Напомним, согласно христианскому пониманию совесть — не что иное, как глас Божий в человеке (как тут не припомнить, что сократовский демоний был именно божественным голосом!). Конечно, согласно современному атеистическому определению, совесть — «категория этики, характеризующая способность личности осуществлять нравственный самоконтроль, самостоятельно формулировать для себя нравственные обязанности, требовать от себя их выполнения и производить самооценку совершаемых поступков…». И так далее{133}. Но тут все только искусственно усложнено и запутано. Лишнее доказательство того, что автономная светская этика в новой Европе выросла из религиозной, христианской, но стыдливо чурается своего истинного происхождения.
Вернемся к Сократу. Мы уже и видели, и в дальнейшем не раз увидим, что, хотя он и жил в классической Греции, его никак нельзя считать типичным образцом классического грека. Напротив, он был для подавляющего большинства сограждан «белой вороной», сильно опередил свое время.
Сократ, повторим, — грек необычный: он мог — и неоднократно делал это — смело пойти против воли всей общины, всех граждан, если считал, что они неправы. Истина для него даже дороже, чем жизнь, более того — дороже, чем честь.
Сократ был очень уж не похож на современников и эту непохожесть не скрывал. Собственно, именно за то, что он не был таким, как другие, философ, в конце концов, попал под суд и ему вынесли смертный приговор. Один из главных пунктов обвинительного акта заключался именно в том, что Сократ «вводит новые божества» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 11.40).
Что же здесь имеется в виду? Да именно сократовский «демоний». «божественный голос». Что это за голос такой странный? — рассуждали афиняне. Ни у кого его нет, а у Сократа есть. Получается, что он общается с какими-то собственными богами, которых больше никто не знает. А это запрещено: полисная религия предписывает чтить только тех богов, которых почитает весь полис{134}. В общем, хотим мы того или не хотим — Сократ был казнен именно за то, что у него была совесть. Точнее, то, что потом назовут этим словом.
Ответственные тезисы нужно аргументировать. Выверим некоторые нюансы. Можно ли сказать, что демоний пробуждался в душе Сократа тогда, когда имели место ситуации нравственного выбора? На наш взгляд — можно. Правда, вроде бы встречаются в источниках упоминания и о действии демония в случаях совершенно иного рода. То Сократ советует другу Критону не прогуливаться по деревне, а тот поступает по-своему — и в результате получает травму глаза. То он предлагает идти по кружной дороге, а не по прямой, — и те, кто его ослушался, натыкаются на свиней… Но легко заметить, что все подобные упоминания содержатся в текстах либо очень поздних, либо сомнительных. Есть все основания не считать достоверными те сообщения о демонии, которые не имеют отношения к нравственности, а описывают какие-то чисто житейские ситуации.
Далее, совесть — это всегда личный выбор. В результате камнем преткновения на первый взгляд становятся те свидетельства, в которых демоний воздействует не только на самого Сократа, но и на его друзей. Такие места, как мы видели, имеются и у Ксенофонта, и у Платона. Но Ксенофонт — в этом у нас была возможность убедиться — вообще несколько «темнит», заводя речь о демонии. Платон же куда более искренен. Но у него (если не считать проблематичного диалога «Феаг») дело обстоит следующим образом: если к Сократу пытались возвратиться какие-то из отпавших учеников, одних из них демоний разрешал философу принять обратно, других же — запрещал. Иными словами, демоний «беседовал» все-таки напрямую с Сократом, а не с другими людьми.
Подведем итог, сократовский демоний — личный нравственный выбор, облеченный, разумеется, в религиозную форму — воспринимаемый как вещий «божественный» голос. Иначе и не могла в ту эпоху в Греции V века до н. э. проявиться идея совести.
НАД ПРОПАСТЬЮ СФИНКСА
Парадоксальным образом, рассказывая о Сократе, постоянно приходится его сравнивать с различными мифологическими персонажами. Причем не очень-то похожими на людей. Уже Алкивиад, прекрасно знавший «босоногого мудреца», говорил, как мы видели, что Сократ больше напоминает не обычного человека, а силена или сатира.
А теперь поговорим об еще одном знаменитом герое эллинских мифов — Сфинксе. По преданию, сидел он у пропасти и всем прохожим-проезжим загадывал загадку. И долго никто не мог ее разгадать — до тех пор, пока не появился Эдип.
Сфинкс как в восприятии античных греков, так и для нас был и остается символом загадочности. «Загадка Сфинкса» — одно из устойчивых выражений, в пояснениях не нуждающихся. А разве Сократ — не воплощенная загадка? В этом смысле он — самый настоящий Сфинкс.
