eironeia. В цитируемом академическом переводе{120}, который выполнила выдающийся филолог Н. В. Брагинская, eironeia повсюду передается именно через «притворство».
«Итак, что касается правды, то пусть, кто держится середины, называется, так сказать, правдивым, обладание серединой — правдивостью, и извращения |истины] в сторону преувеличения — хвастовством и его носитель — хвастуном, а в сторону умаления — притворством и <его носитель> — притворой» (Аристотель. Никомахова этика. II. 1108 а 20 слл.).
«Принято считать, что хвастун склонен приписывать себе славное — то, чего у него нет, или большее, чем у него есть; а притвора, наоборот, отрицает, (что у него есть то), что у него есть, или преуменьшает (это); тот же, кто держится середины, как |человек| «прямой», что ли, — и в поведении, и в речах правдивый, признающий, что владеет тем, что у него есть, не больше и не меньше. Все это можно делать и с определенной целью, и просто так. И если поступки не преследуют известную цель, то каков каждый [человек по складу], таковы его слова и поступки, так он и живет.
Обман сам по себе дурен и заслуживает осуждения, а правда прекрасна и заслуживает похвалы. Так и правдивый человек как держащийся середины, заслуживает похвалы, а обманывающий — безразлично, в какую сторону — заслуживает осуждения. но в большей степени — хвастун» (Аристотель. Никомахова этика. IV. 1127 а 22 слл.).
«Притворы, которые говорят о себе приниженно и на словах отклоняются в сторону преуменьшения, представляются людьми, скорее, обходительного нрава; кажется, что они говорят так не ради наживы, но избегая важничанья, и прежде всего они отказывают себе в славном, как делал, например, Сократ. Те, кто <притворяется> по ничтожным поводам, когда очевидно [обратное], называются лицемерами и вполне заслуживают презрения, а иногда это оказывается хвастовством, например одежда лаконян, ибо и излишек, и нарочитый недостаток [могут быть] хвастливыми. А кто умеренно прибегает к притворству и притворяется не в том, что слишком бросается в глаза, — те кажутся обходительными. Правдивому, но-видимому, противоположен хвастун, ибо он хуже притворы» (Аристотель. Никомахова этика. IV. 1127 b 22 слл.).
«Делать вид. что имеешь больше того, что имеешь, — это хвастовство, а меньше — это притворство; середина между ними и есть правдивость» (Аристотель. Большая этика. 1.1186 а 26 сл.).
«Хвастун выказывает себя имеющим больше того, что у него есть, или знающим то, чего не знает; притворщик, напротив, делает вид, что имеет меньше, чем на самом деле, и не говорит того, что знает, но скрывает свое знание» (Аристотель. Большая этика. I. 1193 а 28 слл.).
Как видим, в одном из процитированных пассажей прямо упоминается Сократ. Но все-таки — что же за качество здесь разбирается? Постоянно подчеркивается, что оно противоположно хвастовству, что оно есть как бы «хвастовство наоборот». Но, с другой стороны, указывается, что противоположности могут сходиться, и в качестве примера приводятся спартанцы, для которых их рваные плащи были предметом своеобразного щегольства. Мы могли бы тут припомнить еще и об Антисфене, который тоже щеголял дырами на одежде.
Хвастовство, или бахвальство, определяется довольно просто, тут все ясно, проблема с переводом вообще не встает. А вот как все-таки передать противоположное качество, ту самую eironeia? Ясно, что значение «ирония» почти ни в одном из приведенных контекстов не подойдет. Но оптимально ли «притворство»? Тоже далеко не всегда — имеются явные минусы. И по двум причинам.
Во-первых, уж очень отчетливо негативные обертоны имеет русское слово «притворство». Оно однозначно вписывается в тот (довольно неблаговидный) смысловой ряд, в котором стоят слова «ложь», «фальшь», «лицемерие»… А греческая eironeia далеко не всегда несет тот же отрицательный оттенок. Вот и у Аристотеля совершенно справедливо сказано, что Сократ прибегал к ней ради того, чтобы избегать важничанья.
Но этим при желании еще можно было как-то пренебречь. Не менее важно, однако, второе: русское слово «притворство» имеет более широкий смысл, чем греческое слово «ирония». В нашем словоупотреблении притворяться — это совершенно не обязательно делать вид, будто имеешь или знаешь меньше, чем на самом деле. Вполне возможен и противоположный вариант: притворяться, что имеешь или знаешь больше, чем на самом деле. Так сказать, блефовать.
О чем же на самом деле идет речь? Древнегреческая eironeia, если быть максимально точными, — это самоуничижение. Самоуничижение демонстративное, а к тому же, что бы ни говорить, все-таки неискреннее, притворное. Тот же Сократ в действительности был вполне высокого мнения о себе, как мы еще увидим, но в обычных его беседах это никак не прочитывается.
Итак, притворное самоуничижение? Пожалуй. Есть в разговорном языке словечко «прибедняться». Вот оно как раз очень подходит к описываемым здесь ситуациям. Жаль, что от него нельзя образовать термин, который при этом литературно звучал бы.
