гордятся своим уменьем рассуждать на эти темы, не согласны между собою… Одним кажется, что сущее едино, другим, что оно беспредельно в своей множественности; одним кажется, что все вечно движется, другим, что ничто никогда не может двинуться; одним кажется, что все рождается и погибает, другим, что ничто никогда не может ни родиться, ни погибнуть. По поводу их он высказывал еще такое соображение. Кто изучает дела человеческие, надеется сделать то, чему научится, как себе, так и другим, кому захочет: думают ли исследователи божеских дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное?.. Вот как он говорил о людях, занимающихся этими вопросами, а сам всегда вел беседы о делах человеческих» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1.1.11–16).
Но следует помнить, что воспоминания Ксенофонта — сочинение тоже в высшей степени апологетическое, чего их автор и не скрывает. Кроме того, Ксенофонт общался с Сократом только в последние годы жизни, когда тот действительно уже давно не интересовался натурфилософией. И ведь, помимо прочего, мемуарист не пишет, что Сократ никогда не питал подобного интереса.
Одним словом, свидетельства Платона в «Апологии» и Ксенофонта вряд ли можно расценивать как вполне объективные и исчерпывающие всю истину; мы считаем, что натурфилософский период в эволюции взглядов Сократа нельзя отрицать. Другое дело, что этот период, насколько можно судить, был довольно скоротечным — потому и не остался в памяти современников, — но все-таки необходимым.
Не приходится удивляться тому, что молодой мыслитель быстро ушел от вопросов изучения природы. Видимо, по складу ума он тяготел к иному. Обратим внимание на интересный нюанс: в «Федоне», рассказывая о своих натурфилософских увлечениях, Сократ подчеркивает, что уже тогда его больше интересовали не проблемы функционирования космоса, а проблемы, связанные с живыми существами, особенно с людьми. Не происхождение, скажем. Земли, Солнца, Луны, звезд и т. п. (традиционные ионийские натурфилософы, споря друг с другом именно по этим вопросам, сломали много копий), а совсем иное: чем человек мыслит, как возникают его восприятия и представления…
Итог вполне закономерен: перелом в сфере философских интересов Сократа, переход от исследования физического мира к исследованию мира людей, общества. Точно и исчерпывающе характеризует новую сократовскую тематику Ксенофонт: «Он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее: кто знает это, тот, думал он, человек благородный, а кто не знает, по справедливости заслуживает названия хама» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1. 1. 16).
Но когда именно произошел перелом, о котором идет речь, и стало ли непосредственным толчком к нему какое-нибудь конкретное событие? Как нам представляется, так оно и было.
Около 450 года до н. э. (точную дату установить не удается) Афины посетили два философа из Элеи — великий Парменид и его ученик Зенон[10]. Элея, совсем маленький греческий городок в Южной Италии, тем не менее, была крупным центром философской мысли.
Визит, о котором пойдет речь, сам по себе является событием достаточно значимым, неординарным. Афины, как мы знаем. часто навещали философы из других мест, но в подавляющем большинстве это были представители ионийской натурфилософской школы греческого востока. Гости же с запада появлялись в «городе Паллады» несравненно более редко. Прибытие Парменида и Зенона — чуть ли не первый известный случай такого рода.
В лице этих мыслителей афиняне познакомились со второй, наряду с ионийской, ветвью раннегреческой философии — италийской. Италийская философская школа, правда, была основана в VI веке до н. э. выходцами из той же Ионии — эмигрировавшими на запад Пифагором с острова Самос и Ксенофаном из малоазийского Колофона. Однако в этом регионе развитие философии как-то сразу пошло существенно иными путями. Философы греческой Италии мыслили гораздо более идеалистично, чем их ионийские коллеги, всегда искавшие материальную первооснову космоса, и пытались найти эту первооснову в области умопостигаемых форм, недоступных непосредственному чувственному восприятию.
Так, Пифагор в пику ионийцам полагал, что миром правят не природные стихии — огонь, воздух, вода и т. п., — а числа и их соотношения, и именно их считал неким мистическим «началом всех вещей». Ксенофан едва ли не первым развил на античной почве учение о едином боге, управляющем вселенной только силой своего разума.
Есть один только бог, меж богов и людей величайший.
Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем…
Весь целиком он видит, весь сознает и весь слышит…
Без труда, помышленьем ума он все потрясает…
Вечно на месте одном пребывает, не двигаясь вовсе,
Переходить то туда, то сюда ему не пристало.
