И даже такие (например, философ, политический теоретик и государственный деятель Критий — о нем подробнее еще пойдет речь ниже), которые побывали в учениках у Сократа. Таковы, очевидно, неизбежные издержки чрезмерно формального подхода к любой проблеме.
Но вернемся к главному: справедлив ли сам тезис, согласно которому «поворот к человеку» — дело рук Сократа, именно и только его? Здесь не обойтись, по крайней мере, без двух важных оговорок.
Во-первых, очень важную роль в процессе, о котором идет речь, сыграла афинская трагедия. Мы не случайно специально упоминали выше, что Сократ с юности, несомненно, посещал театральные представления и жадно впитывал то, что говорилось со сцены. Именно театр имеет в виду видная отечественная исследовательница Т. В. Васильева, когда пишет: «В Афинах пятого века до нашей эры была мощная школа философии, только философия эта была не естествоиспытательская, а религиозно-этическая»{51}.
Да, драматурги ставили в своих произведениях именно эти вопросы — о нравственных ценностях, о почитании богов, о судьбе человека, а уж никак не о натурфилософии. Их-то и можно назвать непосредственными предшественниками Сократа. Другое дело, что они высказывали свои идеи посредством художественных образов, а теперь всю эту проблематику предстояло перевести на строгий язык философии.
Да, кстати, заодно и создать этот самый строгий язык, ибо в данном направлении еще очень мало что было сделано. Ранние, архаические философы предпочитали поэтическую манеру выражения; именно ее мы встречаем, например, у Анаксимандра, Гераклита. Ксенофан, Парменид, Эмпедокл излагали свои учения не в трактатах, а в поэмах. Пифагор, судя по всему, вообще ничего не писал (а труды, позже приписанные этому мыслителю его последователями, в действительности ему не принадлежат){52}.
Понятно, что в подобных условиях не приходилось говорить о серьезной разработке философской терминологии. Каждый философ как бы говорил на собственном языке, в полном мере понятном лишь ему самому и узкому кругу единомышленников. Был необходим категориальный аппарат общих понятий — как основа, на которой можно договариваться или хотя бы полноценно спорить. Начало выработки этих общих понятий, как и «поворот к человеку», традиционно связывают с именем Сократа.
Однако справедливости ради следует заметить — в чем и заключается наша вторая оговорка, — что Сократ не единственный и не первый мыслитель, о котором все это может быть сказано. Одновременно с ним и даже чуть раньше на сиену в Элладе выступили софисты. О них совершенно необходимо хотя бы кратко рассказать в книге, посвященной «босоногому мудрецу». Его соединяли с ними тесные и противоречивые отношения, и без упоминания о софистах очень многое в деятельности Сократа будет просто непонятно.
КРУГ СОБЕСЕДНИКОВ (I): СОФИСТЫ
Во второй половине V века до н. э. в греческих полисах впервые появились новые и странные люди. Это были странствующие учителя мудрости, переезжавшие из города в город, произносившие напыщенные и остроумные речи на площадях, собиравшие толпы слушателей и готовые за плату дать любому желающему уроки красноречия, искусства управления государством, а заодно и изложить в доступной форме все накопленные человеческой мыслью знания. Особенно много таких приезжих знаменитостей было в Афинах, где их деятельность всячески поощрялась Периклом, а потом и его преемниками.
Афиняне старшего поколения, традиционного склада ума относились к этим учителям скептически и не без опаски. Есть мнение, что именно консерваторы дали им название софистов, и само это название, под которым данная группа мыслителей вошла в историю, изначально являлось пренебрежительным: «…ему с самого начала был присущ известный иронический оттенок: мудрствующий — в отличие от того, кто просто и безусловно мудр… Термину «софист» был свойствен… уничижительный оттенок»{53}. Есть, однако, и другая точка зрения, которая нам кажется более верной: «Греческому слову «софист», по буквальному смыслу означающему профессионала, чья профессия — «мудрость» («софия»), довольно точно соответствует современное международное слово «интеллектуал»{54}. Иными словами, на первых порах ничего негативного в терминах «софист», «софистика» не было; просто со временем они подверглись, так сказать, лексической девальвации.
В любом случае, главной аудиторией софистов были, конечно, не старики, а молодежь — преимущественно из знатных и богатых семей. Вот она-то с восторгом слушала лекции софистов, в которых привлекало все — и вящая новизна развиваемых идей, и подчеркиваемая этими учителями практическая применимость даваемых ими знаний.
