противоречия в их концепциях философии Сократа. И подобная позиция не могла не вызвать реакцию.
Князь С. Н. Трубецкой, видный представитель русского философского ренессанса Серебряного века, друг Владимира Соловьева, в конце жизни — ректор Московского университета (1905): «Личность в высшей степени оригинальная, загадочная в самой своей цельности и многогранности, Сократ умел совмещать в себе трезвую рассудочность с духовной прозорливостью, скептический рационализм с религиозностью…»{139}То, что для специалистов из Германии выступает неразрешимым противоречием, камнем преткновения, — для отечественного мыслителя нормальная диалектика живой, многогранной личности.
Трубецкой спорит с Целлером, подчеркивает нюансы, которые от того ускользнули, например: «Душа, разумный дух, его превосходство, его красота и доблесть — вот единственная истинная ценность (для Сократа. — И. С.), по которой расцениваются все прочие ценности. Путь к ее познанию есть нравственный опыт — новая область, открываемая Сократом. Этот путь заключается в самопознании или самоиспытании и в разумном нравственном общении с ближними… Сократ ставил требование — найти объективные теоретические и практические, логические и этические нормы… Чтобы правильно поступать, правильно жить, нужно прежде всего знать правду, знать добро, знать истинное благо человека. Но чтобы знать что бы то ни было, нужно уметь отличать истину от лжи, истинное знание от ложного или мнимого… Знание нельзя передавать или преподавать внешним образом, — можно лишь будить стремление к нему. Каждый должен черпать его из самого себя посредством самоиспытания и самопознания… Все добродетели сводятся к знанию. Понимаемая таким образом этика Сократа получает интеллектуалистический, мало того, рассудочный характер и является крайне односторонней, заслуживая упреки Аристотеля. Но надо помнить, что Сократ не противополагал знания добра — доброму действию; мудрость являлась ему практической, действенной: правда и сила добра столь велики, что нельзя знать добро и не делать его»{140}.
Трубецкой не может признать постулировавшуюся предшествующими учеными наибольшую важность чисто утилитарных воззрений в этике «босоногого мудреца». «Утилитаризм Сократа… является лишь подчиненным моментом его учения. Превращение всей философии в этику и сведение всякой добродетели к всеобщему по природе «знанию» достаточно указывают, что Сократ не мог полагать всеобщей цели нравственной деятельности в совокупности удовольствий или внешних выгод, ею доставляемых… Сократ ищет абсолютного, безотносительного блага человека, т. е. такого, которое составляет цель само по себе, без отношения к другой высшей цели… Высшее благо человека есть благо его разумного духа… Таким образом, добродетель не основывается на счастье, а счастье основывается на истинном знании правды, законного в отношении к богам и к людям, и знание добра не основывается на действующих человеческих законах, но самые эти законы должны основываться на знании истинного добра, сообразовываться с вселенским законом»{141}.
Признавая душу, дух, духовность главными для Сократа ценностями, Трубецкой, соответственно, не видит и в религиозных элементах сократовских воззрений чего-либо не соответствующего общему, казалось бы, рационалистическому настрою его мышления. Напротив, один из разделов своей главы о герое нашей книги он озаглавливает «Богословие Сократа» и пишет в нем: «Богословие вытекает из всей философии Сократа. Как сам он указывает в своей апологии, человек, сознающий ничтожество своего знания, тем самым признает бесконечность и безусловность знания совершенного, божественного»{142}. На наш личный взгляд, позиция русского философа в целом глубоко верна, хотя все-таки несколько идеализирует Сократа.
Не будем, впрочем, думать, что только в рамках отечественной религиозно-философской мысли предлагались более удачные (по сравнению с Целлером) трактовки сократовской философии. Предоставим слово еще одному немцу — Вернеру Йегеру, одному из крупнейших в первой половине XX века исследователей древнегреческой культуры. Он знакомит читателей с основными точками зрения на учение Сократа, с «двумя противоположными взглядами на этот вопрос. Одни полагают, что Сократ был не философом, а только создателем новой нравственности. Другие, наоборот, считают его родоначальником спекулятивной философии…»{143}.
Какова же позиция самого Йегера в этой дискуссии? Он считает Сократа прежде всего «величайшим учителем, самой яркой фигурой в истории воспитания западного человека… Для определения места Сократа с его антропоцентризмом в истории греческой философии необходимо обратить внимание на его интерес к той великой духовной силе, какой была в древности медицина»{144}. Таким образом, налицо совершенно новые ракурсы в сократовской мысли, которые хочет осветить исследователь.