Фактически это уже рациональное богословие. И к тому же — первый на античной почве шаг к монотеизму (правда, шаг еще довольно робкий и непоследовательный: наряду с пресловутым «одним богом» признается и наличие каких-то других богов).
В творчестве Парменида, ученика Ксенофана, идеи италийской философии нашли наиболее полное воплощение. Он, как и ионийцы, был натурфилософом, но совершенно особого толка[11]. Он утверждал, что мир на самом деле совсем не таков, каким его воспринимают наши органы чувств. Зрение и другие чувства не дают нам истинной картины, обманывают наш разум.
В частности, Парменид особенно настаивал матом, что нет и не может быть никакого движения, никаких изменений; они нам лишь кажутся, а в действительности мир совершенно неподвижен и находится в состоянии вечного покоя. На первый взгляд эта точка зрения абсурдна, и вроде бы ничего не стоит ее опровергнуть: ведь все мы и сами постоянно движемся, и видим движения других лиц и предметов, о каком вечном покос может идти речь? Но вот маленький шедевр Пушкина — как раз об этой самой философской проблеме античности. Описан действительно имевший место случай — так возражал на аргументы Парменида Диоген:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить;
Хвалил и все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит.
Однако ж прав упрямый Галилей{47}.
Пример с Землей и Солнцем очень хорош, он прекрасно показывает, что нередко и вправду реальность не совладает с данными наших ощущений. Из этого-то и исходил Парменид.
Зенон Элейский, развивая и доказывая положения, выдвинутые учителем, составил ряд сложных, парадоксальных логических задач, так называемых апорий (по-древнегречески — затруднений), наглядно демонстрирующих противоречия между умозрительными соображениями и житейским опытом — об Ахилле и черепахе, о летящей стреле и др.
Первая из упомянутых апорий может быть вкратце пересказана так. Представим себе, что Ахилл — самый быстроногий герой в греческой мифологии — состязается в беге с черепахой, этим воплощением медлительности. Дадим черепахе «фору», поставив ее на десять шагов впереди. Условимся также, что Ахилл движется в десять раз быстрее своей соперницы — просто потому, что с круглыми числами легче оперировать.
Итак, соревнование началось. Сможет ли прославленный бегун догнать черепаху? «Конечно, сможет», — говорили собеседники Зенона. «А вот и нет, — усмехался философ. — Смотрите сами. Пока Ахилл пробежит десять шагов, отделяющие его от черепахи, та проползет один шаг и по-прежнему будет впереди него. Пока Ахилл пробежит этот шаг — черепаха проползет одну десятую шага и все равно остается впереди. Ахилл пробегает одну десятую шага — черепаха проползает одну сотую. И так до бесконечности! Ведь пространство бесконечно делимо, и для того, чтобы преодолеть даже самый ничтожный его отрезок, нужно же затратить какое-то время. Герой приближается к черепахе, но не может ее догнать, тем более обогнать. Он постоянно оказывается в точке, где она только что была, но где ее уже нет: она ведь хоть и медленно, но тоже движется, но не стоит на месте».
Апория о летящей стреле имеет несколько иной характер. Когда стрела летит, она движется или покоится? И опять же общепринятый ответ, разумеется, будет: «Конечно, движется». А ответ Зенона — снова иной. В каждый отдельно взятый момент стрела находится в каком-то одном месте, а не в двух сразу. А поскольку время состоит именно из отдельно взятых моментов, то стрела всегда находится в каком-то одном месте. Где же тогда движение? Его нет, оно куда-то исчезает.
Впоследствии Аристотель считал, что ему удалось разрешить парадоксы Зенона, разоблачить лежащие в их основе логические сбои. Но он ошибался{48}. На самом деле «Зеноновы загадки» — это не какие-нибудь дешевые софизмы, строящиеся на жульнической подмене понятий. Таких тоже было более чем достаточно в античной Греции. Например, известный «рогатый софизм»: «Чего ты не терял, то у тебя есть. Рогов ты не терял? Значит, ты рогат». Тут-то как раз найти подвох очень просто.
Нет, апории Зенона гораздо глубже. Они отражают не досужую игру ума, а реальные парадоксы системы «пространство — время — движение». Нельзя сказать, что они и по сей день однозначно и непротиворечиво решены. И действительно, с логической стороны они абсолютно безупречны. Придраться решительно не к чему, все предельно убедительно. А вместе с тем столь же ясно и другое: заключения элейского философа решительно противоречат данным опыта наших чувств. Если действи