Этот пояснительный экскурс в начале главы потребовался нам потому, что без него многим осталось бы непонятным то очень яркое и меткое сравнение (фактически — развернутая метафора), которое употребляет Алкивиад в «Пире», характеризуя Сократа. Этот пассаж обязательно приводится во всех книгах о «босоногом мудреце» — столь многое он объясняет. Последуем же и мы общему примеру:
«Хвалить же, друзья мои, Сократа я попытаюсь путем сравнений. Он, верно, подумает, что я хочу посмеяться над ним, но к сравнениям я намерен прибегать ради истины, а совсем не для смеха.
Более всего, по-моему, он похож на тех силенов, какие бывают в мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются изваяния богов. Так вот. Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты сходен с силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать. А что ты похож на них и в остальном, об этом послушай. Скажи, ты дерзкий человек или нет? Если ты не ответишь утвердительно, у меня найдутся свидетели. Далее, разве ты не флейтист? Флейтист, и притом куда более достойный удивления, чем Марсий. Тот завораживал людей силой своих уст, с помощью инструмента… Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же самого без всяких инструментов, одними речами… Слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем потрясены и увлечены…
Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов (жрецы экстатического культа богини Кибелы. — И. С.), а из глаз моих от его речей льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось — нельзя больше жить так, как я живу…
Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними, восхищается ими, и в то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А если его раскрыть, сколько рассудительности, дорогие сотрапезники, найдете вы у него внутри!..
Сократ и в повадке своей, и в речах настолько своеобычен, что ни среди древних, ни среди ныне живущих не найдешь человека, хотя бы отдаленно похожего на него. Сравнивать его можно, как я это и делаю, не с людьми, а с силенами и сатирами — и его самого, и его речи.
Кстати сказать, вначале я не упомянул, что и речи его больше всего похожи на раскрывающихся силенов. В самом деле, если послушать Сократа, то на первых порах речи его кажутся смешными: они облечены в такие слова и выражения, что напоминают шкуру этакого наглеца сатира. На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одними и теми же словами одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они содержательны, а потом, что речи эти божественны, что они таят в себе множество изваяний добродетели и касаются множества вопросов, вернее сказать, всех, которыми подобает заниматься тому, кто хочет достичь высшего благородства» (Платон. Пир. 215 а слл.).
Как видим, не обходится здесь Алкивиад без упоминания о внешности Сократа. Об этой внешности уже вкратце говорилось в начале нашей книги. Напомним, философ был лысым, курносым, с глазами навыкате, с большим ртом и толстыми губами… И ведь действительно — силен силеном! Особенно это бросается в глаза, когда смотришь на его сохранившиеся античные скульптурные изображения.
Тут, правда, нужно учитывать, что все эти изображения — посмертные. Во времена Сократа еще не создавали статуй живых людей, какими бы знаменитыми они ни были. Только для победителей в Олимпийских играх делалось исключение, но Сократ к ним, понятно, не относился. К тому же подлинная слава пришла к нему позже — после выхода в свет произведений Платона, Ксенофонта и других его учеников. Вполне можно допустить, что скульпторы, создавая традиционный и ставший впоследствии столь узнаваемым образ «босоногого мудреца», опирались именно на описание его внешности в сократических сочинениях, в частности, на только что приведенные слова Алкивиада в «Пире». Иными словами, весьма вероятно, что они, встретив эту колоритную метафору «Сократ — силен», сознательно или бессознательно привносили в черты его лица нечто от силена.
С внешностью Сократа связан один в высшей степени интересный эпизод, который был описан его учеником Федоном в диалоге «Зопир», к сожалению, не сохранившемся (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 1.1.105). Эта история в античности была хорошо известна, а до нас дошла в изложении Цицерона:
«Разве мы не читали, как Сократа охарактеризовал Зопир, физиогномик, претендовавший на то, что он может определять характер и нрав человека по его телосложению, по глазам, лицу, лбу? Этот Зопир определил Сократа как человека глупого и тупого, так как у него ключицы не были вогнуты, а эти части тела, как он говорил, являются помехой и препятствием для ума. Вдобавок он нашел в нем женолюбие, по поводу чего Алкивиад, говорят, разразился хохотом» (Цицерон. О судьбе. 5.10).