Йегер указывает на предельную важность для Сократа понятия души. «Сократ произносит это слово как заклинание — страстно и проникновенно. Здесь впервые в литературе западного мира мы встречаемся с понятием «души»… Что было нового в мировоззрении Сократа — так это его вера в то, что человек не может достигнуть гармонии с Бытием, угождая своим чувствам и удовлетворяя плотские потребности… Только сознательным ограничением человек может обрести свою душу… Представление Сократа о душе как величайшей человеческой ценности придало всему его существованию иной смысл: основным становится обращение к внутренней жизни человека… Забота о душе — это богослужение»{145}. Еще один мостик между сократовской этической философией и сократовской религиозностью, который не склонны были замечать ученые XIX века.
В те годы, когда писал В. Йегер, уже в полной мере созрел талант А. Ф. Лосева — мыслителя, которого многие называют завершителем русского Серебряного века и который в то же время был еще нашим современником. Античная философская мысль на протяжении многих десятилетий была главным предметом интересов Лосева. Разумеется, неоднократно обращался он и к проблеме Сократа, прекрасно осознавая всю сложность этой проблемы:
«Сократа трудно уложить в какую-нибудь ясную и простую характеристику. В нем все бурлило и не меньше бурлило, чем у софистов, и притом бурлило гораздо глубже, принципиальнее, опаснее. Сократ — проник, эротик, майевтик. В нем какая-то нелепая, но бездонная по глубине наивность, вполне родственная его безобразной наружности… Этот человек хотел понять и оценить жизнь… Сократ — поставил проблему жизни, набросился на жизнь как на проблему… Сущность сократовской эстетики… — это то, перед чем остановился бы всякий Гомер, всякий Пиндар и Эсхил, даже всякий Софокл: прекрасное то, что разумно, что имеет смысл. Это какой-то необычайно трезвый греческий ум… Он… старается все единичное обязательно возвести при помощи рассудка во всеобщее и тем самым уже перейти от пестрой смены жизненных переживаний к их обобщенной проблематике. Вот почему в плане декаданса Сократ идет гораздо дальше, чем шли софисты»{146}.
Итак, для А. Ф. Лосева Сократ — в некотором смысле «декадент». Однако ученый оговаривает, что взгляды Сократа «вовсе не обязательно понимать узкорационалистически… Вместо обычного навязывания Сократу узкоутилитарного подхода к проблеме прекрасного последнюю нужно понимать именно как проблему целесообразности вообще. О полезности можно говорить только как о развитии телеологии»{147}.
Поясним: телеология — философское учение о цели и целесообразности. Согласно телеологическому принципу, главное в ходе вещей — не причина, а цель, не «почему», а «зачем, для чего» что-либо совершается. Венцом античного телеологизма является, бесспорно, учение Аристотеля. Ведь, согласно Аристотелю, цель — это тоже своего рода причина («конечная причина», как он выражается), оказывающая объективное воздействие на ход процесса. Телеологическое мышление в целом характерно для античности, и Сократ — не исключение.
А. Ф. Лосев считает, что для Сократа характерно «выдвигание интересов реального живого тела… У него (и у Ксенофонта) одно решение вопроса все же безусловно берет верх над другим, и это решение — в плоскости общеантичного преклонения перед здоровым и хорошо сложенным человеческим телом»{148}. Позвольте, все тело и тело, а как же душа, о которой столь часто упоминали, как мы видели выше, Трубецкой, Йегер (да и не только они)? Нет, Лосев и об этом не забывает: «Главным предметом его (Сократа. — И. С.) философствования является человеческое сознание, душа, дух…»{149} Перед нами противоречие? Не большее, чем в учении самого Сократа (если таковое было).
В своей заключительной характеристике «босоногого мудреца» Лосев высказывает ряд замечательных суждений об общем облике его как мыслителя; не можем удержаться оттого, чтобы процитировать некоторые из этих суждений:
«Этот общий облик — загадочный и страшноватый. В особенности не ухватишь этого человека в его постоянном иронизировании. в его лукавом подмигивании, когда речь идет о великих проблемах жизни и духа. Нельзя же вечно быть добродушным. А Сократ был вечно добродушен и жизнерадостен. И не тем бесплодным стариковским добродушием он отличался, которое многие принимают за духовную высоту и внутреннее совершенство. Нет, он был как-то особенно ехидно добродушен, саркастически добродушен. Он мстил своим добродушием. Он что-то сокровенное и секретное знал о каждом человеке, и знал особенно скверное в нем. Правда, он не пользовался этим, а, наоборот, покрывал это своим добродушием. Но это — тягостное добродушие…