(Платон. Протагор. 334 с слл.).
Сократ, таким образом, идет «ва-банк», практически шантажирует Протагора. Их к этому моменту уже окружает группа слушателей, которым интересно узнать, чем кончится спор между двумя знаменитыми философами. И вдруг он обрывается. Хозяин дома Каллий начинает просить Сократа остаться. Тот отвечает:
«…Если ты желаешь слушать меня и Протагора, проси его, чтобы он и теперь отвечал мне так же кратко и прямо на вопросы, как сначала. Если же он не хочет, что это будет за беседа? Я по крайней мере полагал, что взаимное общение в беседе — это одно, а публичное выступление — совсем другое.
— Но видишь ли, Сократ, — сказал Каллий, — кажется, Протагор прав, считая, что ему разрешается разговаривать, как он хочет, а тебе — как ты хочешь.
Тут вмешался Алкивиад:
— Нехорошо ты говоришь, Каллий: Сократ ведь признается, что не умеет вести длинные речи и уступает в этом Протагору, что же касается ведения беседы и умения задавать вопросы и отвечать на них, то я бы удивился, если бы он в этом хоть кому-нибудь уступил. Если бы и Протагор признал, что он слабее Сократа в уменье вести беседу, Сократу этого было бы довольно. Но раз Протагор этого не признает, пусть он беседует, спрашивая и отвечая, а не произносит в ответ на каждый вопрос длиннейшую речь, отрекаясь от своих утверждений, не желая их обосновывать и так распространяясь, что большинство слушателей забывают даже, в чем состоит вопрос. Впрочем, за Сократа я ручаюсь: он-то не забудет, это он шутя говорит, будто забывчив. Итак, мне кажется, Сократ прав: нужно, чтобы каждый показал, к чему он склонен» (Платон. Протагор. 336 а слл.).
Таким образом, мнения присутствующих расходятся: одни оказываются на стороне Протагора, другие — на стороне Сократа. Затем слово берут Критий, Продик, Гиппий (со всеми ними мы уже знакомы) и убеждают спорщиков пойти на взаимные уступки друг другу, придерживаться некой «золотой середины»:
«Тебе, Сократ, не надо, если это неприятно Протагору, стремиться к такому виду беседы, который ограничен чрезмерной краткостью: отпусти и ослабь поводья речей, дабы они явились перед нами в великолепном и благообразном обличье. Протагору же в свою очередь не надо натягивать все канаты и пускаться с попутным ветром в открытое море слов, потеряв из виду землю», — говорит Гиппий (Платон. Протагор. 338 а).
Сократ же предлагает следующий выход из ситуации; «…Вот как прошу вас сделать, чтобы наше общение и беседа состоялись, как вы этого желаете: если Протагор не хочет отвечать, пусть он спрашивает, а я буду отвечать и вместе с тем попытаюсь ему показать, как, по моему мнению, это следует делать. Когда же я отвечу на все вопросы, которые ему угодно будет задать, пусть он обещает мне отвергать подобным же образом. Если же он не расположен будет отвечать именно на заданный ему вопрос, тогда и я, и вы будем сообща его просить (как вы просили меня) не портить беседы» (Платон. Протагор. 338 cd).
Все соглашаются. Но, получается, упорный Сократ, в сущности. все-таки настоял на своем. Далее беседа идет в основном в диалогической форме. Правда, в какой-то момент, когда затрагиваются сентенции некоторых древних поэтов, Гиппий заявляет: «…Есть, однако, и у меня хорошо составленная речь на этот предмет, и я произнесу вам ее, если хотите». Однако «босоногий мудрец», который уже вполне владеет нитью разговора и направляет его, куда хочет, категорично парирует: «Я предоставляю Протагору выбрать, что ему приятнее. Если ему угодно, прекратим говорить о песнях и стихотворениях, а вот то, о чем я тебя, Протагор, вначале спрашивал, я с удовольствием довел бы до конца, обсуждая это вместе с тобой… Мыс тобою… (должны), отложивши поэтов в сторону, сами собственными нашими силами вести беседу друг с другом, проверяя истину, да и себя самих. Если ты хочешь продолжить вопросы, я готов тебе отвечать, а если хочешь, отвечай ты мне, чтобы закончить то, что мы прервали на середине…
Протагор, пристыженный, как мне показалось, словами… почти всех присутствующих, наконец согласился беседовать и велел, чтобы его спрашивали, а он будет отвечать» (Платон. Протагор. 347 b слл.).
Но откуда столь всеобъемлющая страсть к диалогу? А вкупе с ней — постоянное стремление к вящей немногословности, доходящее, кажется, до отвращения к любой сколько-нибудь пространной речи? Попробуем указать на несколько факторов, которые могли здесь оказать влияние.
Сам Сократ — напомним, об этом сообщалось в одной из предыдущих глав — намекал, по словам Платона, что он научился ведению беседы путем вопросов и ответов у Парменида. Проверить, так ли это было на самом деле, впрочем, не представляется никакой возможности. Во всяком случае, свои философские произведения Парменид писал отнюдь не в форме диалогов, а в форме стихотворных трактатов.
