жилые афиняне (самый старший, Лисимах, был дружен еще с отцом Сократа). Лисимах и Мелесий раздумывают о том, кого бы пригласить для воспитания их юных сыновей. И тут в разговоре всплывает имя Сократа, отзывы говорящих о нем — самые благоприятные, проникнутые неподдельным уважением.
Лисимах: «Мальчики эти (сыновья Лисимаха и Мелесия. — И. С.), беседуя между собою дома, часто упоминали Сократа и очень его хвалили… Сократ, прекрасна хвала, кою воздают тебе по поводу таких дел люди, заслуживающие веры. Знай же, что слыша это, я радуюсь твоей славе, и считай меня одним из самых больших твоих доброжелателей». Лахет: «Итак, Лисимах, не отпускай этого мужа. Ведь я и в других случаях видел, как он делает честь не только своему отцу, но и своей родине. Во время бегства из-под Делия (об этой битве еще будет говориться. — И. С.) он отступал вместе со мною, и говорю тебе: если бы другие держались так, как он, наш город тогда бы устоял и не пал столь бесславно» (Платон. Лахет. 180 с слл.).
Сократ как раз оказывается в кругу беседующих, и немедленно начинается спор. На этот раз он — о мужестве, поскольку присутствуют знаменитые полководцы, и уж, казалось бы, кому, как не им, лучше всех знать, что это такое? Однако постепенно опять выясняется, что Сократ точнее, чем остальные, может определить предмет рассуждения. Он подчеркивает, что мужество не следует путать с дерзкой и неистовой отвагой, что оно обязательно должно быть соединено с разумом (Платон. Лахет. 192 с слл.).
Ход мысли Сократа впечатляет стариков; они уже без колебания хотят отдать своих сыновей в обучение именно к нему. Лисимах даже и сам желает присоединиться к молодым: «Что скажешь ты, мой Сократ? Пойдешь ли ты нам навстречу и возьмешь ли на себя заботу о мальчиках, чтобы они стали как можно более достойными людьми?.. Мне нравится, Сократ, то, что ты говоришь. И я хочу, даром что я самый старший, тем усерднее обучаться вместе с подростками» (Платон. Лахет. 200 d, 201 b).
Один из тех афинских граждан, которые были по возрасту немного постарше Сократа, заслужил его особую похвалу, что, вообще говоря, редко случалось. Ведь у Сократа, с его критическим задором, не было однозначно положительного отношения лаже к афинянам, ставшим знаменитейшими героями греческой истории, таким, как Фемистокл или Перикл. Он говорил о них, например, такое: «Говорят, будто они возвеличили наш город, а что из-за этих прежних правителей он раздулся в гнойную опухоль, того не замечают. А между тем они, прежние, набили город гаванями, верфями, стенами, податными взносами и прочим вздором, забыв о воздержности и справедливости. И когда наконец приступ бессилия все-таки разразится, винить афиняне будут советчиков, которые в ту пору случатся рядом, а Фемистокла, Кимона, Перикла — виновников своих бедствий — будут хвалить» (Платон. Горгий. 518е —519а).
Кого же в таком случае Сократ безоговорочно одобрял, называл «человеком, который, казалось мне, поистине был одним из людей, по праву носящих название «прекрасный и хороший человек» (Ксенофонт. Домострой. 6. 12)? Здесь следует пояснить, что словами «прекрасный и хороший» переводится древнегреческое выражение колос кагатос, означавшее высшую степень гармоничного совершенства человека, совершенства одновременно нравственного, умственного, физического{77}.
Этот сократовский идеал — Исхомах, богатый человек и «образцовый хозяин». Его фигура нарисована у сократического автора Ксенофонта настолько безупречной, что ранее у исследователей неоднократно возникали сомнения: да историческое ли это лицо? Однако специалисты по афинской просопографии убедительно показали, что Исхомах реально существовал{78}, тем более что он упоминается и в других источниках. Д. Нейле датирует его рождение 460 годами до н. э., иначе говоря, полагает, что он был чуть моложе Сократа. Однако более взвешенным представляется суждение Дж. Дейвиса, считающего, что Исхомах родился не позже 460 года до н. э. По нашей оценке, он все-таки принадлежал к чуть более раннему, чем Сократ, поколению.
В диалоге Ксенофонта «Домострой» Сократ говорит, что он, «слыша, что все — и мужчины, и женщины, и иностранцы, и горожане — называют Исхомаха «прекрасным и хорошим«…решил попробовать познакомиться с ним» (Ксенофонт. Домострой. 6. 17). Далее описывается, как он, найдя Исхомаха в минуту досуга (не так-то просто это оказывается: тот все время занят делом!), вступаете ним в беседу, тема которой, разумеется, — ведение домашнего хозяйства, причем понимаемого в самом широком смысле слова. Заметим кстати, что именно так — «ведение домашнего хозяйства» — переводится само древнегреческое по происхождению слово «экономика», которое к нынешнему моменту приобрело существенно иное значение.
