И. С.) уже подавала требование, явился Алкивиад, внезапно схватил ее и понес через всю площадь домой, причем никто не посмел вступиться и вырвать женщину из его рук», — рассказывает Плутарх и затем поучительным тоном добавляет: «…Примененное им насилие никто не счел ни противозаконным, ни бесчеловечным: по-видимому, закон для того и приводит в общественное место женщину, покидающую своего супруга, чтобы предоставить последнему возможность вступить с ней в переговоры и попытаться удержать ее» (Плутарх. Алкивиад. 8).
Разумеется, Алкивиад боролся не за саму Гиппарету, а за огромное приданое, которое он с нею получил и которое в случае развода должно было по афинским законам вернуться обратно в семью женщины. Несчастная жена Алкивиада довольно скоро умерла; известно о двух детях от их брака — сыне, который тоже был назван Алкивиадом, и дочери (ее имя не сохранилось).
Вполне справедливо пишет об Алкивиаде римский биограф Непот: «Был он щедрым, блистательным в обиходе и во всем образе жизни, обходительным, обаятельным и умеющим ловко приноровиться к случаю; и он же в свободное время, когда дела не требовали душевного напряжения, оказывался изнеженным. беспутным, сластолюбивым и разнузданным, так что все дивились, как в одном человеке уживаются такие противоречия и такие разные природные свойства» (Корнелий Непот. Алкивиад. I). Больше всего бросались в глаза непомерное честолюбие и тщеславие Алкивиада, его стремление любыми способами выделиться из массы сограждан, «быть не как все». Это проявлялось даже в мелочах. Так, на своем боевом щите он приказал изобразить не родовую эмблему, как было принято, а Эрота с молнией в руке, сам же щит сделать позолоченным. Для завоевания славы и престижа Алкивиад не останавливался ни перед какими денежными тратами, тем более что он был очень богат и, кроме того, как упоминалось, получил большое приданое за Гиппарстой. Он неоднократно добровольно принимал на себя разного рода литургии — общественные повинности, налагавшиеся на наиболее состоятельных граждан в пользу государства, — чрезвычайно активно участвовал и часто побеждал в общегреческих спортивных соревнованиях, причем в той дисциплине, которая считалась самой почетной, — в колесничных бегах. Тому же престижу служил и весь стиль жизни Алкивиада, необычайно пышный и роскошный.
На Олимпийских играх 416 года до н. э. Алкивиад добился такого триумфа в состязаниях колесниц, какой ни до того, ни после того не выпадал на долю ни одного из греков. Выставив семь упряжек, Алкивиад занял сразу первое, второе и третье места. Туг нужно пояснить, что победителем в колесничных бегах считался не возница, а владелец упряжки (хотя владелец нередко выступал и в качестве возницы). Поэтому одно лицо могло занять на состязаниях сразу несколько мест. Впоследствии возникло подозрение, что одна из упряжек, выставленных Алкивиадом (едва ли не победившая, которой правил он сам), была обманно записана им на свое имя, а на деле принадлежала другому афинянину. Уже после смерти Алкивиада этот инцидент дал повод к судебному процессу против его сына.
О первом, втором и третьем местах Алкивиада говорится в победной песни (эпиникин) в его честь, написанной поэтом Еврипидом (Еврипид. Эпиникии. фр. 1 Page). Фукидид, описывая то же событие, говорит о первом, втором и четвертом местах (Фукидид. История. VI. 16. 2), но, на наш взгляд, песнь Еврипида, написанная непосредственно по следам событий, точнее передает факты{99}. Как бы то ни было, эта невиданная победа стоила Алкивиалу, конечно, весьма изрядных трат, но зато после нее он мог с полным основанием считать себя самым знаменитым человеком не только в Афинах, но и во всем греческом мире.
Вот как описывает оратор Анлокид повеление Алкивиада во время рассматриваемых Олимпийских игр: «Обратите внимание на то, как вообще он обставил свое пребывание в Олимпии. Персидский шатер, превосходящий вдвое палатку официальной делегации, ему привезли эфесцы; жертвенных животных и корм для лошадей доставили хиосцы; поставку вина и прочие расходы он возложил на лесбосцев» (Андокид. IV. 30). Перед нами просто-таки парадоксальная картина; даже трудно представить, чтобы в Греции V века до н. э. афинский политический деятель, пусть даже и крупный, был окружен подобным почитанием, побуждавшим оказывать ему едва ли не сверхчеловеческие, героические почести.
Где бы ни оказывался Алкивиад, он тут же, подобно хамелеону, приспосабливался к новым условиям. По словам Плутарха, «в Спарте он не выходил из гимнасия (помещения для занятий спортом. — И. С.), был непритязателен и угрюм, в Ионии — изнежен, сластолюбив, беспечен, во Фракии беспробудно пьянствовал, в Фессалии не слезал с коня, при дворе сатрапа Тиссаферна в роскоши, спеси и пышности не уступал даже персам» (Плутарх. Алкивиад. 23). Непот добавляет, что, находясь в Беотии, Алкивиад превзошел всех «в трудолюбии и телесных упражнениях» (Корнелий Непот. Алкивиад. 11). Иными словами, повсюду вел себя так, как было принято в данном обществе.
