Еще до рассвета молодой человек по имени Гиппократ, сын Аполлодора, стал изо всех сил стучать в двери Сократа палкой и, когда ему отворили, ворвался в дом и громким голосом спросил:
– Сократ, проснулся ты или спишь? Сократ вскакивает испуганно: уж не принес ли ты какую-нибудь дурную весть? – спрашивает он.
– Принес, – ответил Гиппократ, – но только хорошую.
– Ладно, коли так. Но какая же это весть, ради которой ты явился в такую рань?
Тут Гиппократ, подойдя поближе к Сократу, сказал:
– Протагор, великий софист из Абдер, приехал.
Вслед за этим Гиппократ сообщает о цели своего визита, о своей просьбе к Сократу похлопотать за него, Гиппократа, перед Протагором, чтобы этот знаменитый софист взял его в число своих учеников. С рассветом Сократ и Гиппократ отправляются в дом богатого афинянина Каллия, у которого остановился абдерский гость. Там они застают Протагора прохаживающимся в портике в сопровождении трех друзей с каждой стороны (в том числе хозяина дома и двух сыновей Перикла – Парада и Ксантиппа) и целого хора "завороженных" почитателей позади. "Глядя на этот хор, – иронизирует платоновский Сократ, – я особенно восхищался, как они (почитатели Протагора. – Ф. К.) остерегались, чтобы ни в коем случае не оказаться впереди Протагора: всякий раз, когда тот со своими собеседниками поворачивал, эти слушатели стройно и чинно расступались и, смыкая круг, великолепным рядом выстраивались позади него" (Платон. Протагор, 315а-b).
Кто же были эти, столь популярные в Афинах и во всей Греции, софисты, будоражившие умы людей и вызывавшие энтузиазм у афинской молодежи? Каковы социально-исторические и идейные корни интеллектуального явления, получившего название софистики, в атмосфере которого сложилось учение Сократа и его метод?
Прежде всего обратимся к термину "софист" (sophistes). Первоначально у греков этот термин означал "мастер", "умелец", "искусник" и прилагался ко всем видам ремесел и "художеств" (искусств). Имея общий корень – soph – с существительным sophia (мудрость), с прилагательным sophos (мудрый) и глаголом sophioromai (приобретать знания, становиться искусным, выдумывать, мудрствовать, хитрить и т. п.), слово "софист" применялось к человеку, который обрел мастерство, накопил разумное умение в каком-либо деле, в том или ином виде ремесла и искусства, проявил изобретательность, сноровку и сметливость в своей профессии, а также вдохновение и творческие способности в любой сфере практической деятельности. Так, Гомер (Илиада, XV, 411-412) говорит о "художественной софии", о знании своего искусства плотником, обученным Афиной, богиней мудрости. Аналогичные понятия встречаются у Гесиода (Труды и дни, 649-650), который высказывается относительно своей "неискушенности" в корабельном деле и в плавании на море.
Означая разумное умение и целенаправленное искусство, термин "софия" в гомеровском понимании не ограничивался приобретением технических навыков и не сводился к простому оперированию чувственно-воспринимаемыми вещами: реализация "Софии" предполагала также деятельность воображения и разума, деятельность творческого мышления, направленного на уяснение свойств и соотношения вещей, на построение идеальной модели создаваемого предмета или намеченного дела. Поэтому Гомер (Одиссея, XVII, 382-385) называет сведущим в своем деле "мастером", наряду с плотни ком, также врача, певца и гадателя.
Наличие в терминах "софия" и "софист" момента, связанного с разумным овладением, осмысленным постижением какого-либо дела – мастерства, со временем приводит к переносу внимания с практического аспекта этих слов на их теоретический аспект. В результате такого переноса "софия" и "софист" приобретают все более интеллектуальный смысл и значение. В этом интеллектуальном смысле термин "софист" (мудрец) употреблен у Геродота (I, 29; II, 49; IV, 95): он выделяет среди греческих "мудрецов" афинского государственного деятеля Солона, а философа Пифагора называет "величайшим греческим мудрецом".
С приобретением интеллектуального смысла и расширением своего значения термин "софист" становится в V в. до н. э… почетным наименованием людей, отличающихся своими способностями и талантом, познаниями и опытом в самых различных областях деятельности и культуры: "софистами" стали называть выдающихся государственных деятелей, законодателей и стратегов; философов, врачей и поэтов; архитекторов, музыкантов, актеров и т. д. Но с конца V в. до н. э. это слово, используемое в более узком смысле, относилось уже к платным учителям красноречия и философии. Кроме того, оно начинает употребляться в отрицательном смысле – как "лжемудрец", "шарлатан" и "фокусник" (это прозвище своим распространением более всего обязано Платону).