Нужно пояснить, что уже в античности существовала физиогномика — «научная» дисциплина, представители которой (этакие предшественники Ломброзо) пытались по внешности человека что-то говорить о его характере. Упоминаемый здесь Зопир не был греком; он прибыл в Афины откуда-то с Востока — то ли из Персии, то ли из Сирии.
Эпизод с Зопиром тот же Цицерон в другом своем труде рассказывает, добавляя новые детали, причем весьма интересные. Будто бы физиогномик, исследовав внешность Сократа, обнаружил в нем многочисленные пороки; другие никаких подобных пороков в нем не знали и потому осмеивали Зопира, но сам философ с ним согласился и сказал, что. действительно, пороки были ему от рождения присуши, но он силой разума избавился от них (Цицерон. Тускуланские беседы. IV. 80).
Правда, в полной истинности этой последней истории позволительно усомниться, тем более что в ней имеются расхождения с предыдущим рассказом. Однако как раз для подобных случаев хорошо подходит итальянская поговорка: se поп ё vero, ё ben irovato — «если и неправда, то хорошо придумано». Сократ здесь предстает человеком, который в буквальном смысле слова сделал себя сам — неустанной работой над собой. Судя по всему, таким он и был.
Возможно, именно к Зопиру следует относить и следующее сообщение источника: «По словам Аристотеля, некий маг, пришедший из Сирии в Афины, заранее предсказал Сократу в числе других бедствий и его насильственную смерть» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 45).
Сократ, несомненно, слыл в Афинах большим чудаком. Многие его поступки не могли не удивлять сограждан. В одной из предыдущих глав упоминалось, как однажды на войне он целые сутки простоял на одном месте, погруженный в свои мысли. Это вообще было в его духе — встать и надолго задуматься, ни на что не обращая внимания.
Приведем еще один пример. Сократ идет на пир к Агафону, куда его пригласили. По дороге встречает своего ученика Аристодема и предлагает ему присоединиться, хоть того и не звали. А дальше произошло вот что (случай пересказывает сам Аристодем).
«Сократ, предаваясь своим мыслям, всю дорогу отставал, а когда Аристодем останавливался его подождать, Сократ просил его идти вперед. Придя к Дому Агафона, Аристодем застал дверь открытой… Как только Агафон увидел вошедшего, он приветствовал его такими словами:
— А, Аристодем, ты пришел кстати, — как раз поужинаешь с нами… А Сократа что же ты не привел к нам?
— И я, — продолжал Аристодем, — обернулся, а Сократ, гляжу, не идет следом; пришлось объяснить, что сам я пришел с Сократом, который и пригласил меня сюда ужинать.
— И отлично сделал, что пришел, — ответил хозяин, — но где же Сократ?
— Он только что вошел сюда следом за мною, я и сам не могу понять, куда он девался.
— Ну-ка, — сказал Агафон слуге, — поищи Сократа и приведи его сюда…
Раб тем временем вернулся и доложил: Сократ, мол, повернул назад и теперь стоит в сенях соседнего дома, а на зов идти отказывается.
— Что за вздор ты несешь, — сказал Агафон, — позови его понастойчивей!
Но тут вмешался Аристодем.
— Не нужно, — сказал он, — оставьте его в покое. Такая уж у него привычка — отойдет куда-нибудь в сторону и станет там. Я думаю, он скоро явится, не надо только его трогать…
Затем они начали ужинать, а Сократа все не было. Агафон не раз порывался послать за ним, но Аристодем этому противился. Наконец Сократ все-таки явился, как раз к середине ужина, промешкав, против обыкновения, не так уж долго» (Платон. Пир. 174 d слл.).
Как видим, философу, в общем-то, было безразлично, что о нем подумают окружающие. Он был воистину самодостаточен. Выше уже кратко упоминалось о крайней простоте, скромности, даже непритязательности всего его образа жизни. Когда он шел на пир к Агафону, то решил приодеться. Но что это для него означало? Платон специально отмечает — надо полагать, не без доброго юмора, — что в тот день Аристодем «встретил Сократа — умытого и в сандалиях, что с тем редко случалось, и спросил его, куда это он так вырядился» (Платон. Пир. 174 а).
Итак, применительно к Сократу «вырядиться» — это всего лишь обуться и умыться. Припоминается сразу, как Аристофан называл Сократа «грязным» — тот самый Аристофан, который, между прочим, мирно и дружески беседовал с философом на вечеринке у Агафона.