Интересно, однако, что на практике другие греческие государства отнюдь не спешили заимствовать те или иные элементы полисного устройства спартанцев, принятых у них нравов и обычаев. «Что удивительнее всего, ведь все хвалят эти порядки, а подражать им не хочет ни один полис», — пишет ученик Сократа Ксенофонт, сам горячий поклонник Спарты (Ксенофонт. Лакедемонская полития. 10.8).
Итак, все бы согласились с тем, что спартанцы — первые на полях сражений. Но не более того! Никому бы и в голову не пришло считать спартанцев образованными, культурно развитыми людьми, разбирающимися, скажем, в той же философии. Напротив, они имели общую репутацию могучих, но довольно грубых и невежественных воинов.
А вот Сократ заявляет, что, напротив, спартанцы-то и есть истинные философы и мудрецы, и именно поэтому, а не из-за воинских качеств, они первенствуют в Элладе. А в качестве доказательства приводит ту самую краткость их изречений. И не скрывает того, что хочет им подражать.
Подражал он им, судя по всему, не только в этом. Мы выше уже упоминали о максимально простом и непритязательном стиле жизни Сократа. И подчеркивали, что философ жил так не только (наверное, даже не столько) из-за ограниченности материальных средств, но и по принципиальным соображениям. Он не любил роскошь, был равнодушен к ней.
А теперь самое время сказать, что спартанцы славились по всей Элладе также нарочитой непритязательностью своего жизненного обихода, даже, можно сказать, демонстративной неряшливостью. Они нисколько не смущались, скажем, ходить в сильно поношенных, дырявых плащах. Так уж их воспитывали. И кто симпатизировал спартанцам, тот пытался в той или иной мере копировать и эту особенность их поведения.
Вереде афинской элиты V века до н. э. вообще конкурировали между собой два стиля жизни, ориентированных соответственно на персидскую роскошь и на спартанскую простоту. Эти стили обозначались терминами «мидизм» (Персидскую державу греки чаще называли Мидией) и «лаконизм»; они во многом согласовывались с политической линией того или иного гражданина.
Так, например, известно, что в связи со знаменитым Аристидом Справедливым в источниках постоянно отмечается его бедность, можно сказать, «благородная нищета»{116}. У античных авторов мы читаем о том, как Аристид, постоянно нуждающийся, при этом решительно отказывается от вспомоществования со стороны богатых родственников, о том, как его дочери после смерти отца оказываются бесприданницами и государство из уважения к его заслугам субсидирует их вступление в брак…
Несомненно, Аристид действительно не принадлежал к кругу самых богатых афинян. Но видеть в нем бедняка тоже нет никаких оснований. Он, в частности, занимал пост архонта-эпонима, а в его время доступ к этой должности был открыт только состоятельным людям. Да и в целом вращаться в высших эшелонах власти, принадлежать к самой верхушке политической элиты, к первым лицам государства (а именно такое положение в течение длительного времени занимал Аристид) бедняку было никак невозможно.
Одним словом, Аристид, скорее всего, принадлежал по размеру своего состояния к отнюдь не бедным людям. Что же касается его образа жизни, скромного и умеренного, то здесь перед нами не столько знак бедности в собственном смысле слова, сколько сознательная линия поведения, намеренный отказ от любой роскоши. Весьма вероятно, что Аристид воспроизводил на афинской почве именно простоту быта спартанцев; сообщается, что «среди государственных деятелей он более всего восхищался лакедемонянином Ликургом (легендарным спартанским законодателем. — И. С.) и стремился ему подражать» (Плутарх. Аристид. 2).
Напомним теперь о том, что между семьями Аристида и Сократа на протяжении нескольких поколений сохранялась наследственная дружба. А это, помимо прочего, не может не свидетельствовать об определенной общности мировоззрения. Сократ избрал для себя вполне «спартанский» жизненный стиль, причем довел его до логического предела. Идти по этому пути еще дальше — это означало бы уже стать Антисфеном, который делал нищету предметом гордыни (как известно, от великого до смешного — один шаг). Такое для Сократа было, конечно, неприемлемо, поскольку никак не походило на суровую искренность граждан Спарты.
И все-таки была одна вещь, из-за которой спартанцы никогда не признали бы Сократа вполне «своим». Они говорили не только кратко, но к тому же еще и мало, редко. Сократа же его недоброжелатели, пожалуй, могли бы назвать самым болтливым человеком в Афинах. Он подходил к людям, даже малознакомым, где угодно — на улице, в лавке, в палестре — и начинал свой разговор — сперва вроде бы незамысловатый, но потом оказывавшийся таким, что из-за него порой даже совершенно менялась вся жизнь собеседника.
Именно так получилось, например, с Ксенофонтом. «Говорят, Сократ повстречал его в узком переулке, загородил ему посохом дорогу и спросил, где можно купить такую-то и такую-то снедь. Получив ответ, он продолжал: «А где можно человеку стать прекрасным и добрым?» И когда Ксенофонт не смог ответить, Сократ сказал: «Тогда ступай за мною и узнаешь». С этих пор он стал слушателем Сократа…» [Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 48).
