Антисфен во всей многогранной личности Сократа заметил и абсолютизировал лишь одну черту — предельно скромный образ жизни. И подражал учителю только в этом. Он и его последователи призывали в чем только возможно ограничивать потребности, во всем обходиться минимумом возможного.
Антисфен говаривал еще: «Я предпочел бы безумие наслаждению» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VI. 3). Удивительно, но был среди учеников Сократа и человек, придерживавшийся полярно противоположных взглядов, считавший наслаждение главной целью жизни. Это — Аристипп, основоположник гедонизма как философского направления.
Аристипп родился окало 440 года до н. э., а год его смерти в точности неизвестен. Он был уроженцем Киреиы — крупного греческого города в Северной Африке, — «а в Афины он приехал, привлеченный славой Сократа» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 65). Как будто Сократ, подобно магниту, притягивал к себе самых непохожих людей из самых разных мест… Но как могло быть иначе, если о нем шел слух, что сам Дельфийский бог объявил его мудрейшим?
Диоген Лаэртский продолжает об Аристиппе: «Он первым из учеников Сократа начал брать плату со слушателей и отсылать деньги учителю. Однажды, послав ему двадцать мин[13], он получил их обратно, и Сократ сказал, что демоний запрещает ему принимать их: действительно, это было ему не по душе». Из сказанного видно, насколько неодинаково смотрели на мир два этих человека: Аристиппу казалось нормальным то, что для Сократа было совершенно недопустимым. Конечно, к чести Аристиппа то, что он вначале попытался отослать полученную плату Сократу; но, впрочем, с другой стороны, он не мог не догадываться, что тот их вряд ли примет.
Ксенофонт передает две беседы Сократа с Аристиппом. В одной из них учитель пытается отучить ученика от свойственной тому невоздержности и внушает ему необходимость умеренности (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. II. 1). В другой — рассуждает о понятиях «хорошее» и прекрасное». Характерно начало описания этого разговора у Ксенофонта: «Однажды Аристипп вздумал сбить Сократа, как раньше его самого сбивал Сократ…» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 111. 8. 1). Перед нами встает довольно своеобразная картина отношений в сократовском кружке: что за странное желание «сбивать» друг друга? Это весьма далеко от идиллии, царившей во многих догматических философских школах, где ученики с благоговейным почтением внимают мнению учителя. Нет, здесь нечто совсем другое: атмосфера постоянных споров и даже честолюбивого соперничества (уж в честолюбии-то точно нельзя было отказать очень многим из «сократовцев», будь то Антисфен или Аристипп), где сам учитель — лишь один из равных…
На первый взгляд Аристипп с его постоянно подчеркиваемым гедонизмом предстает несимпатичной фигурой. Известно, что после казни Сократа он направился ко двору знаменитого сиракузского тирана Дионисия и подвизался в числе его льстецов. Однако есть и свидетельства об Аристиппе, позволяющие предположить, что на самом деле он все-таки был гораздо сложнее одномерной гротескной карикатуры «ловца наслаждений».
Например: «На вопрос, как умер Сократ, он сказал: «Так, как и я желал бы умереть» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 76). Уже это признание многого стоит!
«Однажды Дионисий предложил ему из трех гетер выбрать одну; Аристипп увел с собою всех троих… Впрочем, говорят, что он довел их только до дверей и отпустил. Так легко ему было и принять и пренебречь. Поэтому и сказал ему Стратон (а по мнению других, Платон): «Тебе одному дано ходить одинаково как в мантии, так и в лохмотьях»» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 67).
Как-то он был в гостях у одного негодяя и, осматривая комнаты с роскошными полами, вдруг, откашлявшись, сплюнул хозяину в лицо, сказав: «Нигде не было более подходящего места» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 67).
Как бы то ни было, в высшей степени примечателен сам тот факт, что в сократовском окружении мы встречаем одновременно таких лип, как Антисфен и Аристипп, — полные антиподы. Неизвестно, как они относились друг к другу (можно догадываться, что враждебно), но учителя и тот и другой боготворили. Получается, он был чем-то близок обоим, оба находили у него мысли, неким образом созвучные их настроениям. Снова и снова убеждаемся: выражение «многоликий Сократ» (оно употреблено в качестве заголовка одной из предыдущих глав) — не преувеличение. Именно таким, многоликим, был он не только в изображении различных источников, но и в действительности.
Получилось так, что по ходу этой главы, по ходу нашего знакомства с окружением Сократа акцент в целом все более смещается от людей малоизвестных (как Критон, Херефонт) или даже вовсе безвестных (как ремесленник Симон) к людям, в той или иной мере прославившихся. В полной мере принадлежит к этим последним и тот афинянин, о котором сейчас пойдет речь, — Критий.
