Пятакова об оснащении нашей быстро развивавшейся химической промышленности. По непонятным причинам в 1936 году его имя фигурировало в списке обвиняемых по делу Зиновьева, и он был расстрелян.
По моей просьбе мои сыновья были помещены в образцовую школу-интернат под Москвой. Пока я был в Италии, мой друг навестил их и прислал мне тревожное письмо. Конечно, воздух в школе был прекрасным, так как она была расположена в сосновом лесу, но дети были голодны, ругались, как сапожники, и играли с ножами. Старшеклассники, по словам моего друга, позволяли себе вольности с девочками. Работая в Париже, я однажды приезжал в Москву и имел возможность познакомиться с реальными условиями жизни в России. Официальная пресса и «дружественные» зарубежные издания без устали твердили, что это счастливая страна, где уровень жизни постоянно повышался. Но то, что написал мой друг, в сочетании с моими собственными наблюдениями, привело меня к заключению, что мне лучше забрать к себе Бориса и Шуру, которым было уже по восемь лет.
Я встретил их на вокзале в Милане. Это были маленькие, тщедушные существа, в изношенной одежде – все, что они могли получить в эти трудные годы! Женщина, которая сопровождала их, рассказала мне, что мои ребята были потрясены, когда увидели на венском вокзале буфет, заставленный такими яствами, о которых они даже не смели мечтать. Борис выразил свое удивление вопросом:
– Они уже выполнили свою пятилетку? Поэтому у них так много еды?
Это наивное откровение потом нередко можно было услышать в Москве.
После семи месяцев ожидания наконец пришла моя бельгийская виза, и я выехал в Брюссель. Устроив своих сыновей в пансионат на взморье, я принялся за работу.
Бельгийские власти, преисполненные решимости не замечать существования СССР, отказались поставить визу в моем дипломатическом паспорте и дали ее на отдельном листке. Виза позволяла мне находиться в стране в течение одного месяца, после чего ее нужно было возобновлять. Находясь в Бельгии, я не имел официального статуса и все свои дела вел в качестве частного лица. Все крупные банки и фирмы упорно бойкотировали меня, не будучи в силах забыть убытки, которые они понесли в ходе российской революции. Некоторые из них продолжали считать себя собственниками национализированных в России предприятий. Например, в 1931 году одна из металлургических компаний отмечала в своем ежегодном отчете, что «наши инспекторы не смогли посетить наши предприятия на Украине в Юзовке в силу того, что они временно оккупированы большевиками…»[26].
Однако бизнес есть бизнес, и бельгийцы все-таки покупали у нас некоторые виды минерального сырья и древесину. Они также закупали у нас масло и рыбные консервы, которые мы продавали очень дешево. Но члены правительства отказывались иметь со мной какие-либо контакты. Некоторые бельгийские политики, понимавшие абсурдность ситуации, соглашались выступать в качестве посредников между своим правительством и советским. По моей просьбе член парламента направлял министру иностранных дел Хайману письмо с запросом о том, могут ли советские суда, зашедшие в порт Антверпен, быть секвестрованы. Хайман заверял, что такой опасности нет, но свой ответ он направлял не мне, а члену парламента.
Два моих новых друга, из числа членов парламента от партии социалистов, Вотер и Пьерар помогли мне восстановить контакт с моим старым знакомым Вандергинстом, с которым мы в 1924 году путешествовали из Афин в Неаполь. За ужином мы продолжили с ним политическую дискуссию, которая началась у нас восемь лет назад в Средиземном море.
Оба мы немного изменились. Вандергинст, находившийся под впечатлением нашего пятилетнего плана, о котором он ничего не знал: ни его теневой стороны, ни его стоимости, был почти готов согласиться со мной, что большевистское насилие, диктатура пролетариата и авторитарные методы Сталина приносили плоды. Разве на наших глазах одна из самых отсталых стран не становилась индустриальной социалистической державой? Я, с другой стороны, мучался сомнениями. Перед моими глазами была Москва, из которой выжимали последние соки, которая сгибалась под тяжестью жестокой необходимости и еще более жестокой партийной дисциплины. Я видел своих анемичных и изможденных сыновей, которые стали такими в результате систематического недоедания. В глубине души я начинал задаваться вопросом, не слишком ли дорого мы платим за наши индустриальные победы и каковы в конечном счете будут их политические последствия.