Появление софистов и софистики (искусства убеждать) в античной Элладе, особенно в Афинах, было обусловлено развитием древнегреческой демократии и всем предыдущим ходом философской мысли, укреплением экономических и культурных связей между греческими полисами и расширением контактов с негреческим миром, знакомством с обычаями и образом жизни других народов.
Зарождение древнегреческой демократии связано со становлением полисов (VIII-VII вв. до н. э.) и с борьбой широких слоев демоса против господства родовой аристократии. В VII в. до н. э. {а конкретно в 621 г. до н. э. в Афинах) эта борьба привела к изданию писаных законов, к записи действующего по обычаю (неписанного) права родовой знати толковать традицию и осуществлять правосудие. Такая, казалось бы, незначительная мера, как узаконение обычая, имела более важные, чем ограничение произвола родовой знати, последствия: она вносила коренные изменения в правосознание. Если раньше обычай считался божественным установлением и назывался themis, то теперь обычай, освобожденный от божественной санкции, превратился в человеческое установление – nomos (закон, законоположение), в правовую норму, подлежащую обсуждению.
Реформы Солона (594 г. до н. э.) и Клисфена (509 г. до н. э.), заложившие основы демократического строя в Афинах, способствовали дальнейшему развитию правового и политического рационализма – укреплению идеи о номосе как общей для всех правовой норме, которая может быть заменена другой правовой нормой, более совершенной и рациональной, более отвечающей условиям времени и места. В этом проявлялось представление о законе, праве, государстве и его учреждениях как об относительных явлениях, возникновение и существование которых определяется их целесообразностью, т. е. тем, что признается гражданами полиса разумным и справедливым. Это влекло за собой ряд других вопросов, более общего и принципиального порядка: каково происхождение законов вообще, а также правовых норм и политических учреждений, какова их природа? Что считать критерием справедливости закона, разумности правовой нормы и на чем основана их обязательность? Что такое справедливость и существует ли она?
Примечателен ответ на последний вопрос представителя первого поколения софистов Протагора: "… ведь что каждому городу представляется справедливым и прекрасным, то для него и есть, пока он так считает" (Платон. Таэтет, 167с). Принцип нравственно-правового релятивизма, сформулированный Протагором, характеризует умонастроение эпохи, в особенности ее молодого поколения, для которого общественно-политические проблемы, вопросы о законе и праве, их происхождении и сущности приобрели первостепенное значение.
Вот схема беседы о законах, состоявшейся между юным Алкивиадом, научившимся софистической мудрости, и Периклом, придерживающимся на этот счет старомодных представлений (Ксенофонт. Воспоминания, I, 2, 41-46):
– Скажи мне, Перикл, – начал Алкивиад, – мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон.
– Закон, – отвечал Перикл, – это все то, что народ в собрании примет и напишет с указанием, что следует делать, а чего не следует.
– А если не народ, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, – это что?
– Все, – отвечал Перикл, – что напишет властвующий в государстве класс, обсудив, что следует делать, называется законом.
– Так, если тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?
– Да, – отвечал Перикл, – все, что пишет тиран, пока власть в его руках, и это называется законом.
– А насилие и беззаконие, – спросил Алкивиад, – что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?
– Мне кажется, да, – сказал Перикл.
– Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?
– Мне кажется, да, – отвечал Перикл, – я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивши граждан, есть закон.
– А все, что пишет меньшинство, не убедивши большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием или не должны?
– Мне кажется, – отвечал Перикл, – что все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, – все равно пишет он это или нет, – будет скорее насилием, чем законом.
– Значит, и то, что пишет весь народ, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, не убедивши их, будет скорее насилие, чем закон?
– Да, Алкивиад, – отвечал Перикл, – и мы в твои годы мастера были на такие штуки: мы заняты были этим и придумывали такие же штуки, которыми, по-видимому, занят теперь и ты.
Короче говоря, Перикл, вступив в противоречие со своим первоначальным определением закона и не находя выход из этого противоречия, ограничился ссылкой на то, что в молодости и он увлекался такого рода логическими проделками, ловя собеседника на противоречиях.
Понятно, что обсуждение проблем закона и права легко переводилось на обсуждение обычаев и традиций, религиозных и нравственных устоев обществ, которые также становились предметом критического анализа. Вокруг этих проблем происходил оживленный обмен мнениями, возникали острые дискуссии, которые подчас приводили к столкновению взглядов "отцов" и "детей".