Как известно, в мифе Сфинкс гибнет, бросается в пропасть, когда загадка его разгадана. Кеппи, напомним саму эту загадку: «Кто утром ходит на четырех ногах, днем — на двух, вечером — на трех?» (а имя победителя, Эдипа, кстати, может быть переведено как «знающий о ногах»). Ответ же на вопрос — «Человек». Ну как тут не задуматься о том. что в древней легенде дано как бы предвосхищение главного предмета интересов Сократа. Ведь именно человек и только человек занимал его мысли, — во всяком случае, в зрелый период его философской деятельности. Излюбленным его лозунгом было, повторим, старинное дельфийское изречение «Познай самого себя!», которому он придал новый смысл: познай самого себя как человека. Эдип, разгадав загадку Сфинкса, сказав сакраментальное «Человек», как бы сделал то же самое — познал самого себя. Так что же, Сократ — Сфинкс и Эдип в одном лице? Сам загадывающий загадки и сам же их разгадывающий?
Это верно лишь отчасти. Сократ постоянно ищет определения различных предметов и качеств. А что такое определение? В сущности, ответ на загадку. На простейшую по структуре загадку типа «Что есть добродетель (или мужество, или любовь, или благочестие…)?». Но ведь главный-то парадокс заключается в том, что он эти определения ищет, спорит по этому поводу с собеседниками, но в конце концов, опровергнув их определения как ошибочные, своих-то собственных, верных, он по большей части не дает! Во всяком случае, такое впечатление остается от сократических диалогов Платона, в которых, можно не без основания утверждать, личность и мысли его учителя отражены наиболее адекватно.
Сократ всегда что-то оставляет нераскрытым, не до конца объясненным. Как будто бы он — действительно тот самый Сфинкс, не желающий, чтобы загадка была полностью разгадана: пусть какая-то пелена тайны все же останется над ней…
Мы напрямую выходим на одну из ключевых проблем, связанных с Сократом: каков же его вклад в развитие философской мысли? В чем он заключается? И, соответственно, в чем суть его учения? Уже только поднять этот вопрос — как броситься в бушующее море. Море самых различных, порой противоположных мнений. На некоторых из таких мнений мы вскоре еще остановимся. А пока процитируем полностью знаменитое место из Аристотеля, которое, как справедливо считается, является ключевым для понимания пресловутого «вклада Сократа».
«…Сократ исследовал нравственные добродетели и первый пытался давать их общие определения (ведь из рассуждавших о природе только Демокрит немного касался этого и некоторым образом дал определения теплого и холодного; а пифагорейцы — раньше его — делали это для немногого, определения чего они сводили к числам, указывая, например, что такое удобный случай, или справедливость, или супружество. Между тем Сократ с полным основанием искал суть вещи, так как он стремился делать умозаключения, а начало умозаключения — это суть веши: ведь тогда еще не было диалектического искусства, чтобы можно было, даже не касаясь сути, рассматривать противоположности, а также познает ли одна и та же наука противоположности; и в самом деле, две веши можно по справедливости приписывать Сократу — доказательства через наведение и общие определения: и то и другое касается начала знания). Но Сократ не считал отделенными от вещей ни общее, ни определения» (Аристотель. Метафизика. XIII. 4. 1078 b 17–32).
Последнее сказано, несомненно, в пику Платону — ученику Сократа и учителю Аристотеля. Платон, как известно, признавал особый мир идей, существующий отдельно от нашего материального мира и, более того, первичный по отношению к нему. Аристотель же считал, что дискуссия о том, что первично — идея (форма) или материя, — не более плодотворна, чем спор «о курице и яйце», поскольку эти два начала есть в каждой вещи — не отдельно, а неотрывно друг от друга. Неудивительно, что он хочет и в Сократе видеть своего союзника. Впрочем, «босоногого мудреца» стремились задним числом сделать союзником все мыслители, которые с ним не враждовали, будь то тот же Платон или Ксенофонт, Аристипп или Антисфен… О позиции самого Сократа это еще ничего не говорит.
Но нужно подробнее рассмотреть и истолковать процитированный отрывок из Аристотеля, поскольку без комментария он довольно сложен для понимания. Итак, что же следует из слов Стагирита[21]?
Сократ исследовал нравственные добродетели. Действительно, сказанное никакому сомнению не подлежит. Если не считать исканий времен своей молодости, он не испытывал интереса к натурфилософским проблемам, не пытался раскрыть тайну происхождения мира, а всецело посвятил себя изучению человека как существа, обладающего нравственностью. что означало почти исключительное внимание мыслителя к проблемам этическим. Это нам уже прекрасно известно.
Далее, Сократ, согласно Аристотелю, стремился делать умозаключения. Речь идет о так называемых силлогизмах — дедуктивных рассуждениях, состоящих из двух посылок (их принято называть большей и меньшей) и вывода, который из них делается. Пример простейшего силлогизма, приводившийся еще в дореволюционных гимназических учебниках: «Все люди смертны. Гай — человек. Следовательно, Гай смертен». В этом примере первая фраза — большая посылка, вторая — меньшая, третья — вывод.