Нельзя не отметить: ради того, чтобы воспринять диалогический метод, Сократу вовсе не обязательно было вступать в общение с Парменидом, гостем из далеких мест. Источник диалогизма был здесь же, буквально под рукой, в родных Афинах. И источником этим являлись театральные представления, в которых в V в. до н. э. диалоги занимали очень большое место. А Сократ, бесспорно, посещал театр, о чем тоже уже говорилось.
Афинский театр вырос из ритуальных хоровых песнопений в честь Диониса. Однако на определенном этапе его развития из общей массы хора выделились актеры. Вначале был введен один актер, через несколько десятилетий — второй, еще позже — третий… Дальше этого дело не пошло. Но и трех актеров было вполне достаточно, чтобы они могли по сюжету пьес вступать в диалог друг с другом и с хором.
Причем, что интересно, чрезвычайно часто диалоги в произведениях великих афинских драматургов представляют собой именно серии довольно кратких вопросов и ответов. Приведем несколько примеров, чтобы высказанный тезис не казался голословным:
Атосса[16]:
Пресловутые Афины, — други, где тот град стоит?
Предводитель хора:
Госпожа, в стране далекой. — там, где Гелия закат.
Атосса:
И тем дальним градом сын мой вожделеет завладеть?
Предводитель хора:
Может быть, и вся Эллада им уже покорена.
Атосса:
Силы воинской довольно ль в той стране, иль недохват?
Предводитель хора:
Сила та довлела — много причинить мидянам бед.
Атосса:
Чем другим земля богата? Есть достаток в их домах?
Предводитель хора:
Есть серебряная жила в тайниках глубоких недр.
Атосса:
Лук тугой их руки держат, тучей прыщут метких стрел?
Предводитель хора:
Нет, уступчивые копья — их оружье, да щиты.
Атосса:
Кто ж тех ратей предводитель, самодержный властелин?
Предводитель хора:
Подданства они не знают и не служат никому.
Атосса:
Но пришельцев грозных силу как же встретят без вождя?
Предводитель хора:
Много с Дарием к ним вторглось удальцов: погибли все.
Или:
Эдип:
По твоему ль совету — да, иль нет —
Послал я за пророком многочтимым?
Креонт:
И ныне тот же дал бы я совет.
Эдип:
Скажи тогда: давно ли царь ваш Лаий…
Креонт:
При чем туг Лаий? Не пойму вопроса.
Эдип:
Сраженный пал таинственной рукой?
Креонт:
Давно успел состариться тот век.
Эдип:
А ваш пророк — он был тогда при деле?
Креонт:
Был так же мудр и так же всеми чтим.
Эдип:
Назвал мое он имя в ту годину?
Креонт:
Не доводилось слышать мне его.
Эдип:
Вы не старались обнаружить дело?
Креонт:
Как не старались? Все напрасно было.
Эдип:
А он, мудрец, зачем вам не помог?
Креонт:
Не знаю и в неведенье молчу.
Или:
Пенфей:
Скажи, почтеннейший, откуда родом?
Дионис:
Без пышных слов тебе отвечу я.
Ты, может быть, слыхал про Тиол цветущий?
Пенфей:
Что город Сарды охватил кольцом?
Дионис:
Оттуда я. Мне Лидия — отчизна.
Пенфей:
А эти таинства, откуда ты их взял?
Дионис:
Сам Дионис, сын Зевса, посвятил нас[17].
Пенфей:
Что ж новых Зевс богов вам народил?
Дионис:
Он здесь с Сёмелой сочетался браком.
Пенфей:
Тебе внушал во сне иль наяву?
Дионис:
Лицом к лицу, — и оргии преподал.
Пенфей:
В каком же роде оргии, скажи?
Дионис:
Нет, для непосвященных это тайна.
Пенфей:
А польза в чем поклонникам от них?
Дионис:
Узнать тебе нельзя, а интересно.
Мы специально подобрали отрывки из трагедий, во-первых, совершенно различных по тематике, во-вторых, отделенных друг от друга целыми десятилетиями («Персы» Эсхила были написаны в 470-х годах до н. э., «Царь Эдип» Софокла — на рубеже 430—420-х, «Вакханки» Еврипида — в 400-е), чтобы показать, что этот способ выразительности — через диалог, через череду вопросов и ответов — был никогда не чужд аттической драме, всегда ей в высшей степени свойствен. Что же касается комедии, то и о ней можно сказать ровно то же самое. В начале книги мы приводили довольно большие отрывки из «Облаков» Аристофана, которыми и ограничимся, поскольку уже из них это можно увидеть.
Так не стопами ли драматургов шел Сократ? Такое предположение столь же парадоксально, сколь — если вдуматься — естественно. Почему бы не мог подражать театральным пьесам человек, который был довольно-таки близок к миру театра, да к тому же находился в особых отношениях с богом, который театру покровительствовал, — с Дионисом.