В наибольшей степени запомнилось современникам «спартанское перерождение» Алкивиада. Волею судьбы ему однажды довелось несколько лет прожить в Спарте — этом суровом, воинственном государстве. И вот там-то он особенно резко изменил весь свой образ жизни. Казалось, не осталось и следа от прежнего изнеженного щеголя, который еще недавно, командуя афинским флотом, приказывал делать для себя «особые вырезы в палубе на триерах, чтобы спать помягче — в постели, уложенной на ремни, а не брошенной на голые доски» (Плутарх. Алкивиад. 16). Восхищая самих неприхотливых лаконян, Алкивиад с легкостью перенимал все их обычаи — носил простую одежду, купался в холодной воде, сл знаменитую спартанскую черную похлебку, которую, как считалось, вообще никто не в состоянии отведать, кроме самих граждан Спарты.
Однако под всеми этими личинами скрывался прежний Алкивиад. Воспользовавшись отсутствием спартанского царя Агила II, отправившегося в поход, он вступил в любовную связь с его женой Тимеей, которая даже родила от Алкивиада сына (этот сын, названный Леотихидом, впоследствии, после смерти Агила, даже претендовал на его престол, но проиграл борьбу младшему брату Агида — Агесилаю). Агид, возвратившись и заподозрив неладное, стал с тех пор врагом Алкивиада…
Но все это, впрочем, было уже позже, когда Алкивиад уже повзрослел, — мы несколько забегаем вперед, чтобы дать по возможности максимально полную характеристику человеку, о котором идет речь. Вернемся к его юным годам. Давно уже было высказано предположение, что Перикл прочил Алкивиада в свои политические преемники, поскольку его собственные сыновья Ксантипп и Парад никакими талантами не блистали. Так или не ток (каких-либо позитивных аргументов в защиту этой точки зрения вроде бы нет), несомненно во всяком случае, что отношение самого Алкивиада к своему опекуну осложнялось некоторыми нюансами. Имела место, в частности, ревность молодого аристократа к лидеру афинского полиса; поклонники Алкивиада нашептывали ему, «что стоит ему взяться за государственные дела, как он разом не только затмит всех прочих военачальников и народных любимцев, но и самого Перикла превзойдет могуществом и славою среди греков» (Плутарх. Алкивиад. 6).
Да и в целом Перикл и Алкивиад были слишком уж разными людьми; по отношению к ним можно даже в известной мере говорить о конфликте поколений. Алкивиад решительно не желал принимать тех правил политической жизни в демократических Афинах, которым неукоснительно следовал Перикл. Широко известным стало заявление Алкивиада по поводу тщательной подготовки Перикла к отчетам перед народным собранием: «А не лучше ли было бы ему подуматьотом. как вообще не давать отчетов?» (Плутарх. Алкивиад. 7). Ксенофонт передает чрезвычайно интересную беседу между Периклом и Алкивиадом, еще не достигшим двадцатилетнего возраста. В ходе этого разговора, предметом которого было определение закона, юноша, пользуясь различными ухищрениями софистической эристики, буквально загоняет «первого гражданина» в угол, заставляя того признать, что закон и беззаконие — одно и то же (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. Т. 2. 40–46). Не приходится сомневаться в том, «поданный эпизод, описанный современником, не выдуман{100}.
Таким образом, Алкивиад уже с молодых лет блестяще владел искусством спора, да и в целом был наделен редким даром красноречия (Плутарх. Алкивиад. 10), что, безусловно, имело большое значение в условиях афинской демократии, когда все вопросы государственной жизни решались путем открытого обсуждения и дискуссии{101}. В дополнение к природной одаренности он, естественно, получил прекрасное образование, как и подобало отпрыску знатного рода, готовящемуся к политической деятельности. Юный Алкивиад много общался с подвизавшимися в Афинах софистами.
* * *
Вот такая-то фигура предстала перед нами. На первый взгляд меньше всего может прийти в голову, что у подобного человека могло быть что-то общее с Сократом. А тем не менее они находились в самых близких и теплых отношениях.
Познакомились два афинянина в 430-х годах до н. э. Алкивиад был тогда цветущим юношей, предметом всеобщего восхищения, постоянно окруженным толпой почитателей, вращавшимся в «высшем свете», а Сократ — мужчиной средних лет, отличавшимся, как мы знаем, предельно неказистой внешностью. Казалось бы, что могло привлечь их друг в друге? Но в течение определенного, довольно значительного времени философ и молодой аристократ были почти неразлучны. Их дружба вошла в легенду.
С Сократом, например, напрямую связаны первые эпизоды военной карьеры Алкивиада (Плутарх. Алкивиад. 7). В 432 году до н. э. Алкивиад в восемнадцатилетнем возрасте отправился в свой первый поход и участвовал в осаде города Потидеи на Халкидике (северное побережье Эгейского моря)