А разве не так же было и с самим великим Платоном? Тот хотел было избрать театральную стезю и уже написал трагедию. «Но потом… он услышал перед Дионисовым театром беседу Сократа и сжег свои стихи с такими словами:
Бог огня, поспеши: ты надобен нынче Платону!
И с этих пор (а было ему двадцать лет) стал он неизменным слушателем Сократа» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. III. 6). Между прочим, характернейший факт: опять, уже не в первый раз оказываются связанными друг с другом тема Сократа и тема театра…
Но, конечно, далеко не на всех беседы Сократа производили такой же эффект. Случались и противоположные результаты: вполне понятно, что среди афинян было более чем достаточно людей, которых настойчивые расспросы о каких-то странных вещах могли только привести в раздражение.
Анит, богатый владелец ремесленной мастерской и видный политик, был на рубеже V–IV веков до н. э. одним из влиятельнейших афинских граждан, фактически вторым лицом в государстве. Так вот он, послушав Сократовых вопросов и мнений, в конце концов с гневом произносит: «По-моему, слишком легко поносишь ты людей, Сократ. Если хочешь меня послушаться, я бы советовал тебе поостеречься. Может быть, в другом городе тоже легче делать людям зло, чем добро, а здесь и подавно. Впрочем, я думаю, ты и сам это знаешь» (Платон. Менон. 94 с — 95 а).
Пройдет немного времени — и Анит добьется суда над Сократом, запустит тот «спусковой механизм», который приведет к гибели философа…
Как развертывается, как проходит типичная сократовская беседа? Считается — и, насколько можно судить, справедливо, — что наилучшее понятие об этом дают диалоги Платона, правда, не все, а ранние, сократического периода. В них собеседниками «босоногого мудреца» выступают самые разные люди — софисты, полководцы, прорицатели, поэты, юноши, знатные чужеземцы… Но разговор по большей части идет по одной и той же схеме.
Вначале Сократ предлагает обсудить какой-нибудь вопрос, который с виду кажется несложным. Например, дать определение тому или иному качеству. Собеседник откликается и дает определение — такое, какое кажется наиболее резонным с точки зрения обычного житейского здравого смысла. Но Сократ с помощью серии кратких, метких вопросов заставляет собеседника самого прийти к мысли о неверности этого определения. Предлагается ряд новых определений той же веши — но у каждого оказываются свои недостатки.
Так какое же определение все-таки будет верным? А вот на это подчас ответа не дается. Многие сократические диалоги Платона имеют открытую концовку, оставляют проблему нерешенной. Правда, у Ксенофонта не так: у него Сократ на всякий случай жизни имеет готовое предписание. Но Ксенофонт, думается, творил такого Сократа, какой был ближе и понятнее ему самому — человеку прямому, без особых интеллектуальных изысков. Картина, представляемая Платоном, явно ближе к истине. Потому-то и слыл Сократ возмутителем спокойствия, что он ставил вопросы, показывал всю их сложность, а потом оставлял собеседников с этими вопросами — думайте, дескать, сами.
Проиллюстрируем сказанное примерами из нескольких конкретных диалогов. С фессалийцем Меноном Сократ разбирает вопрос, можно ли научиться добродетели. Но для этого, естественно, вначале нужно понять, что такое сама добродетель.
Сперва Сократ и Менон выясняют, что нет особой добродетели для мужчин и для женщин, для детей и для стариков, для свободных и для рабов. Добродетель — это некая единая сущность. Это — не способность повелевать людьми; это и не справедливость, поскольку справедливость — лишь один из видов добродетели. Неверно и определение добродетели как желания хорошего и способности его творить: ведь творящие зло тоже могут думать, что творят добро. Под тем же добром можно понимать и такие вещи, как приобретение денег, славы и т. п., а какое отношение все это имеет к справедливости? В общем, возникает какое-то уравнение со многими неизвестными.
Именно на этом этапе — так сказать, на «низшей точке» рассуждения, когда оно, кажется, заходит в тупик, — Менон и прибегает к цитированному выше сравнению Сократу с колдуном и с электрическим скатом, а потом растерянно произносит: «Но каким же образом, Сократ, ты будешь искать вещь, не зная даже, что она такое? Какую из неизвестных тебе вещей изберешь ты предметом исследования? Или если ты в лучшем случае даже натолкнешься на нее, откуда ты узнаешь, что она именно то. чего ты не знал?» (Платон. Менон. 80 d).
Но вот тут-то под водительством Сократа и начинается постепенный выход из тупика. Философ вводит знаменитый, принципиальный тезис: любое знание есть припоминание души о том, что она видела до своей земной жизни. Именно по-этому-то метод вопросов и ответов — самый лучший путь исследования: он способствует тому, что забытое душой восстанавливается в памяти. Тут же Сократ иллюстрирует это положение примером: подзывает мальчика-раба, естественно, никогда не получавшего никакого образования, тем более математического, и с помощью умело поставленных наводящ