Крития, безусловно, нужно считать одной из самых ярких фигур в афинской политической и интеллектуальной жизни конца V века до н. э. В источниках его деятельность освещена достаточно подробно. Появляется Критий в «Воспоминаниях о Сократе» Ксенофонта, а в другом произведении того же автора — «Греческой истории», — особенно в его начале, этот политик и мыслитель выступает в качестве одного из главных героев, — если уж быть точным, скорее «антигероев», как и в речах оратора Лисия. Необходимо также специально оговорить, что Платон, приходившийся Критик» племянником, сделал его действующим лицом нескольких своих диалогов. Причем, судя по тому, что в числе этих диалогов с участием Крития — как ранний, сократический «Хармид», так и очень поздний, пифагорейский «Тимей», — интерес к личности своего дяди не покидал великого философа на протяжении всей жизни. Одному из своих диалогов Платон даже дал название «Критий». К сожалению, это то самое платоновское сочинение, которое по какой-то причине осталось незавершенным и до сих пор является одной из наиболее интригующих загадок древнегреческой литературы (тем более что «Критий» — знаменитая «книга об Атлантиде»{80}). Не обделен Критий вниманием и в исследовательской литературе, как в зарубежной{81}, так и в отечественной{82}.
В античной традиции он предстает в весьма колоритных, но при этом, безусловно, негативных тонах: как враг демократии, олигарх и лаконофил (убежденный поклонник Спарты), человек исключительно последовательных взглядов, практически фанатик идеи, и именно этим-то фанатизмом и страшный — ввиду своей твердой уверенности в том, что «цель оправдывает средства», что в случаи необходимости можно пойти и на массовое пролитие крови и т. п. Принципиальность, таким образом, незаметно превращалась в свою противоположность — беспринципность, что, вообще говоря, нередко случается в политике.
Проиллюстрируем характеризуемую нами тенденцию конкретными примерами. «Критий при олигархии превосходил всех корыстолюбием, склонностью к насилию, кровожадностью» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1. 2.12). Правда. нужно учитывать, что Ксенофонт говорит здесь не от своего лица, а пересказывает обвинительную речь против Сократа, принадлежащую то ли Мелету, то ли Аниту (а может быть, антисократовский памфлет софиста Поликрата), а сам выражается значительно мягче: «Если они (Критий и Алкивиад, о котором будет говориться в следующей главе. — И. С.) причинили какое зло отечеству, я не стану оправдывать их… Оба они по натуре своей были самыми честолюбивыми людьми в Афинах; они хотели, чтобы все делалось через них и чтобы им достигнуть громкой славы» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. 1. 2.13–14). Следует обратить внимание на то, что имена Крития и Алкивиада поставлены здесь рядом, и это не случайно. Двух знаменитых афинян связывали тесные, но очень неровные отношения, колебавшиеся от дружбы и политической близости до непримиримой вражды, вне сомнения, вызванной отчасти завистью и соперничеством со стороны Крития.
Особый случай — Платон. Его позиция обусловливалась обстоятельствами, о которых сам философ на склоне лет подробно рассказал в своем известном VII письме. Когда в 404 году до н. э. олигархи пришли к власти (а, как оговаривает автор, «некоторые из них были моими родственниками и хорошими знакомыми», явно имея в виду прежде всего Крития), Платон, отнюдь не симпатизировавший демократии, вначале видел в них своих единомышленников. Он, пожалуй, даже несколько смягчая свою тогдашнюю истинную позицию, пишет: «…Я был убежден, что они отвратят государство от несправедливости и, обратив его к справедливому образу жизни, сумеют его упорядочить, и потому с большим интересом наблюдал за ними: что они будут делать? И вот я убедился, что за короткое время эти люди заставили нас увидеть в прежнем государственном строе (то есть в демократии. — И. С.) золотой век» (Платон. Письма. VII. 324 d). Нелегко, должно быть, дались основателю Академии эти строки — учитывая его политические убеждения.
Итак, для Платона Критий и его соратники — это такие деятели, которые своими чудовищными преступлениями полностью скомпрометировали безусловно благую в целом идею «правильного» государственного устройства. Мог ли он после этого относиться к своему дяде иначе, чем отрицательно? Впрочем, отношение это все-таки менялось. В «Хармиде» Критий представлен высокомерным человеком, привыкшим «к постоянному почету» (Платон. Хармид. 69 с), при этом завзятым спорщиком, который на протяжении всего диалога колеблется между желанием безапелляционно отстоять собственную точку зрения и остатками уважения к своему учителю Сократу. Но совсем иначе выглядит тот же афинянин в «Тимее» и «Критии»: перед нами — умудренный собеседник, носитель древнего знания, о котором «все в Афинах знают, что он не невежда ни в одном из изучаемых нами предметов»