Что включала в себя древнегреческая «экономика» — это как раз прекрасно видно по совокупности тех вопросов, которые обсуждаются в разговоре Исхомаха и Сократа. Здесь и обязанности жены (с этого, собственно, собеседники начинают), и забота о ее общем образе жизни (включающая, в частности, ее отучение от косметики и приучение к укреплению тела заботами о хозяйстве), и благоустройство дома, и посещение загородного имения, и выбор подходящего управляющего для него (с перечислением надлежащих качеств, необходимых такому управляющему), и обращение со слугами… Лишь после этого речь заходит о вещах, которые в нашем понимании являются собственно хозяйственными: говорится о необходимости изучать земледелие, даются советы касательно обработки земли, посева, уборки хлеба, садоводства и т. п.
В конечном счете, по мнению Исократа, хозяйство — это умение обращаться с людьми и повелевать ими (впрочем, равно как и любая другая сфера деятельности). «Поставленный во главе дела человек…если он умеет внушить работникам охоту к работе, энергию, усердие, такой человек добьется хорошего результата и большой создаст перевес прихода над расходом» (Ксенофонт. Домострой. 21. 9). То, что называют «человеческим фактором». Вообще, все античные экономические учения исходили из того, что главное в экономике — люди, а не средства производства и не какие-то абстрактные законы.
Разговор Сократа с Исхомахом в изложении Ксенофонта, между прочим, один из очень немногих во всей сократической литературе, в котором последнее слово остается не за Сократом. а за его собеседником. Можно полагать, что тем самым Сократ как бы признает превосходство Исхомаха. Впрочем, как мы уже видели, он и не скрывает своего восхищения перед этой в высшей степени цельной фигурой. По отношению к Исхомаху «босоногий мудрец» выступает не в привычной для него роли учителя, а скорее уж, наоборот, в роли ученика.
Среди же учеников Сократа в собственном смысле слова были и такие, которые под его влиянием сделали философию главным делом своей жизни. Федон Элидский, Евклид Мегарский, Эсхин Сократик…[12] Некоторые из них впоследствии сами стали основателями и главами философских школ.
О большинстве их мы в этой главе ничего не будем говорить, поскольку о них слишком мало данных, которые позволяли бы воссоздать личный облик этих людей. Однако на двоих из этой части «сократовского кружка» все же необходимо остановиться подробнее.
Антисфен. Коренной афинянин; отец его, носивший то же имя, являлся видным политиком и богатым человеком, а мать — якобы фракиянкой (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VI. 1). Если доверять этой традиции, он был незаконнорожденным, но эта версия в науке подвергается сомнению{79}. Родился Антисфен, по одним сведениям, около 455 года до н. э., по другим — около 446 года до н. э. (последнее более вероятно), умер же между 366 и 360 годами до н. э.
Вначале Антисфен учился у софиста Горгия, затем перешел к Сократу и стал его убежденным приверженцем, до того, что каждый день приходил его слушать в Афины из приморского городка Пирея, где жил. Источники изображают Антисфена весьма яркой и колоритной личностью, отличавшейся жесткими, подчас сознательно эпатирующими, циничными суждениями.
Вот, например, своеобразная проповедь нищеты: «…У меня столько всего, что и сам я насилу нахожу это; но все-таки у меня в барышах остается, что евши я дохожу до того, что не бываю голоден, пивши — до того, что не чувствую жажды, одеваюсь так, что на дворе не мерзну нисколько не хуже такого богача, как Каллий; а когда я бываю в доме, то очень теплыми хитонами кажутся мне стены, очень теплыми плащами — крыши; постелью я настолько доволен, что трудно бывает даже разбудить меня. Когда тело мое почувствует потребность в наслаждении любовью, я так бываю доволен тем. что есть, что женщины, к которым я обращаюсь, принимают меня с восторгом. потому что никто другой не хочет иметь с ними дела… Если бы отняли у меня и то, что теперь есть, ни одно занятие, как я вижу, не показалось бы мне настолько плохим, чтобы не могло доставлять мне пропитание в достаточном количестве. И в самом деле, когда мне захочется побаловать себя, я не покупаю на рынке дорогих продуктов, потому что это начетисто, а достаю их из кладовой своей души… Несомненно, и гораздо честнее должны быть люди, любящие дешевизну, чем любящие дороговизну: чем больше человеку хватает того, что есть, тем меньше он зарится на чужое… Я… всем друзьям показываю изобилие богатства в моей душе и делюсь им со всяким» (Ксенофонт. Пир. 4.37–43).
Читаешь эти строки — и становится ясно, почему однажды Сократ, встретив Антисфена в дырявом плаще — а дыры тот еще намеренно выставлял напоказ, — сказал: «Сквозь этот плащ мне видно твое тщеславие» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11. 36). Бывает такое смирение, которое, как говорится, паче гордыни. Антисфен, происходивший из состоятельной семьи, сознательно «опростился», жил демонстративно бедно и неприхотливо — и, несомненно, бравировал этой своей бедностью. О себе он явно был весьма высокого мнения: обратим внимание, как он подчеркивает в своей речи богатства собственной души…