мья.
…А Ксантиппа, несмотря на весь свой тяжелый характер, все-таки любила Сократа. Просто любила. Это становится предельно ясно, когда читаешь рассказ о последнем дне философа. Федон, один из его учеников, вспоминает, как он с несколькими друзьями пришел к Сократу в тюрьму — проститься с ним и побеседовать перед казнью.
«Войдя, мы увидели Сократа, которого только что расковали, рядом сидела Ксантиппа — ты ведь ее знаешь — с ребенком на руках.
Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по женской привычке, и промолвила так:
— Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты с друзьями, а друзья — с тобою.
Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:
— Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.
И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя в грудь» (Платон. Федон. 60 а).
Ксантиппа покидает мужа, чтобы никогда больше его не увидеть{112}. А он, растирая отекшие от оков ноги, тут же начинает с присутствующими очередную философскую беседу… Тут-то и становится видно (если и без того это было кому-нибудь непонятно), кто был для Сократа истинной семьей: не домашние, а друзья и ученики. С ними он и проводит все время, оставшееся до казни. А жене он даже не сказал «прощай».
К чести Ксантиппы, она, понимая, что занимает в жизни супруга далеко не первое место, во время этой последней встречи смирилась и не роптала. Обратим внимание на ее слова. Женщина горюет не о том, что она сама больше не увидит мужа, а о том, что его друзья больше не побеседуют с ним! Такое поведение нельзя назвать иначе, как самоотверженным.
ИСКУССТВО ДИАЛОГА
Развернутое сравнение Сократа с силеном, внутри которого — изваяния божеств, сделанное Алкивиадом и приведенное в предыдущей главе, имеет, помимо всех прочих, еще и вот какую сторону: разительное противоречие между формой и содержанием. Все, что известно об обычном житейском поведении «босоногого мудреца», вроде бы однозначно характеризует его как человека очень спокойного, невозмутимого, несколько медлительного, — в общем, можно сказать, флегматичного. В наше время людей, которые способны вдруг надолго задуматься, встав на одном месте, даже уничижительно называют «заторможенными».
Но куда девалась вся эта сократовская флегматичность, как только он вступал с кем-нибудь в беседу! Философ чудесным образом преображался. На смену хладнокровной сдержанности немедленно и внезапно приходила самая буйная игра мысли. Не случайно все, кто проходил «школу» общения с Сократом, бывали им зачарованы. Причем «зачарованы» — здесь не метафора, не гипербола; слово употреблено в самом прямом смысле.
Приведем, например, слова Менона — аристократа из Фессалии, самой северной древнегреческой области, приехавшего в Афины и познакомившегося с Сократом. Поговорив с философом некоторое время, Менон вдруг заявляет: «Я, Сократ, еще до встреч и с тобой слыхал, будто ты только то и делаешь, что сам путаешься и людей путаешь. И сейчас, по-моему, ты меня заколдовал и зачаровал до того, что в голове у меня полная путаница. А еще, по-моему, если можно пошутить, ты очень похож и видом и всем на плоского морского ската: он ведь всякого, кто к нему приблизится и прикоснется, приводит в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое — я оцепенел. У меня в самом деле и душа оцепенела, и язык отнялся: не знаю, как тебе и отвечать… Ты, я думаю, прав, что никуда не выезжаешь отсюда и не плывешь на чужбину: если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя, чужеземца, немедля схватили бы как колдуна» (Платон. Менон. 79 с слл.).
Итак, Сократа уподобляют самому настоящему колдуну. Причем Менон в этом отнюдь не одинок. Алкивиад, которому довелось пообщаться с «босоногим мудреном» значительно больше, говорил, в сущности, то же самое. Выше уже отчасти приводились его слова — о том, что Сократ завораживает людей своими речами, что у самого Алкивиада, когда он его слушает, бьется сердце, из глаз льются слезы, а душа страстно желает начать новую жизнь. Далее красавец-аристократ продолжает:
«Да и сейчас я отлично знаю, что стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние… Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего вот уж никто бы за мною не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений… Да, да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что ведь я был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку. Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир» (Платон. Пир. 216 а слл.).
Здесь, как видим, появляется еще одно сравнение — с сиренами. С теми самыми мифическими полудевами-полуптицами. волшебное пение которых было столь дивным, что никто не мог слушать его равнодушно: мореходы невольно направляли свои корабли к острову сирен и погибали на прибрежных рифах.
Притом, как отмечает сам же Алкивиад (об этом тоже говорилось выше), с внешней стороны в речах Сократа, казалось бы, не было ничего особенного. Философ рассуждал о «вьючных ослах, кузнецах, сапожниках и дубильщиках» — и действительно, мы уже знаем, что он больше всего любил приводить примеры из области различных ремесел. И только тем, кто слушал его внимательно, со временем раскрывалась вся глубина его слов.