И еще одно русское слово приходит в голову, когда думаешь об eironeia: «лукавство». Точным переводом греческого термина оно, понятно, тоже быть не может, поскольку несет в себе ряд совершенно иных смысловых коннотаций. Но все же есть и что-то общее… По крайней мере, во многих случаях ту или иную реплику Сократа вполне можно охарактеризовать: «Сократ лукавит», — и это будет лучше, чем «Сократ иронизирует», или, тем более, чем «Сократ притворяется».
У eironeia и «лукавства» имеется еще и то сходство, что оба термина могут как нести негативный заряд, так и быть полностью свободными от него. Возьмем то же русское слово «лукавый». С одной стороны, в молитве «Отче наш» выражение «…и избави нас от лукавого» означает не кого иного, как самого дьявола. А с другой стороны — во фразах типа «Он посмотрел с лукавой улыбкой» то же слово имеет скорее положительный, чем отрицательный смысл.
Просим прощения у читателей за этот лингвистический экскурс; возможно, он не оказался совсем уж бесполезным и позволил что-то лучше понять. Во всяком случае, стало ясно, что сократовская ирония, ирония-лукавство противопоставляется античными авторами хвастовству, бахвальству. Два качества соотносятся друг с другом как литота и гипербола.
Но можно эту иронию противопоставлять также и чрезмерной серьезности. Много раз мы уже приводили слова Сократа по самым разным поводам, и постоянно приходилось замечать, что он даже о важнейших и сложнейших вещах говорит как бы не вполне серьезно, полушутя.
Вот еще один «водораздел», отграничивающий Сократа от софистов. Те как раз были чрезвычайно серьезными, до напыщенности. Чувство юмора, похоже, было им совершенно чуждо. Рука об руку с этой серьезностью шло у них как раз хвастовство, стремление преувеличивать собственные заслуги и достоинства. Особенно отличался этим Гиппий, который ничтоже сумняшеся был готов на такие, например, перлы самовосхваления:
«…Прибывая всякий раз с родины, из Элиды, в Олимпию на всенародные состязания эллинов, я предоставлял себя в храме в распоряжение всякого желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств и отвечал любому на его вопросы… С тех пор, как я начал участвовать в олимпийских состязаниях, я никогда ни в чем не встречал никого мне равного» (Платон. Гиппий меньший. 363 d — 364 а).
«Всякий раз, как Элиде нужно бывает вести переговоры с каким-нибудь государством, она обращается ко мне прежде, чем к кому-нибудь другому из граждан, и выбирает меня послом, считая наиболее подходящим судьею и вестником тех речей, которые обычно произносятся от каждого из государств» (Платон. Гиппий больший. 281 а).
Все это очень похоже на какую-то навязчивую саморекламу — да, по сути, и является таковой. Ведь софисты были в полном смысле слова торговцами собственной мудростью; и, похоже, они чуть ли не первыми в истории человечества открыли столь знакомую нам ныне максиму «Реклама — двигатель торговли». Тот же Гиппий и в этом смысле наиболее откровенен, хвастливо открывая свой главный мотив — страсть к наживе:
«Если бы ты знал, сколько денег заработал я, ты бы изумился! Не говоря об остальном, когда я однажды прибыл в Сицилию, в то время как там находился Протагор, человек прославленный и старший меня по возрасту, я все-таки, будучи много его моложе, в короткое время заработал гораздо больше ста пятидесяти мин, да притом в одном только совсем маленьком местечке, Инике, больше двадцати мин. Прибыв с этими деньгами домой, я отдал их отцу, так что и он, и все остальные граждане удивлялись и были поражены. Я думаю, что заработал, пожалуй, больше денег, чем любые два других софиста вместе взятые» (Платон. Гиппий больший. 282 de).
Правда, даже и в случае с Гиппием все не столь просто. Как мы видим, деньги ему нужны не ради денег, и он без сожаления отдает их отцу. «Капиталистической» мотивации у него нет. Он скорее гордится самим фактом своих высоких заработков, ибо это поднимает его престиж.
А что же Сократ? А он в ответ на подобные речи охотно потакает и поддакивает. Предоставляет Гиппию и другим софистам хвалиться — а сам над ними тонко подсмеивается. Беседы «босоногого мудреца» именно с представителями софистического движения наиболее ироничны. Причем мы встречаем в соответствующих диалогах иронию в обоих смыслах — как в античном (лукавое самоуничижение), так и в нашем современном (скрытая насмешка).
Он, например, говорит в ответ на словоизлияния Гйппия: «Вот что значит, Гиппий, быть поистине мудрым и совершенным человеком. Ведь ты умеешь и в частной жизни, беря с молодых людей большие деньги, приносить им пользу еще большую, чем эти деньги; с другой стороны, ты и на общественном поприще умеешь оказывать благодеяния своему государству, как и должен поступать всякий, кто не желает, чтобы его презирали, а, напротив, хочет пользоваться доброй славой среди народа… Ты, Гиппий, по-моему, прекрасно говоришь и рассуждаешь, и я могу подтвердить правильность твоих