Среди афинян появились фанатичные поклонники софистов. Особенно «прославился» в этом смысле Каллий, сын Гиппоника, представитель древнего аристократического рода Кериков, слывший самым богатым человеком в Афинах. Его дед, тоже Каллий, был знаменитым дипломатом (заключил мирный договор, завершивший Греко-персидские войны) и трехкратным победителем в Олимпийских играх; его отец Гиппоник тоже принадлежал к политикам и военачальникам — впрочем, не самым крупным — и в целом имел репутацию почтенного и благонамеренного гражданина. А этот Каллий-младший увлекся «привозной мудростью» и «переплатил софистам денег больше, чем все остальные вместе» (Платон. Апология Сократа. 20 а). Платону вторит Ксенофонт: у него Сократ говорит Каллию: «Ты много денег передавал и Протагору. чтобы научиться у него мудрости, и Горгию, и Продику, и многим другим…» (Ксенофонт. Пир. I. 5). Приезжавшие в Афины софисты останавливались обычно именно в доме Каллия (Платон. Протагор. 311 а, 314 с — е). Результат, кстати, для Каллия был плачевен: он разорился. В начале IV века до н. э. один афинский автор говорил о нем так: «Каллий, Гиппоников сын, в ближайшее время по смерти отца считался самым богатым человеком в Элладе, и, как говорят, дед оценил свое состояние в двести талантов, а теперь его имущество не ценится и едва таланта» (Лисий. XIX. 48). Талант — древнегреческая мера стоимости, соответствовавшая примерно 26 килограммам серебра.
В числе софистов, вне всякого сомнения, имелись действительно крупные мыслители. В их числе следует назвать философа Протагора из Абдер, оратора Горгия из Леонтин и др. Но подвизались в качестве софистов также и несколько десятков самонадеянных посредственностей, а то и просто шарлатанов. Именно таковыми выведены, например, в одном из диалогов Платона братья Евтидем и Дионисодор с Хиоса, которые, расположившись в одной из палестр, вызывают любого желающего на диспут и, вступая в него, откровенно дурачат «почтеннейшую публику» дешевыми словесными ухищрениями (Платон. Евтидем. 273 а слл.). Шарлатаны, конечно, не будут нас здесь интересовать; займемся теми софистами, которые действительно внесли серьезный вклад в развитие древнегреческой мысли{55}.
Безусловно, у каждого из видных представителей софистического движения было какое-то свое собственное учение. Но всем (или, по крайней мере, многим) этим учениям, несмотря на индивидуальные отличия, был присущ ряд важных общих черт. Такими чертами являлись антропоцентризм, субъективизм и релятивизм.
Самое главное — в центре теоретических построений софистов находился человек. Как писал в одном из своих трудов Протагор, «человек есть мера всех вещей» (Протагор, фр. В I Diels — Kranz). Это высказывание стало классическим, очень знаменитым; ныне его знает, наверное, едва ли не каждый, хотя вряд ли многие правильно ответят на вопрос об авторе процитированных слов.
Протагоровский тезис знаменовал два исключительно значимых новшества. Во-первых, тот самый «поворот к человеку». Философы предыдущих эпох, как говорилось в предыдущей главе, занимались в основном проблемами внешнего физического мира, пытались открыть законы, по которым возникла и живет Вселенная. Деда человеческие не интересовали их, поскольку казались слишком «мелкими». Софисты же принципиально отказались от изучения мира, считая его непознаваемым. Особенно четко и откровенно (может быть, с прямой целью шокировать публику) выразил этот агностицизм Горгий, выдвинувший три положения: I) ничего не существует; 2) если что-то и существует, то оно непознаваемо; 3) если что-то и познаваемо, то невыразимо (Горгий, фр. В 3 Diels — Kranz; цитата не дословная, но адекватно передающая то, что хотел сказать мыслитель). Иными словами, изучать возможно только человека, его внутренний мир, взаимоотношения людей, жизнь общества. Да, собственно, только это и нужно для жизни.
Во-вторых, что еще вытекает из признания человека мерой всех вещей? Ведь нет же какого-то одного, абстрактного человека; есть множество людей, и у каждого — своя «мера», свои суждения, свое видение мира. А значит, все относительно, все субъективно. Нет никакой абсолютной истины, обшей для всех; не существует объективных ценностей. Можно доказать или опровергнуть все, что угодно — для этого следует лишь ловко подбирать аргументы (это называлось «делать слабый довод сильным»){56}.
Логично выводимыми импликациями рассмотренной релятивистской посылки (впрочем, в полной мере осознанными и акцентированными уже представителями младшего поколения софистов, такими, как Критий и Фрасимах) были такие черты учений некоторых из них, как прагматизм в этике (истинно то, что полезно и выгодно), правовой нигилизм, а порой — и откровенный культ силы (кто сильнее, кто сумеет навязать оппоненту свою точку зрения, тот и прав). Афинские послы в 416 году до н. э., ведя переговоры с осажденными жителями острова Мелоса, цинично заявляли: «Более сильный требует возможного, а слабый вынужден подчиниться»