В чем же секрет этого сократовского «колдовства»? Прямо скажем, порой невозможно избавиться от ощущения, что «босоногий мудрец» обладал некоторыми экстрасенсорными способностями, что он в прямом смысле слова гипнотизировал собеседников своими неподвижными выпуклыми глазами… Так или не так — ныне, по прошествии двух с половиной тысяч лет, уже вряд ли кто-нибудь сможет ответственно судить. Во всяком случае, ясно, что психологом Сократ был непревзойденным, что он с ходу мог заглянуть в человеческую душу и находил особый подход к каждому, с кем вступал в диалог.
Именно в диалог. Пришло время подробнее поговорить об этой особенности изложения Сократом своих взглядов. Он ужасно не любил длинных, выспренних речей и всегда, при первой же возможности, старался перевести разговор в привычное для себя русло вопросов и ответов, в которых он был особенно силен. Вынудить оппонента играть не по своим, а по его, Сократа, правилам. Не всем это нравилось.
В диалоге Платона «Протагор» заглавный герой, знаменитый софист, разглагольствует долго и красиво. Сократ, выслушав, для виду соглашается и даже хвалит, а потом вставляет замечание — на первый взгляд по мелочи, а в действительности оно сводит на нет всю похвалу:
«…Разве только одна мелочь мешает мне, но ясно, что Протагор и ее без труда разъяснит, после того как разъяснил уже столь многое. Правда, если кто начнет беседу об этом же самом предмете с кем-нибудь из тех, кто умеет говорить перед народом, ом, пожалуй, услышит речи, достойные Перикла или любого другого из мастеров красноречия, но стоит ему обратиться к ним с вопросом, они, словно книги, бывают не в состоянии вслух ни ответить, ни сами спросить; а когда кто-нибудь переспросит хоть какую-то мелочь из того, что они сказали, они отзываются, словно медные сосуды, которые, если по ним ударить, издают долгий протяжный звук, пока кто-нибудь не ухватится за них руками. Вот так бывает и с ораторами: даже когда их спрашивают о мелочах, они растягивают свою речь, как долгий пробег. А вот Протагор хоть и умеет, само собой ясно, говорить длинные и прекрасные речи, однако умеет и кратко отвечать на вопросы, а задавая вопросы сам, выжидать и выслушивать ответ; это дано лишь немногим» (Платон. Протагор. 328 с слл.).
Это, конечно, вызов. Но при этом выраженный в такой мягкой и даже как бы льстивой форме, что Протагор не может его не принять и какое-то время пытается вести разговор в сократовском духе. Однако время от времени сбивается-таки на прежние пространные декларации. В конце концов Сократ не выдерживает:
«— Протагор! Я, на беду, человек забывчивый и, когда со мною говорят пространно, забываю, о чем речь. Вот случись мне быть тугим на ухо, ты бы ведь счел нужным, собираясь со мною разговаривать, громче произносить слова, чем когда говоришь с другими, так и теперь, имея дело с человеком забывчивым — ты расчленяй для меня ответы и делай их покороче, чтобы я мог за тобой следить.
— Но как же прикажешь мне отвечать тебе кратко? Короче, чем нужно?
— Никоим образом, — сказал я.
— Значит, так, как нужно?
— Да.
— А насколько кратко я буду тебе отвечать: насколько мне кажется нужным или насколько тебе?
— Я слышал, — сказал я, — что ты и сам умеешь и другого можешь научить говорить об одном и том же по желанию либо так длинно, что речи твоей нет конца, либо так коротко, что никто не превзойдет тебя в краткости. Если хочешь со мною беседовать, применяй второй способ — немногословие.
— Сократ! — сказал Протагор. — Я уже со многими людьми состязался в речах, но если бы я поступал так, как ты требуешь. и беседовал бы так, как мне прикажет противник, я никого не превзошел бы столь явно, и имени Протагора не было бы меж эллинами.
А я… решил, что это уж не мое дело присутствовать при его беседах, и сказал:
— Но ведь я и не настаиваю, Протагор, на том, чтобы наша беседа шла вопреки твоим правилам. Если бы ты захотел вести беседу так, чтобы и я мог за тобою следить, тогда я стал бы ее поддерживать… Однако ты не хочешь, а у меня есть кое-какие дела, и я не могу оставаться, пока ты растягиваешь свои длинные речи. Я должен отсюда уйти и ухожу, хотя, пожалуй, не без удовольствия выслушал бы тебя.
С этими словами я встал, как бы уходя…»